Иерусалим правит
Часть 30 из 94 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
В тот вечер я ужинал в обществе новой подруги. Чуть ниже по склону мой старый друг готовил себе кускус, к которому добавил яйцо вкрутую, выданное синьориной фон Бек. Мое альтер эго в женском обличье проявляло то же инстинктивное великодушие, уже принесшее столько страданий мне! И однако я не жалею, что был таким. Как я всегда говорил, лучше подчиняться добродетельным порывам, чем постоянно думать только о своих интересах.
— Ты дал им тшертовски много, Иван, и потом пожалел об этом, глупый педик, — на днях сказала мне миссис Корнелиус. И это справедливо.
Но я почти ни о чем не жалею. Я никогда до конца не понимал, в чем заключалось их сходство с синьориной фон Бек, потому как они были вроде гвоздя и панихиды, но, возможно, оно заключалось в самообладании. Конечно, об общих интересах не шло даже речи! В последний раз, когда я пытался рассказать миссис Корнелиус о принципах инженерного дела, она выскочила из паба, вопя, что пузырь у нее совсем ослаб; в итоге мне пришлось занять фунт у мисс Б., чтобы заплатить за выпивку. А с синьориной фон Бек я странным образом сблизился. Мы вместе обсуждали великие проекты. Как только Коля улегся спать, я рассказал ей немного о «Лайнере пустынь». Она, в свою очередь, нарисовала для меня схему поезда метро, оснащенного ракетным двигателем. Она сказала, что итальянское правительство хочет изготовить экспериментальный опытный образец. Зная, что Муссолини привлекал в свой лагерь известных людей, она согласилась на полет на шаре ради рекламы, а не из научного интереса.
— Мне все это казалось просто восхитительным, пока меня не подстрелили. Конечно, я отчасти сама виновата — опустилась слишком низко, чтобы спросить у тех арабов, где я очутилась. Однако, мне кажется, даже на то была воля провидения. Как забавно, а, шейх Мустафа!
С рассвета до десяти часов утра мы пытались починить шар, штопали ткань и собирали топливо, чтобы развести огонь и нагреть воздух для первоначального этапа подъема. Коля нехотя помогал нам. Мы перенесли аппарат на вершину холма, откуда открывался вид на мертвый город, и, следуя инструкциям синьорины фон Бек, я установил рукав, по которому в шар подавался нагретый воздух. Увидев, как огромный овальный купол начинает заполняться, я едва сумел сдержать чувства.
Теперь итальянский флаг развевался высоко в небе. Я вообразил Новый Рим Муссолини, его великую африканскую империю, которая наконец-то отбросит Карфаген в небытие. К небесам этой страны воспарит множество таких кораблей. На руинах благородного прошлого восстанут архитектурные строения, величием и изяществом напоминающие сооружения Древнего Рима. Воздушный шар был запечатленным видением! Казалось, со мной говорил ангел. И ко мне возвращалось мужество. Я знал, что должен пробиться ко двору дуче как можно скорее, чтобы связать свою судьбу с его судьбой. Дурную славу фашизму создали не такие идеалисты, как я. Однако я не был бы джентльменом и христианином, если бы не признавался в прошлых привязанностях. Крайности, на которые решались помощники Бенито Муссолини, лучше всего сравнивать с крайностями, к примеру, испанской инквизиции, последовавшей за Фердинандом и Изабеллой в мавританскую Испанию. Они увидели разврат, темные суеверия, упадок, сластолюбивый ориентализм, ученые абстракции — и ответили на священный призыв, изгнав из принадлежавших им земель восемь веков зла и моральных низостей[607]. Они оживили своих людей и вернули им историю. Иногда человек, слишком сильно изводящий себя сомнениями, не может противостоять злу, которое несет его враг. Итальянцы — сентиментальные люди. Им нужен диктатор, нужна дисциплина фашизма, чтобы они стали великими; иначе их одолеет врожденная лень. То, что они повернулись спиной к единственному лидеру, который мог сделать их великими, — лишь новое доказательство моего тезиса. Кто они теперь? Где их богатства? Несколько развалин и фонтаны эпохи Ренессанса, которые можно сдавать в аренду как реквизит для новой синерамной[608] киноэпопеи! Несмотря на всю свою способность к предвидению, в этом случае я различал впереди только светлое будущее. Я видел совершенство.
Скоро шар качался вверху, словно кит, попавший в сети, и синьорина фон Бек принялась запускать небольшой двигатель, грея его до тех пор, пока в клапанах не засвистел обжигающий пар. Горячий воздух удерживался под куполом, но позабытый пропеллер еще не работал. Теперь, когда корзина подпрыгивала, натягивая веревки, летчица решительно взялась за дело; она проверила балласт, осмотрела все детали и обратила особое внимание на аккуратно пришитый кусок синего шелка, который прикрыл часть национальных символов и букв. Мисс фон Бек, словно нимфа, порхала возле двигателя и веревок, улыбаясь всякий раз, когда ее корабль подчинялся командам. Она в волнении высунулась из корзины и помахала рукой Коле, который стоял с открытым от удивления ртом, наблюдая за оживавшим воздушным судном. Все веревки натянулись до предела, а кое-какие, казалось, в любой момент могли порваться или выдернуть из земли колья, к которым были привязаны. Мисс фон Бек попросила нас снять рукав для подачи воздуха и снова радостно помахала ладонью.
