Иерусалим правит

Глава двадцать восьмая




В этом веке я стал свидетелем гибели христианской благопристойности. Удивительно, как скоро миссис Корнелиус начали беспокоить крысы — едва снесли клариссинский монастырь напротив ее дома. Первое время они возились среди обломков, а потом обнюхали южную сторону улицы и поселились там. Миссис Корнелиус говорила, что несколько крыс ее не волнуют, но это была чертова чума. Мы оплакивали уничтожение монастыря. Он служил оплотом христианского здоровья в мире языческого убожества. Его стены помнили прекрасные тихие дни, когда вдоль ручья тянулись луга, а ветер не приносил зловоние с кожевенных заводов. Несоменно, для того чтобы выделить участок монастырю, пришлось снести какой-то георгианский особняк, и, конечно, современники считали это началом конца. Мы всегда видим начало конца, всегда видим лучшее и худшее. Неважно, каким атакам подвергается город, — он все равно должен победить. Пытаться нарушить это неизменное положение, как сделали нацисты, — настоящее безумие.

«Кто ты? — спросил он. — Некий Передур[719]? Некий гасконский rapiero?» «Никакой романтики, — ответил я ему. — Вы оказываете мне слишком большую честь». Что еще я мог сказать? То же самое было с евреем в Аркадии. Я всегда признавал, что благодарен ему. Но я не Венера в мужском обличье, родившаяся из моря, как он описывал. Поэт всегда обесценивает подобные фантазии — не стоит жаловаться. Гасконский rapiero? Не так храбр, сказал я. Не так безрассуден. Я видел Муркока, которого они все презирают и которому клянутся в вечной дружбе. Он — их любимый журналист; он принимает их ложь. Он бродил по руинам монастыря после того, как рабочие разнесли стены и большинство корпусов, а холодные бульдозеры уничтожили плодовые деревья и огороды, загадили лужайки, где монахини обычно играли в крикет и устраивали летние пикники. Казалось, тут шли бои. Монастырь, это крепкое викторианское свидетельство духовных устремлений, стал одним из первых сооружений, построенных здесь — в 1860‑м, — и одним из первых был уничтожен. Миссис Корнелиус говорит, что тут хотят устроить муниципальные многоквартирные дома. Нам нужно больше муниципальных квартир, верно? И поменьше духовных утешений, так? А что еще они пожелают? Тотализаторы? «Бургер-кинги»? Продажу алкогольных напитков навынос? Хотелось бы мне увидеть, как книжный или цветочный магазин будет существовать в тени этого кошмарного бетона. Много лет на стене красовался лозунг «Vietgrove» — и еще что-то об Эйхмане[720]. Мы сверяем часы по этой стене, сообщает мальчик Корнелиус, несомненно, наслаждаясь смесью «Аякса»[721] и порошкового молока. Я предупреждал его. Вот почему он говорит в нос. Люди примут его за американца. И все же падение монастыря символизировало падение Ноттинг-Хилла. Теперь в зданиях по другую сторону Лэдброк-Гроув живут члены парламента от либеральной партии, судьи и кое-кто похуже. Я видел, как Муркок что-то сунул в карман. Очевидно, он искал деньги.

Притворяясь, будто фотографирует груды обгоревших бревен и тлевшей штукатурки, немногочисленные деревья и стоящие под ними машины, он наклонялся и то и дело вытаскивал из грязи какие-то вещи, разбитые чашки или пустые бутылки. Чаще всего он выбрасывал свои находки, но, очевидно, иногда ему везло. Я вспомнил один старый разговор о сокровище, туннелях и чудесном спасении, но это была химера. Я уже перестал гоняться за призраками. Заметив, что Муркок появлялся на руинах каждый вечер после ухода рабочих, я однажды опередил его и оставил несколько старых монет на плитах каменной кладки у алтаря, под эффектным распятием, раскрашенным зеленым, красным и желтым — эти яркие цвета еще несли миру тайное послание. Я перелез через проволочную ограду, которую установили вдоль Латимер-роуд, и вернулся по Кенсингтон-Парк-роуд на Бленем-кресчент как раз вовремя, чтобы увидеть, как он роется в кучах щебенки, по обыкновению делая разные снимки; иногда он останавливался и почти изумленно осматривался по сторонам, как будто заблудился. В другие моменты он, казалось, переживал трагедию этого уничтожения двадцатого столетия, доказательство того, что Вера снова уступила Спекуляции. Когда он наконец удалился, уже темнело; по грязи и руинам я поспешил к алтарю. Деньги, разумеется, исчезли. Я рассказал об этом миссис Корнелиус. Она посмеялась и ответила, что он, вероятно, искал сувениры. Это приносит ему счастье, добавила она. «Счастье? — воскликнул я. — Выходит, воровство делает человека счастливым?»

