И горы смотрят сверху

Мне казалось, она была рада моим успехам. Чем труднее ей доставалась победа, тем ярче блестели ее глаза, тем розовее был румянец на щеках, тем более молодой и игривой она выглядела. Я же злилась все больше, хотя и заразилась игровым азартом и мечтала о том дне, когда смогу одержать законную победу.

После игры мы, как правило, продолжали сидеть в беседке до обеда, то есть до того момента, когда мне нужно было собирать вещи и уходить домой. Я приносила старухе бутерброды или фрукты, она благосклонно принимала пищу из моих рук. Больше она не пела, хотя я надеялась услышать ее пение. Она давно ничего не рассказывала, и я начала скучать по ее долгой, неторопливой истории, которую она внезапно прервала.

Чаще всего мы сидели и слушали курлыканье голубей или гортанные крики зеленых попугаев, которые недавно поселились в наших местах. Это были крупные птицы с длинными хвостами, зеленым оперением и оранжевыми клювами. На шее у них прочерчена яркая оранжевая борозда, как будто кто-то нарочно надел на них ошейник. Они гнездились в ветвях деревьев, на крышах домов, на заброшенных чердаках. Я любила наблюдать за ними, когда они садились на ветви высокого, старого пекана, срывали недозрелые орешки и, придерживая лапками, острыми клювами разделывали скорлупу, вынимали содержимое и с жадностью проглатывали. Людей попугаи не боялись, вели себя нахально и позволяли наблюдать за собой сколько заблагорассудится.

Однажды во время таких наблюдений моя подопечная сказала:

– Странное дело, Ева. Мы знакомы уже два месяца, и ты еще ни разу не обратилась ко мне по имени.

Я оторопела. Да, действительно, я не знала ее имени! Про себя называла ее «старуха» или просто «она», а к ней обращалась «на вы», без имени.

– И как же мне вас называть?

– Меня всю жизнь звали Лилией. Красивое имя, да?

– Красивое, – подтвердила я.

– Но ты зови меня тетей Лилей.

– Хорошо.

С тех пор как мы начали играть в карты, мысли о них не отпускали меня. По дороге домой я продумывала комбинации, анализировала партии и старалась понять свои ошибки. Да и дома голова моя была занята взятками и многоходовками. По ночам мне снились козыри и навязчивые двойки, от которых никак невозможно было избавиться.

Наконец через несколько недель ежедневных баталий наступил великий день. Как всегда, утром мы одолели тяжелый спуск по ступенькам и обосновались в нашей беседке. Тетя Лиля тут же вытащила из ящика колоду и принялась тасовать.

Первую партию я проиграла с треском. Вторую – без шансов. Сопернице моей, похоже, наскучило играть со мной.

– Последнюю – и все на сегодня, – сказала она.

Я раздала карты, открыла козыри – бубны. Сначала игра не предвещала ничего нового. Я играла вяло, безынициативно, и казалось, что исход предрешен. Карты мне выпали слабые, сплошь мелочь, но обрадовала козырная дама. Потом пришел и король, но я знала, что у противницы припрятан бубновый туз, а значит, я обречена, как обычно, на поражение.

В конце партии я осталась с козырной дамой и королем и валетом крестей, которого некуда было приспособить. Как обычно, я плохо рассчитала вариант и допустила ошибку: пошла с трефового валета, заранее ожидая проигрыша. Но тут тетя Лиля совершила неожиданный для нее маневр: вместо того чтобы отбиваться, она перевела козырного валета мне, так что мне пришлось отбивать две карты. Не веря своему счастью, я побила валетов козырной дамой и королем и победно закончила партию.

– Кажется, все, – сказала я робко.

Я впервые выиграла, и это был настоящий подвиг!

Старуха недовольно нахмурилась. Она держала в руках три карты и переводила обиженный взгляд с них на меня. Казалось, она не могла поверить в происходящее. Она – проиграла? Похоже, эта мысль не укладывалась в ее голове.

– Я есть хочу, – проскрипела она капризно.

– Сейчас принесу.

По дороге на кухню и обратно я радовалась, как будто меня пригласили на свидание. Я буквально ликовала, светилась от своей победы. Первая победа в моей жизни! Такой никчемной, бессмысленной жизни!