— Ура! Замечательно! Какая удача, что вы, друзья, оказались рядом! Давайте затащим на борт багаж. Скажите, что вы собираетесь делать с верблюдами?
Коля пробормотал что-то грубое. Я обратился к нему по-русски:
— Ты снова заговариваешься, Коля, друг мой? Прими ее предложение! Мы можем оказаться в Танжере через неделю!
— Или во Французской Экваториальной Африке, — уныло заметил он. — Димка, нельзя направлять в нужную сторону воздушный шар. Но можно идти по дороге. По крайней мере, тогда я буду знать, куда двигаюсь. Оставь ее. Она — привлекательная и опасная женщина. Она живет ради острых ощущений. Я думал, что пока приключений тебе достаточно. Твое предложение не дает никаких очевидных преимуществ. А если мы последуем первоначальному плану, то будем точно знать, куда идем.
— К черту, Коля! Рисковать теперь ни к чему.
— Он в порядке? — спросила синьорина фон Бек по-английски.
— Он боится лететь на вашем корабле, я полагаю, — тоже по-английски ответил я, а потом по-русски добавил: — Здесь для тебя ничего нет, Коля.
— Только мерзавец бросил бы бедных верблюдов, — сказал он. — Я остаюсь.
Такой аргумент я не мог парировать. Я и сам не хотел покидать свою прекрасную Дядю Тома. И все-таки на этой дороге беззакония у нее было куда больше шансов выжить, чем у меня. Я страдал от чувства вины и никак не мог смириться с мыслью о расставании с Колей. И все же выживание в такие моменты требует забыть о чувствах. Дядя Том могла найти новых хозяев в пустыне, хоть даже в лице вернувшихся гора. Она была слишком хороша — к ней станут с любовью относиться все, кому бы она ни досталась.
— Давай же, Коля. — Я в последний раз попытался убедить друга, больше для очистки совести. — Синьорина фон Бек говорит, что ветер отнесет нас на запад. Она предпочла бы направиться на север, но, по ее словам, мы так или иначе доберемся до Триполи или Танжера.
— Или до Тимбукту, — многозначительно заметил он. — Это вам угрожают неведомые опасности, а не мне. Отправляйся, если хочешь. Просто оставь мне моих верблюдов и наши припасы.
— Все, что пожелаешь. С удовольствием, — ответил я.
Мысленно я уже перенесся в Италию. Я неудержимо стремился к идеалам, я думал, что возвращаюсь к своему истинному призванию. О, Эсме! Ты видела, как я летел. Я снова обретал веру в силу разума и науки. Меня переполнял Святой Дух. Я двигался все быстрее. Мои чувства вернулись благодаря мудрости Аллаха. Мертвым я ушел в пустыню, и из пустыни я явился, чтобы жить снова. Наконец-то мое тело запело прекрасную песню.
— У тебя есть паспорт? — Настроение Коли, казалось, неожиданно испортилось.
Его резкость меня немного расстроила. Ведь именно меня, в конце концов, отвергли и бросили!
— Разумееется, да. Я сниму свою сумку с Дяди Тома.
— У вас много воды?
Он втягивал в себя воздух пустыни, как будто восстанавливая силы. Потом я услышал, как он напевает мотив из «Тристана и Изольды».
— Много.
Когда я расставался с Дядей Томом, Коля настоял на том, чтобы проводить меня. Он помог мне привести это прекрасное существо обратно по крутой тропе к вершине холма, где у воздушного шара ждала синьорина фон Бек. Ее волосы теперь трепал сильный бриз, и шифоновый шарф взлетал высоко над головой.
— Ты дурак, — пробормотал Коля. — Я не боюсь лететь в этой штуке, хотя затея и безумная, но я побоялся бы отправиться с ней. Она опасна, поверь мне. Вернись в пустыню, вернись к свободе. Димка, ты никогда не знал таких женщин, как она. Она отнимает энергию. Она играет с великими силами и обречена на смерть, как и все ей подобные. И она заберет с собой по крайней мере одного бедолагу. Она ненадежна, как взрывчатка.
— Это всего лишь ревность, Коля. Прошу тебя, перемени решение. Не унижайся и не посягай в своем беспокойстве на честное имя леди. Синьорина фон Бек, очевидно, благородная дама. Она наделена острым умом. Это ум, достойный мужчины. Но она никогда не могла бы встать между нами, Коля. Мы — братья. Я просто беспокоюсь о твоем благополучии. Хватит ли тебе наших припасов, чтобы продержаться всю дорогу?
Друг пожал плечами. Он взял у меня из рук повод Дяди Тома.
— Верблюды — мой главный запас. Нужно продать их прежде, чем я смогу сделать что-то еще. Дядю Тома я попытаюсь сохранить, клянусь.
— Если придется, ты должен получить лучшую цену за Дядю Тома, — заверил я Колю. — Как только доберешься до следующего большого оазиса.
