И дети их после них
Часть 20 из 63 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Из Брюсселя, – ответила Анн.
– Супер, – сказала Стеф.
Она разглядывала ее ноги, лицо. Для бельгийки эта сучка была слишком темненькой. Светлые глаза совсем не подходили к цвету кожи. А стрижка – вообще отстой. Стеф с подругами носили длинные волосы, закалывали их заколками, стягивали резинками. Волосы – это было их богатство, они ухаживали за ними всю жизнь, а эта овца обрилась чуть ли не наголо, не то панк, не то Патти Смит. И естественно, под синей футболкой ни намека на лифчик. Стеф готова была взвыть от злости.
Вот почему, когда Родриг протянул ей самокрутку, Стеф не заставила себя упрашивать. А ведь после тусовки в Дремблуа она поклялась себе завязать. От той вечеринки у нее остался тяжелый осадок, во всяком случае от того, что она могла вспомнить. Она тогда хорошо выпила, потом курила, нюхала попперсы… В какой-то момент, когда она в отключке валялась на диване, к ней подсел Симон. И стал нашептывать на ухо всякие вещи, очень личные – комплименты, признания. Она слушала, слабая, размякшая, ей было приятно. А потом вдруг поняла, что он ее целует. Потом они оказались в спальне на втором этаже. Симон держал ее за талию, за шею. Его руки были сразу везде. Он застал ее врасплох своими поцелуями, такими сочными, сладкими, по-настоящему вкусными, как спелый персик. Она ворошила ему волосы, а он тем временем принялся за ее лифчик. Получалось это у него удивительно ловко. Он ущипнул ее за сосок, и она сразу растаяла, стала жидкой, как лужа. Может, она и сказала тогда «нет», в голове у нее был сплошной туман. Она помнила жар Симона у себя на щеке, на шее, на вздымавшейся груди, помнила звук расстегиваемого ремня. Он запустил руку ей в джинсы, она раздвинула ноги, вздохнула, а он уже искал под трусиками ее набухшую, влажную «киску». Затем он отодвинул ткань, нашел мягкие губы. Стеф сама направляла его, схватив за запястье. Она дышала носом, разгоряченная, ей не терпелось ощутить его внутри себя. Где же твои пальцы? Давай, возьми меня… Потом Симон показал ей свои пальцы, указательный и средний, кожа на них была вся измятая, как будто он только что вышел из ванны. Дальше она плохо помнила. После всего она вымылась, ей было грустно и хорошо, а еще оставалось какое-то неприятное ощущение: так бывает после того, как налопаешься, а потом жалеешь. С тех пор – полный ноль. Он не обращал на нее внимания. Это было ужасно.
Симон и Родриг катались, раздевшись по пояс, а девицы с Роменом сидели наверху рампы и бездельничали, болтая ногами в воздухе. Конструкция сотрясалась от ударов скейтов, отдававшихся у них в груди. Ромен без зазрения совести клеил Стеф. Его посягательства раздражали ее, тем более что они только подтверждали равнодушие Симона, иначе его братишка не позволил бы себе ничего такого. От всего этого она чувствовала себя страшной, потной, ей все остохренело. Еще и с этой бельгийской овцой надо марку держать. Ромен попытался положить руку ей на спину. Она послала его подальше открытым текстом.
– За кого ты себя принимаешь? – обиделся тот.
Все слышали, как она его отшила, видели, как у него вытянулась физиономия, было ясно, что на этом дело не кончится. Тут вмешалась Клем.
– А ну, кончай, – сказала она. – Слышь, типа, я сказала.
В пятом классе они с Роменом гуляли вместе, и после того печального опыта она сохранила на него некоторое влияние. Главное, не перестараться, к тому же действовать быстро и четко, тогда его можно без особых проблем поставить на место. На этот раз она, кажется, перегнула палку, так резко напав на него. Он встал, перешел на другой конец рампы и, расставив ноги, начал писать в пространство.
– Ты, мудак, что ты делаешь?
