И дети их после них

– Вы не знаете, он скоро придет?

– А что вы хотите?

Элен с сыном чувствовали за спиной пустоту лестничной клетки, безмолвную вертикаль здания, наполненную чьим-то невидимым, многочисленным присутствием, смутным муравьиным кишением. Где-то там пряталась целая толпа ничем не занятых людей, у которых в жизни только и было, что телевизор, наркотики да развлечения, жара да скука. Они были начеку, и чтобы разбудить их, хватило бы сущего пустяка. Элен ответила, что хочет с ним поговорить. Что это важно.

– А что случилось? – спросил мужчина.

– Я предпочла бы поговорить об этом, когда здесь будет ваш сын, мсье.

В вежливости Элен было что-то подозрительное. Она напоминала выверенную дистанцированность нотариуса или интонацию врача, когда тот сообщает плохие новости.

– Его нет дома, – повторил мужчина, уже начиная закрывать дверь.

Элен выставила вперед раскрытую ладонь, потом подставила плечо.

– Это важно. Мне действительно надо с ним поговорить, мсье Буали.

– Что он сделал?

Где-то в подкорке Элен почувствовала его нерешительность. Она спросила, нельзя ли им войти на минутку. Г-н Буали не знал. Он был встревожен. Но прежде всего ему не хотелось, чтобы его кто-то доставал. Элен настаивала.

– Нет, – проговорил мужчина, – оставьте меня в покое.

На верхнем этаже открылась дверь, послышались характерные молодежные голоса. Оттуда же раздавались звон цепи, пыхтение и собачье рычание. Антони решительно толкнул дверь и потянул за собой мать.

– Иди сюда…

– Что вы делаете? Вы не имеете права.

Мужчина пошатнулся под натиском непрошеных гостей. Он смотрел на них, не веря своим глазам.

– Вы с ума сошли. Выйдите отсюда.

Антони закрыл дверь и запер на засов. Все трое оказались зажатыми в тесноте коридора. Мужчина ощущал запах волос Элен – свежий аромат липы, возбуждающий, тонкий запах женщины. Ему стало не по себе. Она смотрела на него круглыми глазами, приложив к губам указательный палец и умоляя ничего не говорить. Соседи с собакой спустились вниз. Они переговаривались по-арабски, довольно весело. Антони все больше хотелось писать. Когда те совсем ушли, он спросил:

– У вас есть туалет?

Вопрос мальчика обезоружил старика. Он сказал, чтобы тот прошел в конец коридора и повернул направо. Элен воспользовалась этим, чтобы все ему рассказать. Она так долго пережевывала внутри себя всю эту историю, что ей не составило труда подробно изложить ее, правильно расставив акценты. Так, она дважды произнесла слово «вор», но мягким, утешительным тоном. Старик постепенно менялся в лице. Он вдруг почувствовал себя ужасно старым и виноватым. Они с Ранией уехали из нищей страны, и Эйанж стал для них неплохим прибежищем. Сорок лет он гнул спину на заводе, был пунктуальным, притворялся покорным, всегда оставаясь арабом. Потому что довольно быстро понял, что субординация на работе зависит не только от компетентности, стажа или дипломов. Разнорабочие делились на три категории. На низшей ступени стояли негры и такие выходцы из Северной Африки, как он. Над ними – поляки, югославы, итальянцы, ну и французы – из недотеп. Но чтобы попасть на верхнюю ступень, надо было родиться французом, и никак иначе. И если в виде исключения иностранец становился квалифицированным рабочим или даже добирался до высшего образования, на нем навсегда оставалась тень подозрения, что-то такое, непонятно что, позволявшее заранее обвинить его во всех грехах.