— Я отыщу тебя в Танжере, — пообещал он, — и отдам тебе твою долю. В конце концов, ты помог нам сюда добраться.
— Может, и так. — Я крепко ухватил его за плечо. — А пока, старый друг, тебе нужно поменьше принимать наркотиков. У тебя ничего не останется к тому времени, как ты доберешься до города.
— О, я продержусь.
Мы подошли к воздушному шару, и он снова начал бормотать, передавая в корзину мой чемодан и другой багаж, пока я поднимался наверх, чтобы помочь синьорине фон Бек убрать сумки в шкафчики.
Я наклонился над краем корзины и, вопреки бедуинскому обычаю, пожал руку Коли, а затем прижал его к себе и поцеловал.
— Прощай, добрый друг, — сказал я по-арабски. — Пусть Аллах и впредь защищает тебя и ведет к цели безопасной дорогой.
— Ваш раб и впрямь не полетит с нами? — Синьорина фон Бек казалась разочарованной.
— Я дал ему свободу, — отозвался я. — Он решил взять верблюдов и в одиночестве отправиться в путь по дороге Дарб эль-Харамия. Пусть Бог пребудет с ним. По крайней мере, за верблюдами он проследит. Он хорошо обходится с животными. Они представляют для него большую ценность. Видите ли, синьорина фон Бек, он похож на меня, он тоже человек пустыни. Однако, в отличие от своего хозяина, он не может поверить, что будет счастлив в любом другом мире. Так обстоят дела. Мы такие, какие есть. Это воля Божья, и Бог защитит его.
Больше я ничего не мог добавить. Мой друг выбрал свой путь, и мне больше не следовало подвергать сомнению его решение.
И все-таки, кажется, слезы стояли у меня в глазах, когда я махал ему на прощание. Коля отвязал последние веревки, которые удерживали шар на земле, и мы быстро поднялись, крича «бог в помощь» и «прощай». Я с колотившимся сердцем следил за тем, как друг повернулся и побрел к остаткам своего имущества. Бедный Коля! Я постеснялся сказать ему, что переложил часть нашего груза в собственные сумки задолго до того, как достиг оазиса, — исключительно ради безопасности. У меня было три фунта кокаина, фунт героина и четыре фунта гашиша — все из тайника в горбах верблюда. После этого груз значительно уменьшился, так как Коля уже употребил немалую часть своей доли между Куфрой и Зазарой. С другой стороны, я, конечно, спасал Колю от него самого, и теперь он практически избавился от опасности — его не ограбят ради того, чтобы отобрать остатки наркотиков.
Я не защищаю торговлю наркотиками и никогда бы по своей воле не ввязался в это дело, но мне, увы, пришлось заняться подобным бизнесом, и казалось только справедливым, что я должен получить какую-то прибыль. В итоге товар все равно будет использоваться одинаково.
Синьорина фон Бек отклонилась в сторону, изучила внешнюю оболочку купола и с облегчением убедилась, что заплата выдерживает нагрузку. Ее губы приоткрылись в радостной улыбке, когда она посмотрела на горизонт, который расширялся и расширялся, по мере того как мы поднимались, равномерно и легко, все выше к бескрайнему синему небу Сахары.
— Вы, очевидно, мужчина, — сказала она, — который в жизни идет собственной дорогой.
Я оценил то, что она признает мою индивидуальность, но оставался настороженным и старался не отступать от роли. Я не мог допустить, чтобы мою маскировку раскрыли.
— По воле Аллаха, — сказал я. — И как направит Аллах.
Я смотрел вниз, на оазис. Я все еще мог различить друга, я видел карликовую фигурку, спускавшуюся к крошечному бассейну и миниатюрным животным.
— О, взгляните! — взволнованная синьорина фон Бек указала на восток. — Вот они! Как забавно! Те арабы, которые подстрелили меня! К счастью, мы уже высоко поднялись. С вашим рабом все будет в порядке?
Я смотрел на дюны огромного Моря Песка. От Зазары с величественной неспешностью ехали те же самые туареги, которых мы видели несколько недель назад неподалеку от Эль-Джауфа. В руках они держали длинные тонко сработанные ружья, из-под накидок сверкали жестокие глаза. Они никого не боялись. Было очевидно, что они обнаружат Колю прежде, чем тот успеет убраться с их пути. На мгновение я обернулся к «гатлингу», подумав, что мог бы отпугнуть их, но они находились почти за пределами досягаемости, а я понятия не имел, как подействует на корзину отдача от мощного пулемета.
Теперь туареги увидели нас. Они подняли винтовки к плечам, крепко обхватили ногами широкие кожаные седла и прицелились. Но их залп не достал нас или просто все пули пролетели мимо; пока туареги перезаряжали ружья, мы набрали более чем необходимую высоту, чтобы стать недосягаемыми для их примитивных винтовок.
Увы, к несчастью для Коли, Бог дал ему лишь несколько часов свободы. Мой друг должен был снова стать пленником.
— Как звали твоего слугу? — спросила она, натягивая веревки.
— Юссеф, — сказал я.
Она подошла ко мне и встала у борта.