Я сделала бутерброды, аккуратно порезала овощи, красиво разложила фрукты, но когда зашла с подносом в беседку, тетя Лиля смотрела куда-то вдаль. Взгляд ее был задумчивым и почти безжизненным. Я тихонько тронула ее за плечо.

– А, ты… – Она растерянно взглянула на меня. – Пойдем домой.

– Но… Я принесла.

– Пойдем, говорю.

Я была не в силах противиться ее властному тону – развернулась со своим подносом и поплелась за ней домой.

– Жди меня здесь, – велела она, когда мы одолели трудный подъем по лестнице.

Я отнесла поднос с едой на кухню и осталась там же ждать тетю Лилю.

Через несколько минут я увидела, как из глубины коридора выползает ее согнутая почти что вдвое фигура. Было видно, что каждый шаг дается ей с трудом. Старуха еле передвигала одеревеневшими ногами, одной рукой опираясь на ходунки, а в другой держа небольшую вещицу.

Я подскочила, чтобы помочь ей дойти, и дотянула до кресла-качалки, в которую она плюхнулась с нетерпением. Немного отдышавшись, она сказала:

– Гляди сюда.

Вещица оказалась шкатулкой – очень красивой, из дорогого дерева, покрытого темной краской, с золотой инкрустацией на крышке и витиеватым орнаментом по бокам. Старуха открыла ее, и я заметила, что внутри шкатулка отделана не хуже, чем снаружи: красный бархат, наверняка приятный на ощупь, плотно прилегал к стенкам.

Недолго поковырявшись в своей коллекции, тетя Лиля выудила кольцо.

– Вот, бери.

Я не могла поверить своим глазам! Это было старинное кольцо из черненого серебра с замысловатым орнаментом и большим камнем посредине. Не такое, как в рекламе, а намного лучше!


– Я не могу это взять, – сказала я твердо.

– Бери, дура. Ты выиграла.

– Что за ерунда! – вскрикнула я. – Мы же не на деньги играли, а так просто. И вообще, зачем вы мне это показываете? Вот потеряете что-нибудь, а я потом виновата буду!

– Бери, дура! Просто так играют только идиоты! – Старуха раздраженно прикрикнула на меня. – Если я говорю бери, значит бери. И не перечь мне!

– Нет, нет и нет! Я такие подарки не принимаю.

– Это не подарок. Это награда.

– Да вы с ума сошли! А что скажет Рома? Да он убьет меня, если узнает!

– Не убьет. Ему это не интересно. Да и вообще, я умру, а оставлять это некому. Пусть и у тебя что-нибудь будет на память.

– Вы это серьезно говорите?

– Абсолютно.

Все еще не веря ее словам, я взяла кольцо в руки. Оно было небольшое, изящное и совершенно не похожее на все, что я видела в витринах дорогих магазинов.

– Нравится?

– Очень.

– Надень.

Я нацепила его на безымянный палец. Ну, чисто королева!

– Вы уверены в том, что вы делаете?

– А что, ты решила, что я выжила из ума?

– Нет, но…

– Я, вообще-то, голодная. Поди, принеси мне чего-нибудь.

Я снова побежала на кухню, не переставая любоваться кольцом, подхватила поднос и вприпрыжку вернулась к старухе.

– Присядь тут, – она указала на диван. – Рассказывать буду.





* * *


Когда резник Сухощевский скончался, его место занял Тувья Ицикович, который недавно переселился с семьей из города Ковно. Во дворе своего дома он резал скот, а жена его Муся, смуглая женщина с искрящимися лукавыми глазами и белоснежными зубами, улыбчивая, подвижная и постоянно беременная, помогала в торговле. У нее были звонкий голос и сильные, быстрые пальцы. Голову покрывал традиционный чепец, а взгляд был одновременно насмешлив и жесток. Казалось, внутри у нее всегда живут двое: будущий ребенок и ядрышко смеха.

Отец резал кур мастерски: крепко брал птицу, прижимал ей одной рукой крылья, открывал горло – и одним быстрым движением свободной руки перерезал глотку. Важно было убить животное сразу же, чтобы оно не испытало страха. Если смерть не наступала мгновенно, то такое мясо обычно было невкусным, жестким, сухим, оттого что мышцы становились напряженными, теряя свою мягкость. Хозяйкам это не нравилось, они ругали резника за недобросовестную работу.