Все они одинаковы, эти люди.

Я не чувствовал особенных неудобств во время заключения в тюрьме эль-Глауи. Думаю, я слишком сосредоточился на том, как избежать грядущих неприятностей. Я уже понял, что эта ночь была роскошью, о которой я стану вспоминать с ностальгией, и я попытался извлечь из нее максимум пользы, но сосредоточиться на чем-то приятном в подобных обстоятельствах удавалось с трудом. В камере стало совсем душно, и в тишине тюрьмы разносилось эхо слабых криков и рыданий, шепотов и молитв — это означало, что надзиратель ненадолго удалился. Некоторые самые тяжелые и заунывные стоны, как сказал мистер Микс, уже начинали действовать ему на нервы. Он понес какую-то дичь: когда конфисковали его кинотеатр, американский консул предложил ему работу в роли агента, для сбора, по его словам, «компромата» на пашу. Тогда американцы выдали мистеру Миксу хорошую новую камеру. Но официальной помощи они ему оказать не могли.

— Полагаю, что я был прав. Американский консул не обрадуется мне в Касабланке. Я даже не хочу думать, что паша собирается с нами сделать.

Я‑то слишком хорошо понимал, что нас ожидало. У меня появилось желание хотя бы косвенно разделить с пашой его удовольствие и сообщить мистеру Миксу, какие части его тела отделят первыми, но в итоге мое обычное человеколюбие заставило меня придержать язык. Не было смысла пугать бедного негра. Тогда он только сильнее вспотеет, а воздух и так уже стоял тяжелый. Поэтому я позволил ему продолжать тщательно продуманный рассказ о шпионах и международной интриге. Он описал огромную систему соперничества, в которой Италия играла все более и более значительную роль. Это, по словам мистера Микса, было не очень-то по вкусу Соединенным Штатам. Его работа заключалась в том, чтобы составить подробное описание сил паши, а также его финансовых потребностей и сексуальных склонностей. Я бы мог поверить в такую историю, если бы речь шла о плане какой-нибудь венгерской секретной службы, а не правительства Соединенных Штатов. Однажды мое раздражение все-таки прорвалось, и я сказал мистеру Миксу, что вся его история звучит так, будто он прочитал слишком много бульварных романов. В свою очередь, это напомнило мне об идиллических странствиях с мисс фон Бек по Сахаре, и я стал воскрешать в мыслях те счастливые моменты, пока не воспроизвел практически все действия и некоторые диалоги из «Тайнсайдских людей-леопардов»[722], вплоть до заключительных сцен, где Блейк, образцовый англичанин, выбирается из обломков планера и обращается к уцелевшим представителям злого культа, когда они надвигаются на героя:

— Предупреждаю вас, моя дорогая баронесса, и вас, джентльмены, что у меня в руке «смит-вессон» и я знаю, как им пользоваться.

Если бы Секстон Блейк в этот момент находился в Марокко, мое освобождение стало бы делом нескольких часов. Но, казалось, мне следовало готовиться к бесконечным мучениям. Ночь я провел в благочестивых молитвах.

Утром Хадж Иддер лично принес нам фрукты и кофе. Он словно бы испытывал какое-то смутное беспокойство, задумываясь о нашей судьбе. Он приказал освободить нас от части оков, но ноги оставить в кандалах. Пока мы ели, он читал нам французскую газету. Мистер Ноэл Кауард и его спутники заселились в «Трансатлантик» и тем вечером должны были стать гостями эль-Глауи, потом паша отправится по военным делам на юг.

— Какая жалость; вы будете скучать по нему. Мустафа займется вашими ногами примерно тогда же. Он очень изящно выражается по-французски и еще лучше — по-английски, как мне рассказывали. — Хадж Иддер утратил интерес к газете, встал и осмотрел камеру, пока мы продолжали трапезу. Ногой он пошевелил череп еврея. — Они сделали это сами, — заметил он. — Они отправили голову сюда. Они не хотели, чтобы паша лишил меллу своей защиты.