— А ты — Мустафа. Думаю, нам не стоит соблюдать формальности. Синьорина фон Бек крепко сжала мою руку.
— Ты должен называть меня Рози, — настойчиво сказала она. — Я так рада, что нахожусь под защитой настоящего принца бедуинов. Правда, ты и впрямь больше похож на Рудольфа Валентино. Хотя ты гораздо утонченнее…
Туареги, Зазара и все наши проблемы остались позади. И когда воздушный шар изящно воспарил в кровавых лучах заходящего солнца, я обнял свою Розу.
Глава двадцать третья
Теперь я не мог искать спасения в сексуальных фантазиях. Взамен мне открылось великое множество интеллектуальных наслаждений. Е si risuelgo da quel sogno di sangue, con ispavento, con rimorso, e insieme con una specie di gioia… Черные полосы пересекались с белыми. Зрелая красота притягивала меня. Yusawit! Yuh’attit! Yuh’attit! Yukhallim. Yehudim. Yukhallim. Ana ‘atsha’an. Bitte, ein Glas Wasser. Они отказывались меня понимать. Я никогда не был ein Musselman. Dawsat. Walwala. Я слышал его. Это был не я. Я слышал, что он предал нас. Ермилов. Yehudim! Yehudim! Gassala. Meyne pas. Meine peitsche. Meyn streifener. Meine Herzenslust…[609]
Иногда в пустыне я молился об обретении Веры. Как я завидовал своим верующим спутникам. И все же, возможно, многие из них тоже молились лишь для того, чтобы не отличаться от прочих…
Я летел. Я жил. Мир подо мной омывали золотые потоки. Атлантида восставала из звездной пыли. Мои шрамы были серебряными. Они были цвета черного дерева. Меня не могли держать в этом вагоне для скота. Я отказался назвать себя. Он не был моим Volksgenosse[610]. Я так сказал. Мои глаза никогда не знали такой красоты; моя душа никогда не ведала такого покоя и безопасности. Мы плыли в ветрах пустыни — днями и ночами чудес. И она вернула меня на Землю жизни и возродила мое будущее.
— Тебе известен Мандзони[611]! — воскликнула она.
Я не признался, что читал его только в русском переводе… Di non aver fatto altro che immaginare… Будь хорошим, он сказал, будь хорошим. Будь милым, он сказал, будь милым. О, Dios! О, Иисус! Que me occurre? Sperato di diventare famoso. Qualcosa non va?[612]
— Уверена, — произнесла она, — что именно ты открыл мне глубину истинно арабской мысли.
Мне польстил ее комплимент.
По утрам и вечерам, когда мы парили высоко над розовым и охряным Морем Песка, тревога отступала, но днем, когда мы опускались ниже всего, следовало проявлять особую осторожность. Температура могла подниматься до ста сорока градусов[613]. И пейзаж внизу больше чем когда-либо напоминал виды Красной планеты. Я вообразил, что под песком скрыты гигантские орудия, готовые выбросить снаряды в сладкий воздух Земли — в смертельный воздух Земли. Здесь, в пустыне, всякая смерть была благородна, всякая жизнь была великолепна. Полустертые ветрами горные цепи и моря бушующего песка, мягкого, как пух, убийственного, как цианид, оставались позади нас, миля за милей — блестящие озера соли, реки обсидиана. Полная грез пустыня ждала чуда, которое возродит ее — и тогда перед нами предстанут деревья, животные, реки, поля, города. И вернется великолепное прошлое. И все-таки, думал я, какие странные создания могли бы появиться здесь? Сколько веков эти пустоши удобрялись кровью Карфагена? A quei tempi c’eramo oceani di luce e citta nei cieli e selvagge bestie volanti di bronzo… Por que lo nice? «Du bist mein Simplicissimus»[614], - сказала она. Но это было намного позже. Сейчас, когда мы дрейфовали над бесконечными пространствами под неизменными небесами, я стал ее господином и учителем, ее ближайшим другом; и все же я не испытывал желания познать ее. Мы лежали, сплетясь в объятиях, а сильный ветер сотрясал большой купол, заставляя веревки и корзину басовито гудеть.
Невероятный шум заполнял пустыню, словно биение пульса Аравии. Мы не чувствовали опасности, продолжая дрейфовать к западу, к Алжиру и испанскому Марокко. Если не удастся спуститься на материк, сказала она, тогда, возможно, придется садиться на Канарских островах, которые также принадлежали испанцам. Испанцы с радостью нас примут.
— У меня есть друзья в колониальной службе. Но с тех пор, как капитулировал Абд эль-Крим, рифы повсюду. Некоторые банды просто ненавидят всех европейцев. Даже ты, шейх Мустафа, не сможешь защитить меня.
Я напомнил, что прекрасно видел, как она обращалась с митральезой, — сомнительно, что ей понадобится чья-то защита! Это замечание не было лестью. Рози фон Бек не помогла мне разгадать тайны женщин. Скорее она позволила мне обнаружить новые.