– Слушай, толстяк, кончай!
Он неторопливо, с достоинством стряхнул последние капли, потом застегнул ширинку.
– Кто бы говорил.
– Мразь, – сказала Клем. – Нельзя же так!
– Да? А трахаться со всякой рванью можно?
В яблочко. Клем позеленела. Откуда он знает? А остальные? Что, они тоже в курсе? Никто не повел и бровью, значит, ее история с кузеном известна всем. Вот блин. Надо кончать с этим и как можно скорее. Но не раньше, чем она получит то, что ей надо.
Чтобы разрядить обстановку, Анн предложила свернуть косяк. Похоже, от чистого сердца, но Стеф отказалась, Клем тоже – главным образом из солидарности. Плюс ко всему уже было поздновато. Стеф всегда старалась возвращаться домой в нормальном виде. В ее матери явно умер таможенник, а вместо сердца у нее стоял хронометр. Если Стеф не явится до семи вечера, да еще придет с красными глазами, очередная лекция про уважение к родителям и про будущее обеспечена. Пятиминутное опоздание считалось зловещим предзнаменованием, из которого следовали далеко идущие выводы: неминуемое дальнейшее скатывание по наклонной плоскости, нежелательные беременности, мужья-алкоголики, никакой карьеры, короче – полная жопа. Хотя сама мамаша не так уж и блистала у себя на юридическом. Ей удалось наверстать упущенное, выйдя замуж за дилера «Мерседеса», имевшего исключительное право на продажу тачек в долине и владевшего множеством филиалов вплоть до Люксембурга. Незаконченность высшего образования родители Стефани компенсировали рассказами о том, как они «своими руками», «своим трудом», «не жалея сил» и т. д. Рассказы эти были не так уж далеки от истины, хотя и значительно приукрашивали историческую правду. Чтобы построить свою маленькую автомобильную империю, отец Стеф имел, к счастью, в запасе фамильное наследство, которое пришлось очень кстати, после того как он трижды провалился на экзаменах за первый курс медицинского факультета.
– Ну вот!
Симон приземлился совсем рядом. Он стоял, положив руку на вертикально поставленный скейт, штаны у него были немного приспущены, живот лоснился от пота. Стеф подняла глаза. Щеки у него горели, волосы взмокли.
– Идем?
Он обращался к бельгийке. Она ответила «Давай» со своим грубым акцентом, потом встала, высокая и флегматичная, неторопливо отряхнула пыль с задницы. Под футболкой у нее свободно болталась грудь. Видны были большие, набухшие соски. Внутри у Стеф все кипело.
– И куда это вы идете? – насмешливо спросил Родриг.
Анн уже повернулась к нему спиной. Симон, вытиравший футболкой подмышки, тоже ничего не ответил. Он первым слез с рампы, потом помог спуститься девушке.
– Хорошо повеселиться, – сказал Родриг.
Стеф опустила глаза, в носу у нее защипало. Состояние усугублялось, это было мучительно. Ну что такое? Каждый раз одно и то же! Еще и Клем уставилась. Она справилась с собой, сосредоточившись на браслете, который крутила на запястье. Как только все прошло, она тоже встала.
– И ты валишь?
– Подожди, я отвезу тебя, – предложила Клеманс.
– Не надо, все нормально, – отозвалась Стеф.
– Да нет же, подожди, отвезу.
– Говорю, не надо.
– Ты что, пойдешь, как дура, пешком?
– Отцепись, все нормально!
Клеманс поняла, что та сейчас разревется, и не стала настаивать.