Функционирование завода было далеко не так безобидно. На первый взгляд можно было подумать, что распределение рабочих мест, применение рабочей силы осуществляются там исключительно по принципу эффективности. Что эта мощь, эта логика, направленные на производство и наращивание его темпов, самодостаточны. На самом же деле за этими идолами, которые будут водружать все выше и выше по мере того, как долина будет терять конкурентоспособность, скрывалась сложная, путаная система негласных законов, методов принуждения, унаследованных еще от колониальных времен, система естественного с виду отбора, узаконенного насилия, обеспечивавшего дисциплину и распределение несчастных по категориям. Малек Буали занимал место в самом низу вместе со своими собратьями – черножопыми, черномазыми, чурками, – эти слова были в ходу. С течением времени презрение к нему и ему подобным приобрело более скрытые формы, но оно никуда не делось. Его даже повышали по службе. Но где-то глубоко остался в нем этот острый привкус гнева, обиды, который жег его изнутри вот уже сорок лет. Правда, сейчас это было уже не важно. Он получал пособие по безработице, а на выходное пособие от «Металора» строил домик на родине. Рания уехала туда первой. Они столько отработали за свою жизнь. А сыновья? С самого раннего детства они знали больше, понимали лучше. Так что же произошло?

Малек прокашлялся.

– Я сделаю чай.

Он направился в кухню, оставив Элен в коридоре. Вскоре она услышала звук открывающегося шкафа, журчание воды, шипение газовой горелки.

Они молча пили чай из маленьких позолоченных стаканчиков, оставлявших мокрые кружки на клеенке. Хозяин почти ничего не говорил. Не отрывая глаз от стакана, он снова и снова прокручивал в голове свои черные мысли. Элен тем временем с восхищением разглядывала его задумчивое лицо, все в глубоких бороздах, словно поле, его трудовые руки. Этот человек странным образом напомнил ей отца.

– Вы ошибаетесь, – сказал он. – Хасин не такой.

Он сурово смотрел на нее. Он не лгал. Но и правда его тоже не интересовала. Он просто делал свое отцовское дело. Позже он будет делать его с Хасином, это уж точно. Столкнувшись с таким упорством, Элен снова принялась излагать факты, мужчина слушал. Потом обеими руками он разгладил клеенку и поднял на нее подернутые дымкой глаза. У нее были голые плечи, красивая женщина. Как все непросто в этом мире.

– Вы пришли и оскорбляете меня в собственном доме…

– Я думала, что мы уже поняли друг друга, – сказала Элен.

На улице исступленно пел дрозд. Антони решил, что, если этот старикашка сейчас что-нибудь сделает, он оторвет ему башку. С самого начала у него дрожали ноги, отбивая каблуками чечетку под стулом. Интересно, когда вернется Хасин? Антони пытался представить себе, как тогда начнут разворачиваться события. Он вспоминал истории про разные разборки с мордобоем. Но Малек Буали только закрыл глаза.

– И где сейчас этот мотоцикл? У меня дома никакого мотоцикла нет.

– Я не знаю, – сказала мать.

– И что?

– Я хочу поговорить с вашим сыном. Я с самого начала твержу про это.

– Его нет дома.

– Мне очень жаль. Но без мотоцикла я не уйду.

– Вы уйдете, – сдавленным, жестким голосом сказал старик. – Сейчас же.


Элен и он смерили друг друга взглядом поверх стола. Оба разозлились не на шутку. Воспитание – это только красивое слово, ему место в книжках да в циркулярах. В действительности же все делают что хотят. Можно из кожи лезть вон или, наоборот, на все плевать, никто не знает, что из этого получится, это – тайна. Вот родился ребенок, вы строите планы, ночей не спите. Пятнадцать лет подряд встаете до рассвета, чтобы отвести его в школу. Твердите за столом, что есть надо с закрытым ртом, а спину держать прямо. Нужно думать о его развлечениях, покупать ему кроссовки и трусы. Он болеет, падает с велосипеда. Тренирует на вас свою волю. Вы растите его, теряя по пути силы и сон, становитесь медлительным и старым. А потом, в один прекрасный день к вам, в ваш собственный дом заявляется враг. Что ж, хорошо. Он готов. Вот так и начинаются крупные неприятности, которые могут стоить жизни или закончиться в суде. Элен и старик были на грани этого, впору мебель выносить.

– Когда Хасин вернется, я с ним поговорю, – пообещал старик. – Если это его рук дело, он вернет мотоцикл.