Я пришел в себя под бескрайними сверкающими небесами, в объятиях той, которую Коля назвал разрушительницей и которую я назвал Розой. Моя роза. War’di War’di, ana nafsi. Sarira siri’ya. D’ruba D’ruba[615]. Ее удивили мои шрамы и бледность, и я упомянул о тюрьмах и турецких пытках.
— Ты не всегда был властелином, сиди? — сочувственно спросила она.
— Ты дал им тшертовски много, Иван, и потом пожалел об этом, глупый педик, — на днях сказала мне миссис Корнелиус. И это справедливо.
Но я почти ни о чем не жалею. Я никогда до конца не понимал, в чем заключалось их сходство с синьориной фон Бек, потому как они были вроде гвоздя и панихиды, но, возможно, оно заключалось в самообладании. Конечно, об общих интересах не шло даже речи! В последний раз, когда я пытался рассказать миссис Корнелиус о принципах инженерного дела, она выскочила из паба, вопя, что пузырь у нее совсем ослаб; в итоге мне пришлось занять фунт у мисс Б., чтобы заплатить за выпивку. А с синьориной фон Бек я странным образом сблизился. Мы вместе обсуждали великие проекты. Как только Коля улегся спать, я рассказал ей немного о «Лайнере пустынь». Она, в свою очередь, нарисовала для меня схему поезда метро, оснащенного ракетным двигателем. Она сказала, что итальянское правительство хочет изготовить экспериментальный опытный образец. Зная, что Муссолини привлекал в свой лагерь известных людей, она согласилась на полет на шаре ради рекламы, а не из научного интереса.
— Мне все это казалось просто восхитительным, пока меня не подстрелили. Конечно, я отчасти сама виновата — опустилась слишком низко, чтобы спросить у тех арабов, где я очутилась. Однако, мне кажется, даже на то была воля провидения. Как забавно, а, шейх Мустафа!
С рассвета до десяти часов утра мы пытались починить шар, штопали ткань и собирали топливо, чтобы развести огонь и нагреть воздух для первоначального этапа подъема. Коля нехотя помогал нам. Мы перенесли аппарат на вершину холма, откуда открывался вид на мертвый город, и, следуя инструкциям синьорины фон Бек, я установил рукав, по которому в шар подавался нагретый воздух. Увидев, как огромный овальный купол начинает заполняться, я едва сумел сдержать чувства.
Теперь итальянский флаг развевался высоко в небе. Я вообразил Новый Рим Муссолини, его великую африканскую империю, которая наконец-то отбросит Карфаген в небытие. К небесам этой страны воспарит множество таких кораблей. На руинах благородного прошлого восстанут архитектурные строения, величием и изяществом напоминающие сооружения Древнего Рима. Воздушный шар был запечатленным видением! Казалось, со мной говорил ангел. И ко мне возвращалось мужество. Я знал, что должен пробиться ко двору дуче как можно скорее, чтобы связать свою судьбу с его судьбой. Дурную славу фашизму создали не такие идеалисты, как я. Однако я не был бы джентльменом и христианином, если бы не признавался в прошлых привязанностях. Крайности, на которые решались помощники Бенито Муссолини, лучше всего сравнивать с крайностями, к примеру, испанской инквизиции, последовавшей за Фердинандом и Изабеллой в мавританскую Испанию. Они увидели разврат, темные суеверия, упадок, сластолюбивый ориентализм, ученые абстракции — и ответили на священный призыв, изгнав из принадлежавших им земель восемь веков зла и моральных низостей[607]. Они оживили своих людей и вернули им историю. Иногда человек, слишком сильно изводящий себя сомнениями, не может противостоять злу, которое несет его враг. Итальянцы — сентиментальные люди. Им нужен диктатор, нужна дисциплина фашизма, чтобы они стали великими; иначе их одолеет врожденная лень. То, что они повернулись спиной к единственному лидеру, который мог сделать их великими, — лишь новое доказательство моего тезиса. Кто они теперь? Где их богатства? Несколько развалин и фонтаны эпохи Ренессанса, которые можно сдавать в аренду как реквизит для новой синерамной[608] киноэпопеи! Несмотря на всю свою способность к предвидению, в этом случае я различал впереди только светлое будущее. Я видел совершенство.
Скоро шар качался вверху, словно кит, попавший в сети, и синьорина фон Бек принялась запускать небольшой двигатель, грея его до тех пор, пока в клапанах не засвистел обжигающий пар. Горячий воздух удерживался под куполом, но позабытый пропеллер еще не работал. Теперь, когда корзина подпрыгивала, натягивая веревки, летчица решительно взялась за дело; она проверила балласт, осмотрела все детали и обратила особое внимание на аккуратно пришитый кусок синего шелка, который прикрыл часть национальных символов и букв. Мисс фон Бек, словно нимфа, порхала возле двигателя и веревок, улыбаясь всякий раз, когда ее корабль подчинялся командам. Она в волнении высунулась из корзины и помахала рукой Коле, который стоял с открытым от удивления ртом, наблюдая за оживавшим воздушным судном. Все веревки натянулись до предела, а кое-какие, казалось, в любой момент могли порваться или выдернуть из земли колья, к которым были привязаны. Мисс фон Бек попросила нас снять рукав для подачи воздуха и снова радостно помахала ладонью.