Стеф пошла через пустыри, отделявшие скейт-парк от бывших рабочих кварталов. Это была поросшая травой холмистая местность, годная только на то, чтобы вышвырнуть сломанный холодильник или покататься на велосипеде-внедорожнике. До центра города отсюда было полчаса ходьбы, не меньше. Озеро вообще находилось на другом конце света. Да и дом ее ненамного ближе. Но Стеф было наплевать. Она шла по извилистой пыльной тропинке, слушая убаюкивающий шорох собственных шагов, на сердце у нее словно повисла тяжелая гиря. Она держалась, но горе, обида то и дело снова накатывали волнами, которые с каждым разом становились все больше. Несколько раз она пускалась бегом, но у нее это получалось так неуклюже, что в конце концов она со всего роста растянулась в пыли. Вскочив на ноги, она увидела, что ободрала до крови руки. И тут ее прорвало, и она разревелась самым непотребным образом, обливаясь слезами, давясь соплями, всхлипывая и размазывая по лицу растекшийся на фиг макияж. Она с трудом дышала. Наконец она почувствовала облегчение и дикую усталость. В этом состоянии ее и застал шум мотора. Она обернулась посмотреть. Это был тот придурок.
11
Выйдя от Буали, Антони с матерью поспешили убраться из «зоны» и вернуться к машине. Для этого им надо было пройти по местности, состоявшей из автостоянок, газонов и поросших травой горок с исписанными граффити скамейками, где гуляли с колясками мамаши да крутились по кругу мопеды. Жители квартала, облокотившись о подоконники, молча следили за ними. Вдали виднелся виадук, перекинутый через добрую часть долины. По нему на скорости сто тридцать километров в час и больше мчались машины – в сторону Парижа и обратно.
– Видишь, мы правильно поступили, – сказала Элен.
Она в общем-то была довольна развитием событий. Между ней и тем старым типом что-то такое произошло.
– Ты что, не согласен?
Антони шагал молча, втянув голову в плечи. Он дулся, как будто ему было стыдно. Что за уголовная походка? Так бы и врезала.
– Слушай, кончай этот цирк. Как ты ходишь? Что за манеры?
Мальчик злобно взглянул на нее:
– Да не увидим мы больше этот байк. Никогда! Все, конец. Он уже где-нибудь далеко, на их исторической родине.
– Что ты говоришь? Чушь какая-то!
– Да спустись ты на землю, блин!
– Мы сделали все как надо.
Он поднял глаза к небу. И снова перед Элен стоял чужой. Только подумать, что десять лет назад он мастерил для нее бусы из макарон ко Дню матери. Он всегда был хорошим мальчиком. Конечно, в школе он не слишком перетруждался, да и драчун был еще тот, но она знала, как с ним обращаться. Когда он был совсем маленький, она пела ему песенку про кораблик. Он обожал черничное варенье и мультик про маленького индейца – Закари или что-то в этом роде. Она до сих пор помнит, как пахла его головка, когда он субботними вечерами засыпал у нее на коленях перед телевизором. Как теплый хлеб. А потом настал день, когда он попросил стучать, перед тем как войти к нему в комнату. И понеслось. И вот теперь перед ней этот полускот, от которого пахнет ногами, который ходит вразвалку, как какой-то уголовник, да еще и собирается сделать себе татуировку. И это ее малыш. Она еще больше распсиховалась.
– Идиот малолетний! Может, напомнить тебе, кто первым стащил этот мотоцикл?
Антони вызывающе, почти с ненавистью посмотрел на нее.
– Этим людям нельзя верить. Ты не хочешь это понять.
– Прекрати так со мной разговаривать! Ты как отец!
Странно, но это сравнение польстило мальчику.
– В любом случае, я знаю, что мне делать, – сказал он.
– То есть?
Они спускались вдоль берега по направлению к центру города. Внизу от перекрестка с круговым движением отходили три дороги, по одной из них можно было добраться до квартала Ла Грапп, где жили Казати. Две другие вели в город и на автостраду. Антони ускорил шаг, чтобы оторваться от матери. Элен поймала его за воротник. Так и убила бы.
– Ну почему ты такой?! – крикнула она. – Надоело! Слышишь? Мне надоело!
– Пусти, отвяжись ты от меня!