Элен решила поверить ему. Она даже на мгновение почувствовала нежность к этому старому человеку, униженному и такому благопристойному.

– Можете мне верить, – сказал он, вставая.

Он собрал стаканы, поставил их в раковину, потом протянул руку, указывая им путь к выходу. Каждый держался официально, с протокольной четкостью. На пороге они обменялись рукопожатиями.

Оставшись один, Малек Буали прислонился к стене. Губы у него дрожали. Он почувствовал, что его не держат ноги. Поднес руку ко рту, сильно закусил, так что потекла слюна.

Потом он надел ботинки и спустился в подвал. В его отсеке не хранилось ничего особенного, только чемоданы да его инструменты. Во всяком случае, мотоцикла он там не обнаружил. Не спеша он взял лопату, потом мотыгу. Попробовал и молоток. Он взвешивал на руке каждый инструмент, оценивал с точки зрения удобства, вертел и так, и этак под свисавшей с потолка лампочкой. Наконец он остановил свой выбор на мотыге. Прижав ее к стене, он отпилил рукоятку почти под корень. Затем поднялся с этой рукояткой к себе, уселся перед телевизором и стал смотреть Олимпийские игры. Американцы заграбастали все награды. Двести метров среди мужчин и среди женщин, а Карл Льюис в конце концов обошел Майка Пауэлла в прыжках в длину. Рукоятка от мотыги лежала у него под рукой. Время шло, стемнело. Около десяти часов старик задремал, его разбудил приход сына. Он посмотрел на часы и проворчал несколько слов по-арабски. Чтобы встать, ему пришлось опереться о собственные колени.

– Это ты?

– Ага.

Молодой человек разувался в темноте. Он был слегка под кайфом и очень надеялся, что отец не станет пичкать его своими нотациями. Где был, что делал, видел брата?

– Я тебя ждал.

– Я был с ребятами. Валюсь с ног, пойду лягу.

Почувствовав движение у себя за спиной, Хасин обернулся и увидел, как отец поднимает над головой рукоятку мотыги. Не успел он и слова сказать, как палка обрушилась ему на голову с каким-то на удивление гулким звуком. Затем последовал новый удар, пришедшийся по локтю. Юноша повалился на линолеум, закрываясь как придется руками. А удары все сыпались и сыпались – по пальцам, по бокам, по пояснице. Он слышал собственный умоляющий голос. Отец же ничего не говорил. Он только пыхтел, действуя неторопливо, с силой отвешивая удар за ударом – как на работе.

Кончив дело, отец запер Хасина в его комнате. Тот мог теперь определить нанесенный ему ущерб, разглядывая себя в зеркале платяного шкафа.

У него была здорово разбита бровь, все тело покрыто синяками. Он с трудом шевелил пальцами. Осторожно он растянулся на кровати. Ему было так больно, что он нервно засмеялся. Вскоре из соседней комнаты послышалось непривычное бормотание. Он приложил ухо к стене. Отец молился у себя в спальне. Значит, дело серьезное. Хасин натянул простыню и укрылся с головой. Долго ломал себе голову, в чем отец мог его упрекнуть. Ему было больно, ему было стыдно. В конце концов он уснул. Среди ночи он захотел сходить пописать, но дверь оказалась закрытой на ключ. Пришлось облегчиться в корзину для бумаг. Утром в шесть утра пришел отец. Они поговорили как мужчина с мужчиной. Отец сказал, что, если он возьмется за старое, он убьет его своими руками. Хасин не знал, что на это ответить. Зато точно знал, что тому педику с его кузеном мало не покажется. Это было яснее ясного.





10




Когда Стеф проснулась, в доме уже никого не было. Босиком она прошла на кухню. Она еще не совсем проснулась, настроение – хуже некуда. Мать оставила на столе записку. Она просила включить в полдень духовку и напоминала записаться к ортодонту. Записка была приклеена к кружке. В конце мать нарисовала сердечко.