— Ура! Замечательно! Какая удача, что вы, друзья, оказались рядом! Давайте затащим на борт багаж. Скажите, что вы собираетесь делать с верблюдами?
Коля пробормотал что-то грубое. Я обратился к нему по-русски:
— Ты снова заговариваешься, Коля, друг мой? Прими ее предложение! Мы можем оказаться в Танжере через неделю!
— Или во Французской Экваториальной Африке, — уныло заметил он. — Димка, нельзя направлять в нужную сторону воздушный шар. Но можно идти по дороге. По крайней мере, тогда я буду знать, куда двигаюсь. Оставь ее. Она — привлекательная и опасная женщина. Она живет ради острых ощущений. Я думал, что пока приключений тебе достаточно. Твое предложение не дает никаких очевидных преимуществ. А если мы последуем первоначальному плану, то будем точно знать, куда идем.
— К черту, Коля! Рисковать теперь ни к чему.
— Он в порядке? — спросила синьорина фон Бек по-английски.
— Он боится лететь на вашем корабле, я полагаю, — тоже по-английски ответил я, а потом по-русски добавил: — Здесь для тебя ничего нет, Коля.
— Только мерзавец бросил бы бедных верблюдов, — сказал он. — Я остаюсь.
Такой аргумент я не мог парировать. Я и сам не хотел покидать свою прекрасную Дядю Тома. И все-таки на этой дороге беззакония у нее было куда больше шансов выжить, чем у меня. Я страдал от чувства вины и никак не мог смириться с мыслью о расставании с Колей. И все же выживание в такие моменты требует забыть о чувствах. Дядя Том могла найти новых хозяев в пустыне, хоть даже в лице вернувшихся гора. Она была слишком хороша — к ней станут с любовью относиться все, кому бы она ни досталась.
— Давай же, Коля. — Я в последний раз попытался убедить друга, больше для очистки совести. — Синьорина фон Бек говорит, что ветер отнесет нас на запад. Она предпочла бы направиться на север, но, по ее словам, мы так или иначе доберемся до Триполи или Танжера.
— Или до Тимбукту, — многозначительно заметил он. — Это вам угрожают неведомые опасности, а не мне. Отправляйся, если хочешь. Просто оставь мне моих верблюдов и наши припасы.
— Все, что пожелаешь. С удовольствием, — ответил я.
Мысленно я уже перенесся в Италию. Я неудержимо стремился к идеалам, я думал, что возвращаюсь к своему истинному призванию. О, Эсме! Ты видела, как я летел. Я снова обретал веру в силу разума и науки. Меня переполнял Святой Дух. Я двигался все быстрее. Мои чувства вернулись благодаря мудрости Аллаха. Мертвым я ушел в пустыню, и из пустыни я явился, чтобы жить снова. Наконец-то мое тело запело прекрасную песню.
— У тебя есть паспорт? — Настроение Коли, казалось, неожиданно испортилось.
Его резкость меня немного расстроила. Ведь именно меня, в конце концов, отвергли и бросили!
— Разумееется, да. Я сниму свою сумку с Дяди Тома.
— У вас много воды?
Он втягивал в себя воздух пустыни, как будто восстанавливая силы. Потом я услышал, как он напевает мотив из «Тристана и Изольды».
— Много.
Когда я расставался с Дядей Томом, Коля настоял на том, чтобы проводить меня. Он помог мне привести это прекрасное существо обратно по крутой тропе к вершине холма, где у воздушного шара ждала синьорина фон Бек. Ее волосы теперь трепал сильный бриз, и шифоновый шарф взлетал высоко над головой.
— Ты дурак, — пробормотал Коля. — Я не боюсь лететь в этой штуке, хотя затея и безумная, но я побоялся бы отправиться с ней. Она опасна, поверь мне. Вернись в пустыню, вернись к свободе. Димка, ты никогда не знал таких женщин, как она. Она отнимает энергию. Она играет с великими силами и обречена на смерть, как и все ей подобные. И она заберет с собой по крайней мере одного бедолагу. Она ненадежна, как взрывчатка.
— Это всего лишь ревность, Коля. Прошу тебя, перемени решение. Не унижайся и не посягай в своем беспокойстве на честное имя леди. Синьорина фон Бек, очевидно, благородная дама. Она наделена острым умом. Это ум, достойный мужчины. Но она никогда не могла бы встать между нами, Коля. Мы — братья. Я просто беспокоюсь о твоем благополучии. Хватит ли тебе наших припасов, чтобы продержаться всю дорогу?
Друг пожал плечами. Он взял у меня из рук повод Дяди Тома.
— Верблюды — мой главный запас. Нужно продать их прежде, чем я смогу сделать что-то еще. Дядю Тома я попытаюсь сохранить, клянусь.
— Если придется, ты должен получить лучшую цену за Дядю Тома, — заверил я Колю. — Как только доберешься до следующего большого оазиса.
— Я отыщу тебя в Танжере, — пообещал он, — и отдам тебе твою долю. В конце концов, ты помог нам сюда добраться.