Он грубо вырвался, и Элен вдруг остро осознала, как некрасив ее сын. Уже несколько месяцев наблюдала она в нем эти пубертатные изменения, и все это время в ней копилось отвращение, скрывалось внутри, как какая-то постыдная тайна. Он казался глупым, постоянно дулся. Больной глаз, который раньше делал его мордашку трогательной, теперь выглядел уродством. И потом, временами в его повадках, интонациях она узнавала кого-то другого. Его отца.
– Не могу я больше! Слышишь?!
Ехавшая в сторону «зоны» машина притормозила, поравнявшись с ними. Молодежь. Они весело загудели.
– Вам помочь, мадам?!
Антони воспользовался ситуацией, чтобы отделаться от матери, и бегом пустился прочь. Парень из машины спросил:
– Может, вас отвезти?
– Ах, да оставьте меня в покое! – ответила Элен и отмахнулась от него, как от комара.
Антони быстро спустился к перекрестку и повернул налево. Эта дорога вела не к дому.
Какое-то время он так и бежал по ней, но он не знал, куда пойти, а возвращаться домой не имел желания. Он был зол на целый свет. Еще совсем недавно для полного счастья ему хватило бы ведерка попкорна и хорошего фильма. Жизнь была прекрасна сама по себе, одним только своим бесконечным возобновлением. Он вставал утром, шел в школу, там – занятия в привычном ритме, приятели, все шло своим чередом, легко, как по маслу, максимальный облом – это неожиданный опрос по какому-нибудь предмету. И вот теперь это мерзкое ощущение, какая-то тюрьма, честное слово.
Если он правильно помнит, первый раз его затрясло на уроке биологии. Препод сыпал каким-то инопланетными словами типа «монозиготный» или «агамогенез», и вдруг он понял, что больше не может. Капюсин Меккер на первой парте. Цвет линолеума. Этот шут гороховый – его сосед. Запах соды и мыла, которым пропахли лаборатории на последнем этаже. Его собственные обгрызенные ногти. Эта беспрестанная энергия, сжигавшая его изнутри. Не может он больше – и все тут. Он поискал глазами часы на стене. До конца урока оставалось еще полчаса, и эти полчаса вдруг показались ему размером с океан. Пенал, учебники, тетрадки, даже стул – все полетело к чертовой матери.
В директорском кабинете все прошло не так уж плохо. Господин Вильмино прекрасно разбирался в том, что творится внутри у этих мальчишек, весь год сидящих взаперти один на один со своими гормонами, зацикленных на аттестате, который обеспечит им более-менее приличное образование, а на самом деле отправит их прямиком под пресс, откуда они выйдут кто целым, а кто и напрочь раздавленным, но в любом случае вполне управляемыми. Господина Вильмино не шокировали больше ни кровавые драки, ни поцелуйчики взасос по углам, ни выпивка, ни наркотики, которыми тайно баловались практически все. Он лишь следил за соблюдением внутреннего распорядка – без злобы, без поблажек, чисто механически. Антони отделался отстранением от занятий на три дня, хотя эта его выходка была далеко не первой.
С тех пор его жизнь странным образом изменилась. Иногда по утрам он чувствовал себя еще более уставшим, чем накануне. А ведь он вставал все позже и позже, особенно в выходные, мать от этого просто бесилась. Когда приятели доставали его, он сразу лез в бутылку и набрасывался на них с кулаками. Ему все время хотелось бить, крушить, чтоб самому стало больно, чтоб головой об стенку. Он ехал кататься на велике с плеером в ушах, по двадцать раз слушая одну и ту же песню. Есть же где-то такая страна – Калифорния, уж там люди точно живут стоящей жизнью. А у него прыщи, рваные кеды да еще этот чертов глаз. И предки командуют – житья не дают. Конечно, он в гробу видал их приказы и плевать хотел на их авторитет. Но все равно, такая жизнь, как там, была ему недоступна. Но и так, как его предок, он жить не будет: сидеть целыми вечерами, надираясь и пялясь в телик, или ругаться с женой, которой он до лампочки. Где же она, эта настоящая жизнь, блин?