Стеф налила себе сока, потом вышла на террасу со старым номером «Вуаси» под мышкой. На ней были только широкие не по размеру трусы-боксеры и футболка «Снупи». Она принялась листать журнал, попивая сок. Джонни, Джулия Робертс, Патрик Брюэль, все одно и то же. Им с Клем очень нравилось читать про принцесс Монако. Они называли этих телок сосками: присосались, как дуры, к фамильному добру и не парятся. Даже мужика приличного себе найти не могут.

Зазвонил телефон, в такое время это могла быть только Клем. Беспроводную трубку Стеф забыла взять. Можно, конечно, встать, добежать до телефона. Но ей было так хорошо. На зеленой траве еще сверкали последние капли росы. Теплый воздух с каждой минутой становился все тяжелее, гуще. Скоро она животом почувствует всю тяжесть этой убийственной, удушливой жары. От соседей послышался звук мотора. Хотя Венсанов нет дома, они, как и каждый год, уехали на три недели в Раматюэль. Шум усилился, и вскоре она заметила худого человека, толкавшего перед собой газонокосилку. Стеф видела, как играют под кожей мускулы у него на плечах, видела его широкую жилистую спину. Она подсунула под себя ногу и стала машинально теребить пальцы. Вчера вечером она покрыла ногти лаком. Засунув палец между пальцами ноги, она поднесла его к носу, вдохнула слабый сладковатый запах – запах собственного тела. Кстати, надо понюхать и подмышки. Ночью она проснулась вся в поту, даже волосы прилипли ко лбу и вискам. А все потому, что она не может спать, не накрываясь. Она пробовала, но тогда из-под кровати начинали выползать все чудища, которых она боялась в детстве.

У того типа, что подстригал соседский газон, начался перерыв. Он закурил, снял майку и повесил на ручку газонокосилки. Грудь у него была худая, узловатая, с голубым рисунком. Стеф подумала о Серже. У того тоже была татуировка. Во время купания на плече у него проступал линялый морской конек. Только вот не было у Сержа такой скульптурной, вылепленной трудом фигуры, не было – это еще мягко сказано. Он целыми днями не отрывал задницы от своего кресла в генеральном совете департамента, а если и отрывал, то только чтобы пойти пообедать с коллегами или с поставщиками, которые оплачивали длиннющие счета в надежде всучить ему какие-нибудь новые информационные технологии. По воскресеньям Серж, правда, катался на горном велике, кстати, с отцом Стеф, но, проехав с десяток километров, оба стремились к одному – выпить где-нибудь в тенечке по аперитивчику. Там, внизу, газонокосильщик затушил о подошву сигарету и засунул окурок в карман. Потом снова принялся за работу. Спина его была черной от солнца, волосы на макушке поредели. Стеф почувствовала, как по левому боку у нее скатывается капелька пота. А ведь она сидела под раскрытым зонтом. Ей смутно хотелось чего-то, может быть сладкого. Она с силой ущипнула себя за ляжку. Телефон зазвонил снова. Вздохнув, она пошла отвечать. Садовый стул оставил у нее на спине и на ляжках прямоугольные отметины.

Клеманс даже не потрудилась поздороваться.

– Ну?

Ей нужны были новости о вчерашней вечеринке. Серж с женой приходил к ним домой пожрать. Всякий раз это становилось поводом для бредовых фантазий.

– Что – ну?

– Не прикидывайся. Как вчера прошло с Порко Россо?

– Да никак, – сказала Стеф.

– Ага, так я тебе и поверила! Давай рассказывай, бесстыжая.

Стеф хихикнула.

– Показывал он тебе свой конец?

– Слушай, кончай, совсем спятила.

– Не увиливай, я точно знаю, что показывал.

– Он только сказал, чтобы я поостереглась.

– Грязный извращенец!

Девчонки заржали. Серж Симон стал объектом их насмешек после того, как однажды вечером, вылакав два стакана виски и бутылку «розе́», он позволил себе спросить у Стеф, выбривает ли та себе лобок. Все за столом чуть со стыда не померли, из-за формы, конечно, потому что сам-то вопрос имел право на существование. Серж вычитал это в «ВСД»: что все девушки теперь бреют себе «киску». Отец Стеф только и сказал, что «Ооооох!», но он к тому моменту нажрался еще больше, чем его приятель.