Хадж Иддер внезапно устремил на нас вопросительный взгляд, точно для него было важно доверие слушателей. Репутация любимого повелителя по-прежнему волновала визиря больше всего прочего.

Он спросил, хватило ли нам еды и питья. Мы сказали, что да.

— Это вопрос государственной безопасности, — объяснил Хадж Иддер. — Дела идут не очень хорошо. Некоторые французы неприязненно относятся к желаниям моего повелителя. Если бы был какой-то способ вас освободить — поверьте, я бы так и поступил. Но у вас нет ничего, что позволило бы заключить сделку.

У меня сложилось впечатление, что его подослал сюда паша, возможно, чтобы облегчить наши мучения. Я не позволял себе надеяться на иную цель этого визита.

— Обычно к европейцам так не относятся, особенно к знаменитостям. Но сейчас возникли некоторые сложности — из-за различных волнений и семейных проблем паши.

Хаджа Иддер будто бы извинялся перед нами. Он колебался, словно желая поделиться некой тайной. Я вопросительно посмотрел на него.

— Сай Питерс, — сказал он, — как вам известно, я восхищаюсь некоторыми вашими кинематографическими приключениями, особенно в ролях ковбоев. Для меня было бы великой честью получить ваш автограф прежде, чем паша возвратится из Тафуэлта. Возможно, на маленьком плакате, который мне посчастливилось раздобыть?

Казалось, его нисколько не огорчило сдавленное хихиканье мистера Микса — мой товарищ рассыпался в поздравлениях, заявив, что с такими поклонниками мне никогда не понадобятся враги.

Я сказал Хаджу Иддеру, что буду весьма польщен; возможно, взамен он проследит, чтобы мое сообщение доставили одному другу, ныне находившемуся в Танжере. Его звали мистер Секстон Блейк.

Это произвело на него впечатление, как я и надеялся. Он нахмурился и сказал, что, по его мнению, все можно устроить к общему благу.

Он вернулся через несколько минут с рекламой «Закона ковбоя» и протянул ее мне вместе с большой серебряной авторучкой, чтобы я мог подписать изображение скрытого маской лица и еще раз вспомнить (о, как это было мучительно!) счастливые дни в Голливуде с Эсме и миссис Корнелиус. Как я теперь мечтал о том, чтобы удовольствоваться малым и согласиться на шантаж Хевера, пока другая студия не признала бы моих талантов, — но было слишком поздно. Я поддался ужасу, который проник в меня в штетле. Теперь мне следовало подчиниться велению разума, иначе я почти наверняка погибну, и мой темнокожий друг вместе со мной. Я написал на своем изображении по-арабски: «Хадж Иддер — помоги Бог нам всем, — твой брат, Ас», а потом по-английски: «Счастливого пути, напарник, — твой друг, Ковбой в маске!» Упитанный африканец, казалось, был по-настоящему растроган и поцеловал меня несколько раз в обе щеки, бормоча, что Бог, несомненно, должен помочь истинно верующим. Именно тогда я начал понимать: наше освобождение принесет ему счастье. Но если мы сбежим, разве не простится с жизнью сам Хадж Иддер? Я обреченно подумал, что, как говорят швейцарцы, хватаюсь за перья.

Хадж Иддер не торопился уносить свой трофей; он стоял передо мной, погруженный в размышления, а потом наконец высказал то, что было у него на уме:

— Думаю, мой господин смог бы в этом случае поступиться своей гордостью, — заметил он, — если бы вы, например, сумели оказать ему какую-то небольшую услугу.

Я не мог отделаться от подозрений. Кошки-мышки были любимой игрой Тами.

— Услугу?

— Как-то облегчить его теперешние затруднения с французами. Я так понимаю, вы дружны с лейтенантом Фроменталем, несмотря на его скептическое отношение к воздушному флоту?

Я признал, что время от времени наслаждался обществом молодого человека.

— А вам известно, что он был шпионом? — Хадж Иддер внезапно посмотрел прямо на меня.

Я, даже в нынешнем положении, скептически отнесся к этому заявлению, но вслух ничего не сказал.