– Супер, – сказала Стеф.
Она разглядывала ее ноги, лицо. Для бельгийки эта сучка была слишком темненькой. Светлые глаза совсем не подходили к цвету кожи. А стрижка – вообще отстой. Стеф с подругами носили длинные волосы, закалывали их заколками, стягивали резинками. Волосы – это было их богатство, они ухаживали за ними всю жизнь, а эта овца обрилась чуть ли не наголо, не то панк, не то Патти Смит. И естественно, под синей футболкой ни намека на лифчик. Стеф готова была взвыть от злости.
Вот почему, когда Родриг протянул ей самокрутку, Стеф не заставила себя упрашивать. А ведь после тусовки в Дремблуа она поклялась себе завязать. От той вечеринки у нее остался тяжелый осадок, во всяком случае от того, что она могла вспомнить. Она тогда хорошо выпила, потом курила, нюхала попперсы… В какой-то момент, когда она в отключке валялась на диване, к ней подсел Симон. И стал нашептывать на ухо всякие вещи, очень личные – комплименты, признания. Она слушала, слабая, размякшая, ей было приятно. А потом вдруг поняла, что он ее целует. Потом они оказались в спальне на втором этаже. Симон держал ее за талию, за шею. Его руки были сразу везде. Он застал ее врасплох своими поцелуями, такими сочными, сладкими, по-настоящему вкусными, как спелый персик. Она ворошила ему волосы, а он тем временем принялся за ее лифчик. Получалось это у него удивительно ловко. Он ущипнул ее за сосок, и она сразу растаяла, стала жидкой, как лужа. Может, она и сказала тогда «нет», в голове у нее был сплошной туман. Она помнила жар Симона у себя на щеке, на шее, на вздымавшейся груди, помнила звук расстегиваемого ремня. Он запустил руку ей в джинсы, она раздвинула ноги, вздохнула, а он уже искал под трусиками ее набухшую, влажную «киску». Затем он отодвинул ткань, нашел мягкие губы. Стеф сама направляла его, схватив за запястье. Она дышала носом, разгоряченная, ей не терпелось ощутить его внутри себя. Где же твои пальцы? Давай, возьми меня… Потом Симон показал ей свои пальцы, указательный и средний, кожа на них была вся измятая, как будто он только что вышел из ванны. Дальше она плохо помнила. После всего она вымылась, ей было грустно и хорошо, а еще оставалось какое-то неприятное ощущение: так бывает после того, как налопаешься, а потом жалеешь. С тех пор – полный ноль. Он не обращал на нее внимания. Это было ужасно.
Симон и Родриг катались, раздевшись по пояс, а девицы с Роменом сидели наверху рампы и бездельничали, болтая ногами в воздухе. Конструкция сотрясалась от ударов скейтов, отдававшихся у них в груди. Ромен без зазрения совести клеил Стеф. Его посягательства раздражали ее, тем более что они только подтверждали равнодушие Симона, иначе его братишка не позволил бы себе ничего такого. От всего этого она чувствовала себя страшной, потной, ей все остохренело. Еще и с этой бельгийской овцой надо марку держать. Ромен попытался положить руку ей на спину. Она послала его подальше открытым текстом.
– За кого ты себя принимаешь? – обиделся тот.
Все слышали, как она его отшила, видели, как у него вытянулась физиономия, было ясно, что на этом дело не кончится. Тут вмешалась Клем.
– А ну, кончай, – сказала она. – Слышь, типа, я сказала.
В пятом классе они с Роменом гуляли вместе, и после того печального опыта она сохранила на него некоторое влияние. Главное, не перестараться, к тому же действовать быстро и четко, тогда его можно без особых проблем поставить на место. На этот раз она, кажется, перегнула палку, так резко напав на него. Он встал, перешел на другой конец рампы и, расставив ноги, начал писать в пространство.
– Ты, мудак, что ты делаешь?
– Слушай, толстяк, кончай!
