И горы смотрят сверху

* * *


…Лев Тимофеевич не помог тестю избежать ссылки. Подсобил только тем, что выслали его не в Сибирь, а в соседний город, где жила Двойра с семьей.

За несколько дней до раскулачивания в доме появилась соседка Крыстына, заметно постаревшая, заплывшая жиром.

– Я тут, Ханочка, упредить пришла, – сказала она, – через три дня придут к вам. Дом отбирать будут. Уходите вы, не оставайтесь здесь. А то мало ли что.

– Спасибо, – сухо ответила Хана. – Прости, если чем обидела.

– Это ты меня прости, – всхлипнула Крыстына.

В любом, даже самом скромном доме есть предметы, сохраняющие ценность, пока их не трогают. Но стоит их потревожить, как старый изношенный хлам разрушается, рассыпается в прах. И два старика, прожившие в этом доме много лет, вынуждены были, как нищие, собирать свои нехитрые сокровища в сундуки. Хана хотела было взять кастрюли да крынки, но вскоре поняла, что это глупая и бессмысленная затея. Со вздохами причитаниями, рыданиями и проклятьями наполовину заполнила она сундук старым, даже ей не нужным барахлом. И теперь уже старик стал укладывать свои сокровища: большие и малые тома Талмуда, субботние светильники, ханукию, ветхий талес и штраймл. Оставшаяся утварь – бочка, куда собирали талую воду, изъеденный древесными червями широкий обеденный стол, деревянные стулья, чугунный котел для плова, глиняные горшки для каши, специальные ухваты для подносов с мацой – остались в доме.

Уже покидая его, Хана вспомнила о том, что на восточной стене, в сторону которой обращались евреи во время молитвы, висела картина с изображением Моисея, получающего скрижали Завета на горе Синай. Она хотела вернуться, чтобы забрать ее, но, печально вздохнув, лишь махнула рукой:

– Пусть остается здесь. На кой она нам нужна теперь, эта картинка? Я теперь не хозяйка своего дома, да и дома-то никакого нет.

Покинутый дом напоминал осиротевшую вдову. В голых окнах, как в черных дырах, отражались тучи, и по пустым комнатам гулял ветер. А по немощеной проселочной дороге, увязая по ступицы в грязи, медленно двигалась телега с униженными и изгнанными его обитателями.

Пройдет еще несколько дней, и соседские бабы растащат Ханино белье; соседские мужики разберут инструменты Ханоха; детские вещи и игрушки разойдутся по ближайшим домам; еще через несколько месяцев прекрасный сад зарастет сорняками, которые задушат кусты малины и грядки клубники; деревья перестанут плодоносить, выдавливая из себя крошечные, горькие плоды, будто слезы по погибшему дому. Пес Пират будет убит: его зарубит беззубый солдат за то, что посмел оскалиться на захватчиков. Его похоронят тут же, в саду, возле колодца, и на его пушистой спине вырастет крапива. Лишь одну вещь не смогут утащить: встроенный железный шкаф в сенях, куда Хана складывала припасенные для нищих караваи хлеба и молоко.



Этот старый шкаф останется стоять, даже когда туда вселится новая семья – Шауль и Ривка, те, что когда-то пришли в этот дом как беженцы. Новые хозяева деловито заносили сундуки, торопливо забрасывали через окна баулы, тащили в клетках кур. Разве они виноваты, что новая власть так распорядилась? Разве их в том вина, что Ханох Ланцберг оказался кулаком и контрой? Что вел антисоветский образ жизни, использовал наемную рабочую силу и имел частную собственность? Нет, совершенно очевидно, что их вины в этом не было никакой.

Внуки их резвились тут же, гоняли по саду. Дети уже давно выросли, но они помнили, как когда-то весело соревновались в беге с соседскими псами.

Крыстына, как и тридцать с лишним лет назад, высунулась из окна и смотрела, как новые соседи обустраиваются в доме. Ее тяжелые груди лежали на оконной раме, седые волосы выбивались из-под платка и разлетались на ветру.