— Если бы вы сообщили паше, — продолжал Хадж Иддер, — возможно, совсем немного о том, что этот Фроменталь говорил вам о французском шпионаже. Как он сознательно вредил нашему делу, и прочее, и прочее. Если на набережной д’Орсэ узнали бы, что он, скажем так, потерпел неудачу на службе или превысил свои полномочия, это было бы весьма полезно для нашего повелителя. А может, у него случались какие-то сексуальные приключения? Если бы вы знали о чем-то таком, что сумели бы изложить в письме…

— Это одна из самых паршивых вещей, которые мне случалось слышать, — возмутился мистер Микс. — Мы получим свободу, если сдадим друга, так?

— Фроменталю не будет никакого вреда — его просто переведут в иное, не столь опасное место. Это все, чего желает паша.


— Вы просите, чтобы он предал лучшего друга, который у него здесь есть!

Ответ мистера Микса был понятен, но едва ли благоразумен. Как сказал Хадж Иддер, Фроменталь просто получит приказ возвращаться домой, а оттуда он отправится в Камерун, а может, в Мозамбик. Но я теперь знал, что ни на что не должен соглашаться, не получив сначала четких гарантий. Я усвоил это в Египте, у Бога. Я сказал Хаджу Иддеру, что мистер Микс прав. Я не мог предать друга.

Мажордом пожал плечами.

— Досадно, — отозвался он. — Вы предпочтете предать пашу?

Я вздрогнул — но напугали меня не слова, а интонация.

— И ваша свобода даровала бы мне великую радость, — продолжал негр, — ибо я ваш большой поклонник. И в моих силах добиться того, что вы, по благословению Аллаха, создадите еще много фильмов…

— К сожалению, фильмы, в которых я сыграл, больше никогда здесь не покажут, — намекнул я. — Но с ваших плеч было бы снято это бремя, друг Иддер, если бы я и мои фильмы вернулись в Америку. Там я с превеликим удовольствием стану рассказывать о великодушии и мудрости владыки Марракеша.

— Но моему господину будет нанесен вред, если вы упомянете об этом несчастном стечении обстоятельств — о тюремном заключении…

— Дорогой друг, точно так же вред будет нанесен и мне, ведь возникнет вопрос о том, почему я оказался в тюрьме. Есть определенные происшествия, о которых лучше всего молчать. Через какое-то время они становятся лишь снами, и их реальность можно доказать или опровергнуть так же легко, как реальность снов. Но позвольте сказать, сай Иддер, что я горжусь своими достижениями, связанными с пашой, и я мог бы использовать их, дабы упрочить собственное доброе имя. Разве возможно в таком случае распространять лживые измышления о доверенном деловом партнере?

Хадж Иддер принял мои аргументы и, кажется, обдумывал предложенную сделку, в то время как мистер Микс, который говорил по-арабски не так изысканно, по-прежнему интересовался, кто из нас двоих, черт побери, настоящий предатель.

Я принял это за шутку.

Я знал, что мое небрежное упоминание об известном английском детективе заставило Хаджа Иддера призадуматься, и было столь же очевидно, что он мог освободить меня, если обнаружится способ сохранить лицо.

Я вновь обретал надежду. Вопреки всему я видел шанс на спасение. Я молился о том, чтобы в конце концов вернуться домой, в Голливуд, Di Неут[723], в новую Византию. Ее тонкие минареты и изящные крыши сливаются с рощами кедров, тополей и кипарисов в теплом тумане, который укрывает серебряные холмы и несет ароматы жасмина, мяты и бугенвиллей. Я иду по пальмовым бульварам, вдоль океана, безопасного и спокойного, в мягких золотистых лучах солнца. И эти огромные шпили и купола, возносящиеся над кронами высоких деревьев, посвящены не жестокому пускающему слюни патриарху, который гадит на мир, одряхлев и утратив способность сдерживать позывы кишечника, — нет, они посвящены его Сыну, его Преемнику, заново рожденному Богу, Богу чистому и единому, Богу, который остается не нашим мрачным властелином, а настоящим партнером на пути самосовершенствования. Я говорю о христианском Боге, а не о Боге евреев или арабов. Их Бог — Бог Карфагена, слабоумный старец, исполненный слепой звериной ярости, которая привела к гибели Минотавра. Он — Бог кровавого прошлого. Этот Бог не способен помочь нам в решении сложных и тонких городских проблем. Призывать такого Бога в Ноттинг-Хилле равносильно вызову дьявола. Я говорю о Боге, который явил Себя в Иисусе Христе. Я говорю о том самовозрожденном Боге, который провозгласил век мира и затем с тревогой смотрел, что Человек творил с этим веком. Бог — женщина, утверждает девчонка Корнелиус. Тогда ты не знаешь Бога, отвечаю я. Бог — присутствие. Бог — идея. Она заявляет, что я всегда свожу все к абстракциям. Но Бог — абстракция, говорю я. Что тут можно изменить?

