И горы смотрят сверху

– Ты, например. А в общество я выхожу исключительно с накрашенными губами.

От такого хамства у меня перехватило дыхание. Я уже собралась было ответить ей что-нибудь, но вовремя сдержалась.

– Пойдем, – она протянула мне морщинистую руку.

Я дала ей возможность опереться на себя.

– А как вы себе представляете мы будем спускаться по лестнице?

– Как все. Ногами.

– Очень смешно.

Старуха еле передвигала своими распухшими тяжелыми ногами с выпирающими венами. А нам предстоял тяжелый путь: пятнадцать ступенек до нижнего пролета, потом – переход через небольшой внутренний садик, дальше – еще пятнадцать ступенек до спуска на улицу. Я с ужасом представила это путешествие.

– Ну, пошли, – подтолкнула меня она. – Я уже и не помню, когда в последний раз выходила из дома.

Она крепко схватила меня за руку цепкой, как сморщенная куриная лапка, ладонью. Тяжело ступая, то и дело останавливаясь, чтобы отдохнуть, и задыхаясь от стука собственного сердца. Минут через пятнадцать моя подопечная наконец одолела сложный спуск. После этого еще несколько минут мы посидели на скамейке, а затем отправились в ближайший сквер, который находился прямо через дорогу.

Парк, в который мы направлялись, был небольшим, но ухоженным и чистым. Здесь росли старые, возраста моей подопечной, фикусы и эвкалипты, мощные корни которых выпирали из земли, а широкие кроны создавали приятную тень и прохладу. Пели птицы на кустах дикого винограда, где уже появились первые ягоды. На клумбах росли красные розы, ровные ряды мелких петуний обрамляли парк по периметру. Тяжело дыша, мы уселись на скамейку. Говорить не хотелось, после долгого пути единственным желанием было просто отдохнуть. Я с ужасом представляла себе, какой будет дорога обратно.

В сквере была маленькая детская площадка, куда выходили гулять няни или молодые мамы с детьми. Мы просидели минут пятнадцать, молча созерцая происходящее вокруг, прислушиваясь к пению птиц и шелесту листьев, как вдруг мое внимание привлекла молодая женщина, которая привезла на коляске маленького ребенка. Я не видела ее года три, наверное, но сразу же узнала. Длинные светлые волосы, стройная фигура, зеленые глаза… Конечно, это была она! Ребенка я никогда не видела, но сразу поняла, что это – его ребенок.

Меня бросило в жар. Почему здесь? Почему сегодня? Почему сейчас?

Старуха заметила мою нервозность.

– На нее смотришь? – спросила она.

– Что? – Я не сразу сообразила, что она обращается ко мне.

– На красотку эту смотришь? – повторила она. – Знаешь ее?

– Да, немного. – Я смутилась. Конечно, знаю! И никого в жизни не ненавидела больше, чем ее.

– Красивая. – Старуха будто специально растравливала мне душу. – Высокая, фигура хорошая. На такую любой мужик клюнет. – Я молчала. – Таких в мое время называли «юбка».

– Чего?

– Ну, юбка. Ну, сама понимаешь.

Я только тяжело вздохнула.

– Да, такие сейчас в моде, – продолжала моя мучительница. – Нос задирает. Хорошего о себе мнения. Красотка!

– Ну хватит! – взмолилась я. – Вы же видите, что мне больно!

Она ничего не ответила. Сделала вид, что смотрит в сторону.

Женщина тем временем остановилась и отстегнула ребенка от коляски. Девочка примерно полутора лет соскочила с кресла и, умилительно ковыляя, побежала к качелям. Мать усадила ее, девочка с визгом раскачивалась, и вид у обеих был очень довольный. Да, это определенно была его дочь! Светлые волосы, темные, мягкие глаза, широкий покатый лоб… Конечно, в ее младенческой пухлости и кривых ножках сложно было угадать черты того единственного мужчины в моей жизни, которого я любила, но я знала: это его дочь.

Через несколько минут девочке надоело качаться, она слезла с качелей и побежала к горке. Вдруг она остановилась и увидела нас со старухой. Я замерла в ожидании самого ужасного. Девочка взвизгнула и побежала к нам. Мы не успели даже удивиться, как она подскочила, обхватила ручонками старухины ноги и уткнулась в ее колени.

Мать тут же подбежала, оттащила девочку, и та громко зарыдала.

– Извините, – сказала женщина. – Я не знаю, что на нее нашло.

– Ничего, ничего, – пробормотала старуха. Как мне показалось, ей польстило внимание маленького ребенка.