Он неторопливо, с достоинством стряхнул последние капли, потом застегнул ширинку.
– Кто бы говорил.
– Мразь, – сказала Клем. – Нельзя же так!
– Да? А трахаться со всякой рванью можно?
В яблочко. Клем позеленела. Откуда он знает? А остальные? Что, они тоже в курсе? Никто не повел и бровью, значит, ее история с кузеном известна всем. Вот блин. Надо кончать с этим и как можно скорее. Но не раньше, чем она получит то, что ей надо.
Чтобы разрядить обстановку, Анн предложила свернуть косяк. Похоже, от чистого сердца, но Стеф отказалась, Клем тоже – главным образом из солидарности. Плюс ко всему уже было поздновато. Стеф всегда старалась возвращаться домой в нормальном виде. В ее матери явно умер таможенник, а вместо сердца у нее стоял хронометр. Если Стеф не явится до семи вечера, да еще придет с красными глазами, очередная лекция про уважение к родителям и про будущее обеспечена. Пятиминутное опоздание считалось зловещим предзнаменованием, из которого следовали далеко идущие выводы: неминуемое дальнейшее скатывание по наклонной плоскости, нежелательные беременности, мужья-алкоголики, никакой карьеры, короче – полная жопа. Хотя сама мамаша не так уж и блистала у себя на юридическом. Ей удалось наверстать упущенное, выйдя замуж за дилера «Мерседеса», имевшего исключительное право на продажу тачек в долине и владевшего множеством филиалов вплоть до Люксембурга. Незаконченность высшего образования родители Стефани компенсировали рассказами о том, как они «своими руками», «своим трудом», «не жалея сил» и т. д. Рассказы эти были не так уж далеки от истины, хотя и значительно приукрашивали историческую правду. Чтобы построить свою маленькую автомобильную империю, отец Стеф имел, к счастью, в запасе фамильное наследство, которое пришлось очень кстати, после того как он трижды провалился на экзаменах за первый курс медицинского факультета.
– Ну вот!
Симон приземлился совсем рядом. Он стоял, положив руку на вертикально поставленный скейт, штаны у него были немного приспущены, живот лоснился от пота. Стеф подняла глаза. Щеки у него горели, волосы взмокли.
– Идем?
Он обращался к бельгийке. Она ответила «Давай» со своим грубым акцентом, потом встала, высокая и флегматичная, неторопливо отряхнула пыль с задницы. Под футболкой у нее свободно болталась грудь. Видны были большие, набухшие соски. Внутри у Стеф все кипело.
– И куда это вы идете? – насмешливо спросил Родриг.
Анн уже повернулась к нему спиной. Симон, вытиравший футболкой подмышки, тоже ничего не ответил. Он первым слез с рампы, потом помог спуститься девушке.
– Хорошо повеселиться, – сказал Родриг.
Стеф опустила глаза, в носу у нее защипало. Состояние усугублялось, это было мучительно. Ну что такое? Каждый раз одно и то же! Еще и Клем уставилась. Она справилась с собой, сосредоточившись на браслете, который крутила на запястье. Как только все прошло, она тоже встала.
– И ты валишь?
– Подожди, я отвезу тебя, – предложила Клеманс.
– Не надо, все нормально, – отозвалась Стеф.
– Да нет же, подожди, отвезу.
– Говорю, не надо.
– Ты что, пойдешь, как дура, пешком?
– Отцепись, все нормально!
Клеманс поняла, что та сейчас разревется, и не стала настаивать.