— Может, и так. — Я крепко ухватил его за плечо. — А пока, старый друг, тебе нужно поменьше принимать наркотиков. У тебя ничего не останется к тому времени, как ты доберешься до города.
— О, я продержусь.
Мы подошли к воздушному шару, и он снова начал бормотать, передавая в корзину мой чемодан и другой багаж, пока я поднимался наверх, чтобы помочь синьорине фон Бек убрать сумки в шкафчики.
Я наклонился над краем корзины и, вопреки бедуинскому обычаю, пожал руку Коли, а затем прижал его к себе и поцеловал.
— Прощай, добрый друг, — сказал я по-арабски. — Пусть Аллах и впредь защищает тебя и ведет к цели безопасной дорогой.
— Ваш раб и впрямь не полетит с нами? — Синьорина фон Бек казалась разочарованной.
— Я дал ему свободу, — отозвался я. — Он решил взять верблюдов и в одиночестве отправиться в путь по дороге Дарб эль-Харамия. Пусть Бог пребудет с ним. По крайней мере, за верблюдами он проследит. Он хорошо обходится с животными. Они представляют для него большую ценность. Видите ли, синьорина фон Бек, он похож на меня, он тоже человек пустыни. Однако, в отличие от своего хозяина, он не может поверить, что будет счастлив в любом другом мире. Так обстоят дела. Мы такие, какие есть. Это воля Божья, и Бог защитит его.
Больше я ничего не мог добавить. Мой друг выбрал свой путь, и мне больше не следовало подвергать сомнению его решение.
И все-таки, кажется, слезы стояли у меня в глазах, когда я махал ему на прощание. Коля отвязал последние веревки, которые удерживали шар на земле, и мы быстро поднялись, крича «бог в помощь» и «прощай». Я с колотившимся сердцем следил за тем, как друг повернулся и побрел к остаткам своего имущества. Бедный Коля! Я постеснялся сказать ему, что переложил часть нашего груза в собственные сумки задолго до того, как достиг оазиса, — исключительно ради безопасности. У меня было три фунта кокаина, фунт героина и четыре фунта гашиша — все из тайника в горбах верблюда. После этого груз значительно уменьшился, так как Коля уже употребил немалую часть своей доли между Куфрой и Зазарой. С другой стороны, я, конечно, спасал Колю от него самого, и теперь он практически избавился от опасности — его не ограбят ради того, чтобы отобрать остатки наркотиков.
Я не защищаю торговлю наркотиками и никогда бы по своей воле не ввязался в это дело, но мне, увы, пришлось заняться подобным бизнесом, и казалось только справедливым, что я должен получить какую-то прибыль. В итоге товар все равно будет использоваться одинаково.
Синьорина фон Бек отклонилась в сторону, изучила внешнюю оболочку купола и с облегчением убедилась, что заплата выдерживает нагрузку. Ее губы приоткрылись в радостной улыбке, когда она посмотрела на горизонт, который расширялся и расширялся, по мере того как мы поднимались, равномерно и легко, все выше к бескрайнему синему небу Сахары.
— Вы, очевидно, мужчина, — сказала она, — который в жизни идет собственной дорогой.
Я оценил то, что она признает мою индивидуальность, но оставался настороженным и старался не отступать от роли. Я не мог допустить, чтобы мою маскировку раскрыли.
— По воле Аллаха, — сказал я. — И как направит Аллах.
Я смотрел вниз, на оазис. Я все еще мог различить друга, я видел карликовую фигурку, спускавшуюся к крошечному бассейну и миниатюрным животным.
— О, взгляните! — взволнованная синьорина фон Бек указала на восток. — Вот они! Как забавно! Те арабы, которые подстрелили меня! К счастью, мы уже высоко поднялись. С вашим рабом все будет в порядке?
Я смотрел на дюны огромного Моря Песка. От Зазары с величественной неспешностью ехали те же самые туареги, которых мы видели несколько недель назад неподалеку от Эль-Джауфа. В руках они держали длинные тонко сработанные ружья, из-под накидок сверкали жестокие глаза. Они никого не боялись. Было очевидно, что они обнаружат Колю прежде, чем тот успеет убраться с их пути. На мгновение я обернулся к «гатлингу», подумав, что мог бы отпугнуть их, но они находились почти за пределами досягаемости, а я понятия не имел, как подействует на корзину отдача от мощного пулемета.
Теперь туареги увидели нас. Они подняли винтовки к плечам, крепко обхватили ногами широкие кожаные седла и прицелились. Но их залп не достал нас или просто все пули пролетели мимо; пока туареги перезаряжали ружья, мы набрали более чем необходимую высоту, чтобы стать недосягаемыми для их примитивных винтовок.
Увы, к несчастью для Коли, Бог дал ему лишь несколько часов свободы. Мой друг должен был снова стать пленником.
— Как звали твоего слугу? — спросила она, натягивая веревки.
— Юссеф, — сказал я.
Она подошла ко мне и встала у борта.
— А ты — Мустафа. Думаю, нам не стоит соблюдать формальности. Синьорина фон Бек крепко сжала мою руку.