Бывшая соперница взглянула на меня и, конечно, сразу же узнала. Мы никогда не были близко знакомы, но любили одного мужчину, и этого вполне достаточно, чтобы возненавидеть друг друга. Она посмотрела на меня насмешливым, чуть презрительным взглядом. Как я ненавидела этот взгляд! Она всегда на меня так смотрела. Конечно, я была для нее легкой жертвой. Она превосходила меня во всем: в красоте, в кокетстве, в искусстве обольщения. Она была гораздо больше женщиной, чем я. Она умела бросить такой пронзительный взгляд зеленых глаз из-под густых бровей, что можно лишиться чувств. Она умела так эффектно вильнуть бедром или наклонить голову, что мужчины готовы были на что угодно. Она обладала теми женскими знаниями и умениями, которых напрочь была лишена я.

– Привет! – сказала она.

– Привет, – буркнула я в ответ.

– Это Майя, – она указала на девочку.

– Очаровательный ребенок, – пробормотала я.

– Как дела? – Она явно не собиралась прекращать эту мучительную сцену.

– Очень хорошо! – ответила я и с вызовом взглянула в ее красивое, тонкое лицо.


– Рада за тебя. – Она улыбнулась. – Может, передать от тебя привет?

– Можешь не передавать.

– Как скажешь.

Она улыбнулась, опустила девочку на землю, и вместе они вернулись на площадку.

Не знаю, какой вид у меня был. Может, я позеленела от злости, а может – покраснела от стыда. В любом случае чувствовала я себя ужасно.

– Ты его до сих пор любишь? – раздался скрипучий голос.

– Кого?

– Сама знаешь кого. Того, кому она привет хотела передать.

– Какая теперь разница? – Я тяжело вздохнула. – Если он меня никогда не любил…

Я чувствовала, что сейчас расплачусь. Ну почему я такая нелепая? Почему со мной все время происходят какие-то дурацкие истории? Почему я, сиделка, выхожу погулять со своей старухой и наталкиваюсь на жену и ребенка своего бывшего и единственного, кстати, любовника?

– Любишь, вижу, что любишь. Страдаешь. Плохо тебе.

– Да, очень. – Я не выдержала и разрыдалась, отчаянно и горько. Знала, что это глупо, что она, победительница, обязательно заметит мою слабость и, конечно же, еще раз отпразднует свое торжествующее превосходство и мое жалкое поражение. Знала, что выгляжу нелепо и смешно, но ничего не могла с собой поделать.

Вдруг я почувствовала, как тяжелая рука легла на мою спину, и подняла голову: старуха утешала меня!

– Поплачь, поплачь. – Она тихонько похлопывала меня по спине. – Плачь и слушай…





* * *


…Она кормила младенца. Груди ее, как коромысло с ведрами, наливались молоком и слегка покалывали, когда тоненькой струйкой оно вытекало наружу. Наполняясь, становились они твердыми и большими, каменными. Малыш сосал с бессознательной, звериной жадностью, чуя сладковатый запах, пожевывая и поглаживая язычком материнский сосок, твердый и упругий, как горошина. Хана с наслаждением наблюдала за ним.

Ханох каждый раз, когда удавалось ему взглянуть на жену в момент кормления, испытывал чувство неловкости, даже стыда. Он до сих пор не свыкся с тем, как круто изменилась его жизнь. Он, немолодой, потрепанный обстоятельствами человек, вдруг превратился в отца семейства, примерного мужа и хозяина большого дома. Сказал бы кто несколько лет назад – ни за что бы не поверил! Ее обнаженная грудь, крепкая, налитая, словно скульптура, завораживала его, вызывала растущее внутри желание. Ее главная женская суть, ее тепло, любовь, страдание, долг и обязанность – все смешивалось в единую струю, вытекающую из груди.

Ребенок насытился и заснул, улыбаясь. Он откинулся назад, и сосок словно нехотя выпал из его рта. Хана бережно переложила младенца в люльку, покачала, устало улыбнулась. Из груди ее, все еще открытой, выкатилась капля молока и застыла, недвижная. Она была белой и нежной. Ханох не удержался, подполз и слизнул ее. На вкус молоко было сладким и жирным.

Время шло. Дети росли, одни заботы сменялись другими. Но и грусть, мучавшая Хану в первые месяцы, и тоска по дому, и ощущение безысходности начали забываться. Все больше свыкалась она с мужем, все роднее и дороже становился он ей. Его крепкие мозолистые руки, его широкая окладистая борода, его упрямый взгляд и суровый профиль – все то, что когда-то пугало и притягивало ее, и теперь не теряло своей привлекательности. Более того – чем больше узнавала она мужа, чем больше понимала его, строгого и неприветливого на людях, но по-детски нежного и любящего с ней, – тем больше любила его.

Тем роднее становились они друг другу, чем сложнее складывалась их судьба. Совместные тяготы и невзгоды, беды, разделенные пополам, горести, пережитые вместе, трудности, расколотые надвое, – все это сближало их, слепляло в единый комок, такой тесный, что иногда невозможно было понять, где кончается эта связь, где Хана перестает быть частью Ханоха, а он, в свою очередь, освобождается от нее. Все больше они становились семьей.