Стеф пошла через пустыри, отделявшие скейт-парк от бывших рабочих кварталов. Это была поросшая травой холмистая местность, годная только на то, чтобы вышвырнуть сломанный холодильник или покататься на велосипеде-внедорожнике. До центра города отсюда было полчаса ходьбы, не меньше. Озеро вообще находилось на другом конце света. Да и дом ее ненамного ближе. Но Стеф было наплевать. Она шла по извилистой пыльной тропинке, слушая убаюкивающий шорох собственных шагов, на сердце у нее словно повисла тяжелая гиря. Она держалась, но горе, обида то и дело снова накатывали волнами, которые с каждым разом становились все больше. Несколько раз она пускалась бегом, но у нее это получалось так неуклюже, что в конце концов она со всего роста растянулась в пыли. Вскочив на ноги, она увидела, что ободрала до крови руки. И тут ее прорвало, и она разревелась самым непотребным образом, обливаясь слезами, давясь соплями, всхлипывая и размазывая по лицу растекшийся на фиг макияж. Она с трудом дышала. Наконец она почувствовала облегчение и дикую усталость. В этом состоянии ее и застал шум мотора. Она обернулась посмотреть. Это был тот придурок.
11
Выйдя от Буали, Антони с матерью поспешили убраться из «зоны» и вернуться к машине. Для этого им надо было пройти по местности, состоявшей из автостоянок, газонов и поросших травой горок с исписанными граффити скамейками, где гуляли с колясками мамаши да крутились по кругу мопеды. Жители квартала, облокотившись о подоконники, молча следили за ними. Вдали виднелся виадук, перекинутый через добрую часть долины. По нему на скорости сто тридцать километров в час и больше мчались машины – в сторону Парижа и обратно.
– Видишь, мы правильно поступили, – сказала Элен.
Она в общем-то была довольна развитием событий. Между ней и тем старым типом что-то такое произошло.
– Ты что, не согласен?
Антони шагал молча, втянув голову в плечи. Он дулся, как будто ему было стыдно. Что за уголовная походка? Так бы и врезала.
– Слушай, кончай этот цирк. Как ты ходишь? Что за манеры?
Мальчик злобно взглянул на нее:
– Да не увидим мы больше этот байк. Никогда! Все, конец. Он уже где-нибудь далеко, на их исторической родине.
– Что ты говоришь? Чушь какая-то!
– Да спустись ты на землю, блин!
– Мы сделали все как надо.
Он поднял глаза к небу. И снова перед Элен стоял чужой. Только подумать, что десять лет назад он мастерил для нее бусы из макарон ко Дню матери. Он всегда был хорошим мальчиком. Конечно, в школе он не слишком перетруждался, да и драчун был еще тот, но она знала, как с ним обращаться. Когда он был совсем маленький, она пела ему песенку про кораблик. Он обожал черничное варенье и мультик про маленького индейца – Закари или что-то в этом роде. Она до сих пор помнит, как пахла его головка, когда он субботними вечерами засыпал у нее на коленях перед телевизором. Как теплый хлеб. А потом настал день, когда он попросил стучать, перед тем как войти к нему в комнату. И понеслось. И вот теперь перед ней этот полускот, от которого пахнет ногами, который ходит вразвалку, как какой-то уголовник, да еще и собирается сделать себе татуировку. И это ее малыш. Она еще больше распсиховалась.
– Идиот малолетний! Может, напомнить тебе, кто первым стащил этот мотоцикл?
Антони вызывающе, почти с ненавистью посмотрел на нее.
– Этим людям нельзя верить. Ты не хочешь это понять.
– Прекрати так со мной разговаривать! Ты как отец!
Странно, но это сравнение польстило мальчику.
– В любом случае, я знаю, что мне делать, – сказал он.
– То есть?
Они спускались вдоль берега по направлению к центру города. Внизу от перекрестка с круговым движением отходили три дороги, по одной из них можно было добраться до квартала Ла Грапп, где жили Казати. Две другие вели в город и на автостраду. Антони ускорил шаг, чтобы оторваться от матери. Элен поймала его за воротник. Так и убила бы.
– Ну почему ты такой?! – крикнула она. – Надоело! Слышишь? Мне надоело!
– Пусти, отвяжись ты от меня!