— Ты должен называть меня Рози, — настойчиво сказала она. — Я так рада, что нахожусь под защитой настоящего принца бедуинов. Правда, ты и впрямь больше похож на Рудольфа Валентино. Хотя ты гораздо утонченнее…
Туареги, Зазара и все наши проблемы остались позади. И когда воздушный шар изящно воспарил в кровавых лучах заходящего солнца, я обнял свою Розу.
Глава двадцать третья
Теперь я не мог искать спасения в сексуальных фантазиях. Взамен мне открылось великое множество интеллектуальных наслаждений. Е si risuelgo da quel sogno di sangue, con ispavento, con rimorso, e insieme con una specie di gioia… Черные полосы пересекались с белыми. Зрелая красота притягивала меня. Yusawit! Yuh’attit! Yuh’attit! Yukhallim. Yehudim. Yukhallim. Ana ‘atsha’an. Bitte, ein Glas Wasser. Они отказывались меня понимать. Я никогда не был ein Musselman. Dawsat. Walwala. Я слышал его. Это был не я. Я слышал, что он предал нас. Ермилов. Yehudim! Yehudim! Gassala. Meyne pas. Meine peitsche. Meyn streifener. Meine Herzenslust…[609]
Иногда в пустыне я молился об обретении Веры. Как я завидовал своим верующим спутникам. И все же, возможно, многие из них тоже молились лишь для того, чтобы не отличаться от прочих…
Я летел. Я жил. Мир подо мной омывали золотые потоки. Атлантида восставала из звездной пыли. Мои шрамы были серебряными. Они были цвета черного дерева. Меня не могли держать в этом вагоне для скота. Я отказался назвать себя. Он не был моим Volksgenosse[610]. Я так сказал. Мои глаза никогда не знали такой красоты; моя душа никогда не ведала такого покоя и безопасности. Мы плыли в ветрах пустыни — днями и ночами чудес. И она вернула меня на Землю жизни и возродила мое будущее.
— Тебе известен Мандзони[611]! — воскликнула она.
Я не признался, что читал его только в русском переводе… Di non aver fatto altro che immaginare… Будь хорошим, он сказал, будь хорошим. Будь милым, он сказал, будь милым. О, Dios! О, Иисус! Que me occurre? Sperato di diventare famoso. Qualcosa non va?[612]
— Уверена, — произнесла она, — что именно ты открыл мне глубину истинно арабской мысли.
Мне польстил ее комплимент.
По утрам и вечерам, когда мы парили высоко над розовым и охряным Морем Песка, тревога отступала, но днем, когда мы опускались ниже всего, следовало проявлять особую осторожность. Температура могла подниматься до ста сорока градусов[613]. И пейзаж внизу больше чем когда-либо напоминал виды Красной планеты. Я вообразил, что под песком скрыты гигантские орудия, готовые выбросить снаряды в сладкий воздух Земли — в смертельный воздух Земли. Здесь, в пустыне, всякая смерть была благородна, всякая жизнь была великолепна. Полустертые ветрами горные цепи и моря бушующего песка, мягкого, как пух, убийственного, как цианид, оставались позади нас, миля за милей — блестящие озера соли, реки обсидиана. Полная грез пустыня ждала чуда, которое возродит ее — и тогда перед нами предстанут деревья, животные, реки, поля, города. И вернется великолепное прошлое. И все-таки, думал я, какие странные создания могли бы появиться здесь? Сколько веков эти пустоши удобрялись кровью Карфагена? A quei tempi c’eramo oceani di luce e citta nei cieli e selvagge bestie volanti di bronzo… Por que lo nice? «Du bist mein Simplicissimus»[614], - сказала она. Но это было намного позже. Сейчас, когда мы дрейфовали над бесконечными пространствами под неизменными небесами, я стал ее господином и учителем, ее ближайшим другом; и все же я не испытывал желания познать ее. Мы лежали, сплетясь в объятиях, а сильный ветер сотрясал большой купол, заставляя веревки и корзину басовито гудеть.
Невероятный шум заполнял пустыню, словно биение пульса Аравии. Мы не чувствовали опасности, продолжая дрейфовать к западу, к Алжиру и испанскому Марокко. Если не удастся спуститься на материк, сказала она, тогда, возможно, придется садиться на Канарских островах, которые также принадлежали испанцам. Испанцы с радостью нас примут.
— У меня есть друзья в колониальной службе. Но с тех пор, как капитулировал Абд эль-Крим, рифы повсюду. Некоторые банды просто ненавидят всех европейцев. Даже ты, шейх Мустафа, не сможешь защитить меня.
Я напомнил, что прекрасно видел, как она обращалась с митральезой, — сомнительно, что ей понадобится чья-то защита! Это замечание не было лестью. Рози фон Бек не помогла мне разгадать тайны женщин. Скорее она позволила мне обнаружить новые.
Я пришел в себя под бескрайними сверкающими небесами, в объятиях той, которую Коля назвал разрушительницей и которую я назвал Розой. Моя роза. War’di War’di, ana nafsi. Sarira siri’ya. D’ruba D’ruba[615]. Ее удивили мои шрамы и бледность, и я упомянул о тюрьмах и турецких пытках.
— Ты не всегда был властелином, сиди? — сочувственно спросила она.