Она часто думала о таинстве появления человека на свет. Прежде, еще до замужества, Хана всегда с любопытством и завистью разглядывала беременных женщин. В беременности есть что-то волшебное, чарующее, что раскрывает красоту, глубинную женскую суть, окутывает ее покрывалом тайны. Беременных женщин вокруг было много: каждая рожала по несколько детей, но часто младенцы умирали, не успев выдохнуть и первого звука. «Какое чувство испытывает женщина, когда в ней живет другой человек?» – спрашивала она. Но никто не мог ей ответить на этот вопрос, просто отмахивались, как от попрошайки. А она пыталась постичь самую главную загадку жизни… Сколько людей живет в ней? Какие они? Мужчины, женщины, умные, талантливые, красивые, жестокие, завистливые, убийцы, праведники… Из чего происходит человек? И где он пребывает до рождения? Где носится его душа, прежде чем влететь в женское лоно?

Шира, которая когда-то была служанкой в родительском доме, а потом, когда они обеднели, осталась жить запросто, приживалкой, болезненная Шира, говорила, что человек рождается из грязи. Она никогда не была замужем – жених бросил ее, женился на другой девушке и произвел на свет десяток ребятишек. Такого вероломства Шира никогда не простила. Она рассказывала про него гадости и ненавидела весь мужской род. Шира была пустой. У нее не было ни семьи, ни друзей, ни дома. Она нянчила хозяйских детей, вытирала им носы, стряпала нехитрую пищу и вечно ворчала. Но к ней привыкли, как привыкают к скрипящей кровати.

Внешность у нее была самая заурядная – приземистая, коренастая, некрасивая. В детской памяти Ханы сохранилась сцена: Шира сидит около печи, что-то штопает и широко, во весь рот, зевает. Ребенку интересно заглянуть внутрь ее рта, и оттуда идет запах гнили и одиночества…

От нее Хана слышала рассказы о грязи и нечистотах, окружающих приличных с виду людей. Она утверждала, что человек возникает из грязи, слизи и крови; живет всю жизнь в дерьме; умирает – и превращается в грязь, ту мерзкую жижу, что прилипает к ботинкам его внуков.

И вот однажды произошла с Широй неприятная история, о которой взрослые старались детям не рассказывать: она родила ребенка. Хиленького, синенького мальчика, который дико вопил сутки напролет. Она пыталась утешить его, засовывала в рот соску – связанный в тряпице кусочек хлеба, но это мало помогало. Ребенок продолжал задыхаться от рыданий.

Конечно, появления в доме нового человека никто не ожидал. Отец кричал, что лучше сразу в петлю, чем кормить еще одного оборванца.

– Не возьму! – возмущался он. – А халэрэ дир айн коп![19] Не возьму байстрюка!

Но она все же принесла его – орущего скрюченного цыпленка, и стало ясно: надо брать.

Интересно, но Шира при всей своей болтливости так и не рассказала, откуда взялся младенец. До самой смерти молчала, даже когда соседки ее поддевали: мол, каким это ветром надуло? А она молчала и только изредка плакала над своей убогой судьбой: ее, одинокую и нищую, никто никогда не любил. И счастья у нее никогда не будет, ведь счастье – оно внутри, а у нее внутри ничего нет. И дети жадно заглядывали ей в рот, когда она зевала, пытаясь все-таки отыскать там счастье для бедной Ширы.

А мальчишка ее скоро помер, не прошло и года. Такой слабенький и прозрачный, он был обречен. Шира плакала и приговаривала: айфэлэ, индэлэ[20], индэлэ откуда вышел, туда и вернулся. В грязь…

Теперь, когда Хана сама родила детей, кормя младенца, третьего ребенка по счету и первую девочку, Двойру, она размышляла о том, что главная человеческая тайна – жизнь и смерть – находится в ее власти. Этот малыш появился из пустоты, возник в ней, и это странное обстоятельство, жизнь внутри жизни, не давало ей покоя. Жизнь внутри жизни, мир внутри мира, вселенная внутри вселенной, и так до бесконечности… Что же тогда человек? Крупинка внутри огромного целого? Или целое, хранящее в себе миллиарды крупинок… Молодая, растерянная, одинокая женщина, мечтающая понять мир, она задавалась одними и теми же вопросами – и не находила ответа.

Но времени на размышления становилось все меньше. Жизнь шла своим чередом, дети рождались один за другим, люди привыкали к новому миру. Однажды Хана заметила, что посуда на столе странно звенит и подрагивает. «Показалось», – подумала. Но тут завизжал соседский пес – как петух, протяжно и высоко. Ребенок, задремавший на груди, проснулся и нервно дернулся. Хана занервничала.

– Вставай, дура! – ворвалась в дом Крыстына. – Вставай! Детей в охапку и бежим!

Хана вскочила, младенец заплакал.

– А что делать?