Глава двадцать четвертая




Как я ни ломала голову, мне ничего не удавалось выяснить ни про своего отца, ни про мальчика с фотографии. Тетя Лиля молчала, а может, и не помнила. Рома тоже, по-видимому, ничего не знал. К кому идти? Не к маме же! Она уже сказала, что кроме стопки пошлых писем и нескольких карточек у нее ничего не осталось.

Тетя Лиля чувствовала себя все хуже. Она подолгу лежала неподвижно, тихо и медленно дыша. Иногда открывала рот, как будто хотела сказать что-то, но у нее ничего не выходило. И это было страшно.

Так проходили часы. Я сидела в изголовье ее кровати, слушала ее дыхание, ожидая, пока она придет в себя. Иногда подносила стакан воды. Изредка я уходила отдохнуть в свою комнату, оставляя ее одну ненадолго, но душа была неспокойна. Меня тянуло к этой старой женщине, судьба которой была такой романтичной и трагичной одновременно.

И однажды долгие часы ожидания были вознаграждены. Она открыла глаза и посмотрела на меня.

– Ты?! – Она явно была удивлена.

– Да, тетя Лиля. Я здесь.

– Дай мне попить, – велела она.

Я принесла стакан воды.

– Нет, – скорчила она недовольную физиономию. – Завари мне хорошего чаю. Только не пыширц, а нормальный, крепкий чай.

Естественно, врачи запретили ей пить чай. При состоянии ее почек, сердца и всего остального… Но я послушно потащилась на кухню, чтобы заварить крепкого чаю, рассуждая так: если это может скрасить последние дни ее жизни, то разве я имею право отказывать ей?

Я заварила чай именно так, как она меня учила: обдала чайник крутым кипятком, засыпала две ложки чая, залила горячей водой и дала настояться. Потом достала красивую фарфоровую чашку, на донышко налила черной заварки, долила горячей воды, поставила чашку на поднос и понесла старухе.

Она не пошевелилась, когда я вошла, лишь с трудом открыла глаза и взглянула на меня мутным взглядом. После долгого молчания она наконец разлепила слипшиеся губы и хриплым голосом сказала:

– Подними меня.

Я приподняла ее, используя преимущества суперсовременной кровати, соорудила гору из подушек, так что она полулежала в постели, и аккуратно поднесла ей чашку. Она взяла ее своими длинными угловатыми пальцами, вдохнула аромат горячего чая и улыбнулась.

– Молодец! – чуть слышно сказала она.

Она выпила глоток, два. Щеки ее порозовели, губы тоже стали похожими на живые.

– Хорошо! – снова улыбнулась она и почмокала губами. – Хорошо-то как.


Пока она с удовольствием пила чай, я сидела рядом и вглядывалась в ее лицо. Уставшее, больное, испещренное морщинами, изможденное страданием, оно все еще было прекрасным.

– А который час? – вдруг спросила она. – Что-то темно здесь.

– Семь часов вечера.

– И ты еще не ушла?

– Нет, тетя Лиля. Я не ушла. Я теперь живу здесь.

– Почему?

– Мне некуда идти.

– Я считаю, тебе давно пора отделяться и жить самостоятельно, – сказала она нравоучительно.

– Может, я тоже так считаю. Но у меня нет денег.

– Какая ерунда! Деньги – они всегда появляются в самый неожиданный момент. Когда кажется, что падать дальше некуда.

– Может, кто-то и выигрывает в лотерею. Но со мной это точно не произойдет.

– Как знать, как знать… – Тетя Лиля снова хлебнула из чашки. – Хорошо. Все-таки есть от тебя кое-какой толк! – Она улыбнулась мне слабой, угасающей улыбкой. – Знаешь, были времена, когда люди думали, что все в руках Божьих. Потом пришли времена, когда люди стали думать, что все в руках людских. А я тебе так скажу: ни то, ни другое не верно. Наша жизнь – она где-то посередине.