Бродманн, конечно, хотел моей смерти. Я помню, с каким злорадством он смотрел, когда кнут Гришенко касался моих ягодиц. Я помню все оскорбления. Я помню грязный взгляд Бродманна, который скользил туда и обратно, от моего члена к заду. Пусть думает что хочет. Я — жертва научного рационализма, а не религии. Нож моего отца был оружием светского человека. Ni moyle… Ikh farshtey nit…[724] Миссис Корнелиус соглашается со мной. Она говорит, что теперь все так делают в Англии. Это никак не связано с религией. И в Америке тоже. Повсюду на Западе. Утешение слабое. О чем возвещает подобный обычай? О том, что Сион завоевал христианский мир, — о чем же еще? Иногда миссис Корнелиус хочет видеть в мире только хорошее — и тогда она не замечает очевидных вещей. В такие моменты она осознает, что моя логика одержала победу, и не хочет продолжать спор. Я все понимаю, это вполне типично для женщин. Всю жизнь я был добровольной жертвой слабого пола. «В твоих глазах отражается каждая их фантазия», — сказал еврей в Аркадии. Он записал афоризм: «Византия сражается, Карфаген смеется; Иерусалим правит, Рим воздает». На идише это значит куда больше, как я полагаю. Он сказал, что в основном опирался на греческие образцы. Я напомнил себе, что Иисус родился евреем, а по духу был греком. Неужели поэтому мое сердце пело ему? Я с тех пор не знал подобной любви. Твой темный глаз отражает мою несовершенную душу. Я обнимаю твое постаревшее тело.

Признаюсь, мне немного стыдно… В тот вечер в Аркадии стояла невероятная тишина, не было даже трамваев, которые обычно ходили вдоль набережной в Одессу, — и я почти уступил… Война часто приносит не шум, а тишину. Некоторое время я продавал в своем магазине новые велосипеды, но на них не было спроса. Теперь, разумеется, все городские только о них и мечтают. Они покупают велосипеды в Вест-Энде, но за ремонтом обращаются ко мне. В Вест-Энде им наверняка скажут, что лучше выбросить вещь и купить другую. Лично я не испытываю ни малейшего сочувствия к таким потребительским правилам.

Что дает им это буржуазное богатство? Я спрашиваю об этом миссис Корнелиус. Неужели их жизнь слаще? Лучше? Они ею больше наслаждаются? Похоже, не слишком.

Я вижу их по субботам в пабе, этих новых людей из телевизора и их друзей — в одинаковых свитерах, с дурно воспитанными детьми; они орут на весь бар, словно стая обезумевших попугаев, и искоса смотрят на своих жен, плотоядно и смущенно. Что они делают? Их ритуалы для меня — загадка. Звуки, которые они издают, не очень-то веселы. Миссис Корнелиус говорит, что я уделяю им слишком много внимания. «Они дрянные простаки, эти жадные ублюдки». Она считает мои размышления забавными. «Ублюдки есть ублюдки, и все, тшто ты должен знать, — как их остановить. Потому как ублюдков надо останавливать. Это всегдашнее правило». Много выпив, она начинает все упрощать.

Бродманн хотел моей смерти, но Хадж Иддер по каким-то причинам — нет. Казалось, мне открылся весь смысл происходящего. Бродманна не волновали политические последствия моей смерти, которые могли повлиять на положение паши. Хадж Иддер думал совсем не так. Он не хотел, чтобы его господина опозорили. И однако честь паши, разумеется, нужно было спасти. Я не мог представить, что верный раб эль-Глауи решится предать владыку без серьезных оснований, — и старался не обращать внимания на то, как сильно колотится сердце в груди. Но потом я задумался о другом: может, случились какие-то политические изменения, и Хадж Иддер должен был их завершить, пока эль-Глауи находился на юге.