Он грубо вырвался, и Элен вдруг остро осознала, как некрасив ее сын. Уже несколько месяцев наблюдала она в нем эти пубертатные изменения, и все это время в ней копилось отвращение, скрывалось внутри, как какая-то постыдная тайна. Он казался глупым, постоянно дулся. Больной глаз, который раньше делал его мордашку трогательной, теперь выглядел уродством. И потом, временами в его повадках, интонациях она узнавала кого-то другого. Его отца.
– Не могу я больше! Слышишь?!
Ехавшая в сторону «зоны» машина притормозила, поравнявшись с ними. Молодежь. Они весело загудели.
– Вам помочь, мадам?!
Антони воспользовался ситуацией, чтобы отделаться от матери, и бегом пустился прочь. Парень из машины спросил:
– Может, вас отвезти?
– Ах, да оставьте меня в покое! – ответила Элен и отмахнулась от него, как от комара.
Антони быстро спустился к перекрестку и повернул налево. Эта дорога вела не к дому.
Какое-то время он так и бежал по ней, но он не знал, куда пойти, а возвращаться домой не имел желания. Он был зол на целый свет. Еще совсем недавно для полного счастья ему хватило бы ведерка попкорна и хорошего фильма. Жизнь была прекрасна сама по себе, одним только своим бесконечным возобновлением. Он вставал утром, шел в школу, там – занятия в привычном ритме, приятели, все шло своим чередом, легко, как по маслу, максимальный облом – это неожиданный опрос по какому-нибудь предмету. И вот теперь это мерзкое ощущение, какая-то тюрьма, честное слово.
Если он правильно помнит, первый раз его затрясло на уроке биологии. Препод сыпал каким-то инопланетными словами типа «монозиготный» или «агамогенез», и вдруг он понял, что больше не может. Капюсин Меккер на первой парте. Цвет линолеума. Этот шут гороховый – его сосед. Запах соды и мыла, которым пропахли лаборатории на последнем этаже. Его собственные обгрызенные ногти. Эта беспрестанная энергия, сжигавшая его изнутри. Не может он больше – и все тут. Он поискал глазами часы на стене. До конца урока оставалось еще полчаса, и эти полчаса вдруг показались ему размером с океан. Пенал, учебники, тетрадки, даже стул – все полетело к чертовой матери.
В директорском кабинете все прошло не так уж плохо. Господин Вильмино прекрасно разбирался в том, что творится внутри у этих мальчишек, весь год сидящих взаперти один на один со своими гормонами, зацикленных на аттестате, который обеспечит им более-менее приличное образование, а на самом деле отправит их прямиком под пресс, откуда они выйдут кто целым, а кто и напрочь раздавленным, но в любом случае вполне управляемыми. Господина Вильмино не шокировали больше ни кровавые драки, ни поцелуйчики взасос по углам, ни выпивка, ни наркотики, которыми тайно баловались практически все. Он лишь следил за соблюдением внутреннего распорядка – без злобы, без поблажек, чисто механически. Антони отделался отстранением от занятий на три дня, хотя эта его выходка была далеко не первой.
С тех пор его жизнь странным образом изменилась. Иногда по утрам он чувствовал себя еще более уставшим, чем накануне. А ведь он вставал все позже и позже, особенно в выходные, мать от этого просто бесилась. Когда приятели доставали его, он сразу лез в бутылку и набрасывался на них с кулаками. Ему все время хотелось бить, крушить, чтоб самому стало больно, чтоб головой об стенку. Он ехал кататься на велике с плеером в ушах, по двадцать раз слушая одну и ту же песню. Есть же где-то такая страна – Калифорния, уж там люди точно живут стоящей жизнью. А у него прыщи, рваные кеды да еще этот чертов глаз. И предки командуют – житья не дают. Конечно, он в гробу видал их приказы и плевать хотел на их авторитет. Но все равно, такая жизнь, как там, была ему недоступна. Но и так, как его предок, он жить не будет: сидеть целыми вечерами, надираясь и пялясь в телик, или ругаться с женой, которой он до лампочки. Где же она, эта настоящая жизнь, блин?