– И что же нам делать?

– Жить. Несмотря ни на что. Вопреки всему. Просто проживать свою жизнь.





* * *


…Вскоре после свадьбы Лилия забеременела и всю беременность испытывала сложные чувства к плоду, который носила. Никакой тяги к материнству она не испытывала, более того, боялась его и стыдилась своего растущего живота.

И все же это были те недолгие месяцы счастья, которые удалось ей испытать в браке. Муж называл ее ягодэ, ягодка, и только с ней бывал ласков и нежен. Лев Тимофеевич был счастлив. Наконец он добился всего, о чем мечтал: у него большая должность, служебная квартира, шофер, красавица жена, скоро будет ребенок… В его жизни все сложилось прекрасным образом. Так, как он и мечтать не смел. Но он не верил ей. Годы службы приучили его не доверять никому.

Отношения с Лилией, хоть и не отличались особой теплотой, были вполне ровными. Она принимала его без сердечной нежности, но с покорностью. Возвращаясь с работы после тяжелого трудового дня, он, как и мечтал, с наслаждением усаживался в кресло, выпивал стопку водки, закусывал домашним борщом или пловом. Лилия всегда подносила еду сама, не позволяя этого делать прислуге. Кухня – это ее территория, решила она. И Льва Тимофеевича вполне это устраивало. Да, она слегка грустила. Да, в ее глазах не осталось того молодого задора, той лукавой кокетливости, которая была раньше. Но она так же прекрасна, даже еще лучше. Он заказывал для нее великолепные наряды от самых искусных портних, она носила изящные шляпки и тонкие перчатки, а на ногах – дорогие туфли или сапоги. Она знала толк в обуви, выбирала ее тщательно и покупала у лучших обувных дел мастеров.

Дом их был обставлен со вкусом: мебель дубовая, старинная, с широкими подлокотниками и мягкими подушками, на стенах – писанные маслом дореволюционные картины, в углах – вазы тонкого фарфора, раскрашенные яркими красками, на окнах – шторы и гардины, тяжелые, из хороших тканей, классического кроя, с кисточками. Лилия будто бы стремилась задержать время. Все часы в доме отставали – хоть на чуточку, хоть на пару минут. Его это страшно раздражало: пунктуальный, не терпящий задержек, он вечно опаздывал из-за жениной нерасторопности, а потому взял привычку выходить из дома минут на пятнадцать раньше времени, что показывали часы.

В положенный срок Лилия родила мальчика – коренастого, крепенького малыша с короткими кривыми ножками и длинными ручками. Но никто не радовался его появлению, никто не спешил поздравить мать, сообщить радостную весть отцу. Верхняя часть черепа, там, где должен был располагаться головной мозг, у ребенка отсутствовала. Огромные глаза навыкате бессмысленно вращались, ручки рефлекторно вздрагивали. В этом маленьком тельце еще теплилась жизнь, но в ней не было никакого смысла.

Вдруг он открыл рот и завыл. В этом вое, ничем не напоминавшем человеческий, жила тоска. Он был пронзительным, но насыщенным, богатым. В нем чувствовались переливы, оттенки, будто мальчик своим скованным спазмом горлом пытался сказать что-то, донести какое-то знание. Вместе с криком вылетела из тела его душа.

– Больше у меня детей не было, – закончила свой рассказ старуха.

И пока я подбирала челюсть, чтобы задать логичный вопрос: «А как же?..» – она уже громко храпела.





Глава двадцать пятая




В поисках ответа на мучившие меня вопросы я не придумала ничего лучшего, чем позвонить Саре-управдому.

– Сара, здравствуйте. Это Ева, сиделка тети Лили.

– Что-то случилось? – спросила она взволнованно.

– Нет-нет. Ничего особенного.

– А как Лилечка?

– Слабенькая, конечно. Но мы держимся. – Она замолчала. Видимо, ждала, что я продолжу. – У меня вопрос.

– Слушаю, рыбонька.