Потом убитую птицу передавали Мусе. Та ловко сцеживала лишнюю кровь, обдирала перья, потрошила и обмывала в соленой воде. Потная шея ее была облеплена перьями, руки испачканы в крови, передник покрыт слизью, калом, прилипшими кусочками мяса. Во время работы она болтала без умолку, успевая показать свои белые зубки и хитрые глазки.

Залмана как старшего мать с детства приучила к своей работе. Тот не любил кровавого занятия, всячески пытался отлынивать, вырывался и убегал. Но в конце концов, усвоив несложную науку разделки птицы, делал положенное спокойно, быстро и без эмоций. Помощником он стал отменным, хотя и не любил своего дела.

Толковый мальчик, он схватывал все на лету, быстро учился, но еще быстрее соображал. Его пытливому уму категорически не хватало тех скудных впечатлений, которые дарила провинциальная жизнь еврейского местечка. Ему хотелось узнать то, что находилось за пределами этого закрытого, глубоко традиционного, отсталого мирка.

Больше всего любил он, усевшись по-турецки под старой липой, перебирать камешки. Его смышленое личико с некрасивыми, грубоватыми чертами и огромным носом выражало крайнее напряжение. Он даже высовывал язык и облизывал губы, как всегда делал, когда был занят серьезным и важным делом, требующим максимальной отдачи. Руки его – проворные, цепкие – ловко перебирали цветные камешки, а глаза бегали от усердия и сверкали. В них отражался отблеск камней. Он любил собирать, раскладывать маленькие камешки, составлять из них фигурки людей и животных, деревья, цветы, листья… Мать часто заставала его за этим занятием и всегда бывала недовольна. «Лучше бы делом занялся!» – кричала она.

А еще кроме камешков Залман очень любил собирать и сушить цветы и разноцветные перья, если удавалось их найти. Да, не мужское занятие, он признавал это с горечью. Но ему нравился их едва уловимый запах, их нежность и мягкость. Цветы полагалось высушивать внутри книг, но так как книг в доме было немного и все они были исключительно религиозного содержания, то приходилось хранить цветы прямо в Священном Писании. К счастью, отец никогда в святые книги не заглядывал, потому что читать не любил, а молитвы знал наизусть.



Камешки и цветы были разных форм и оттенков. Ими можно рисовать картины – настоящие, живые! Вот великолепные древние горы. Они равнодушно смотрят на людей, суетливо копошащихся у их подножия. Вот проскочил конь, воздушный, сильный. А здесь проплыло и исчезло облако – его нещадно выжгло солнце. Солнце в этих краях не жалело ничего и никого: ни полей, ни рек, ни растений, ни животных… А уж людей тем более! Убийственное пекло уничтожало посевы, выжигало цветы и испепеляло землю, а люди и скот падали без чувств от его жестоких лучей.

Мальчик погружался в свой выдуманный мир, который жил по его законам. В нем не было горя и унижения, обид и незаслуженных упреков. В нем не было всего того, что так угнетало его в мире настоящем: материного фартука, липкого от крови, грязных перьев, облеплявших все вокруг, нестерпимого предсмертного кудахтанья кур.

Однажды, сидя в своем укромном месте, он увидел маленькую точку, которая появилась из-под заходящего солнца. Ему показалось, что это телега. Он присмотрелся. Телега приближалась быстро, как будто летела по воздуху. Нет, вдруг сообразил он. Это не телега. Это автомобиль! Автомобиль? В их городе? Он попытался измерить его пальцем: тот рос буквально на глазах. Сначала чуть доходил до уровня его большого пальца, потом стал втрое больше.

Залман не успел опомниться, как автомобиль оказался совсем близко. Так близко, что мальчик едва успел отпрыгнуть в сторону, чтобы не быть раздавленным его колесами. Автомобиль пронесся мимо него, поднимая за собой огромный столб пыли. Залман потер ушибленный зад и медленно поднялся на ноги. На том месте, где еще несколько секунд назад он сидел, сооружая картины, остались жалкие осколки и рассыпавшаяся труха от сухих цветов.