Очевидно, Хадж Иддер не хотел, чтобы его господина ославили на всю Европу и Америку. Наше устранение, предположил я, оказалось не таким простым, как представлялось. Люди могли начать расследование и задать много вопросов. Возможно ли, что эль-Глауи желал отменить свой опрометчивый приговор, но не мог этого сделать, не теряя лица? Вероятно, единственным решением его проблем стало бы наше освобождение? Ко мне понемногу возвращалась надежда. Но Хадж Иддер по-прежнему ждал от меня ответа, разве не так?

— Он мог передумать, — сказал я мистеру Миксу.

Он почти не слушал меня.

— Что с Рози? — пожелал узнать он. — Она выпуталась?

Мне показалось, что он чрезмерно беспокоится о судьбе женщины, которую почти не знал. Я не мог понять его тревоги, но я тоже хотел услышать новости о Рози. Неужели эль-Хадж Тами позволит мне думать, будто она предала меня и сбежала, в то время как на самом деле ее поймали и ей просто пришлось отдать мою сумку?

Насколько я понимаю, мисс фон Бек — больше не гостья паши, — холодно заметил я Хаджу Иддеру, который потирал лоснящиеся щеки, как будто тюремная блоха заползла в складки и укусила его в том месте, куда он никак не мог дотянуться.

— Мисс фон Бек, как говорят, умерла в горах. — Темнокожий мужчина смотрел в пол. — Ваша «Эль-Нахла» не зря получила свое имя. Она летела немного неровно, и высота ее не устраивала. Вы оба любили ее, я знаю. Я уважаю ваше горе.

Но он не сказал мне, что она мертва. Он сказал мне, что она свободна. Я верил в свой самолет. Я был счастлив. Я передал все мистеру Миксу.

— Это означает вот что: он не может утверждать, что она никому не расскажет о происходящем тут с нами, — заявил он. — Теперь они попались, Макс.

Его радость показалась мне глупой и нелепой. Он подмигнул Хаджу Иддеру. Он усмехнулся. И визирь через несколько мгновений улыбнулся в ответ. Потом Хадж Иддер захихикал. Напряжение исчезло. Теперь все мы просто ожидали чего-то. Хадж Иддер вежливо сказал:

— Меня весьма взволновали ваши похождения в «Асе из асов», сай Питерс. Глория Корниш — настоящая красавица! Я вам завидую.

— На самом деле она — моя жена, — сказал я. — Мы поженились несколько лет назад в России. Теперь она с нетерпением ждет моего возвращения в наш голливудский особняк. Она и наши дети. Я рад, что вам понравился «Ас». Мой дядя, президент Гувер[725], всегда говорил мне, что этот фильм — один из его любимых.

Мои замечания не удивили и не встревожили Хаджа Иддера — напротив, они, кажется, подтвердили некие его предположения.

— И как все это раздуют газетчики! — провозгласил мистер Микс, который не оставлял попыток вмешаться в разговор.

Я велел ему сохранять спокойствие. Рассуждения о газетах могли показаться нелепыми и ненужными угрозами. Я заверил Хаджа Иддера, что эль-Глауи был хорошим и щедрым хозяином. Я очень огорчен, если какие-то мои действия причинили паше неприятности. Я с разрешения визиря протянул руку к своей сумке и вытащил спрятанное там золото. Это теперь мне не нужно, сказал я; не будет ли Хадж Иддер так любезен взять его и использовать по своему желанию для любого благочестивого дела?

Он принял деньги с обычным изяществом. Он сказал, что Аллах благословит меня и, без сомнения, возблагодарит. Это — все, о чем я молюсь, ответил я.

— И я, сай Питерс. Мы оба избежали бы этих затруднений, если бы могли. К сожалению, я не в силах освободить вас. Все зависит исключительно от вашей воли. Естественно, я уважаю ваш отказ; с равным уважением я принял бы ваше согласие. Все это — дело принципа, а мы оба, хвала Аллаху, принципиальные люди.

— Воистину, — подтвердил я, — и добрые последователи Пророка, которые, надеюсь, увидят, как в мире вершится правосудие.

— Воистину.