Хозяин теней

К помосту стекается базарный народ, дети перестают забавляться с куклами и бегут посмотреть на преступника, словно это развлечение лучше прочих.

– Мы перебили всех, пришедших к нам с севера, но этот оказался дезертиром, сбежал из леса и скитался по окраинам!

Он впервые об этом думает. Сквозь боль во всем теле чувствует негодование: у него не было времени даже понять, что он делал в лесу и почему не погиб с остальными!

– Мы с отцом нашли его в таком виде, когда он хотел обманом пробраться в наш родной город! – распинается Дугал. Его крик становится все громче. Он разносится над площадью, и все остальное вскоре стихает: люди стекаются к помосту и смотрят на ирландца и его пленника, как на забаву.

Он опускает голову, чтобы не видеть издевки на лицах, и взгляд впивается в алый мундир – Дугал набросил его ему на плечи, как доказательство. Похоже, красное сукно вызывает в мыслях этих горожан такую ненависть, что ничего другого им и не требуется.

– Что мы с ним сделаем? Закуем в цепи и бросим гнить в тюрьме?

Люди начинают шептаться, кто-то одобрительно вскрикивает. Он стискивает зубы, чтобы не завыть от бессильной злобы на потеху Дугалу и остальным.

Он не сделал ничего плохого, ничего, за что его можно наказать так жестоко!

– Или… – Дугал вздергивает его связанные руки до очередного хруста в костях. – Забьем плетьми прямо здесь?

На этот раз горожане шумят громче. Он разбирает в общем гвалте сердитый голос старика Конрада, но тот больше не имеет власти над разбушевавшимся сыном. Дугал тоже слышит возгласы одобрения, и в тот же миг его пленник оседает, потому что его больше никто не держит.

– Прекрасно, – говорит Дугал плоским голосом, не предвещающим ничего хорошего. – Тебя ждет сотня плетей, сасеннах!

Он знает, что это больно. За свою недолгую памятную жизнь – этот нескончаемый день – он и так прочувствовал на себе слишком много, чтобы бояться еще и плети. Но, кажется, их он не выдержит.

– Прошу вас… – стонет он в угоду радующимся горожанам странного города Тра-Ли. Он решил, что не станет кричать и умолять о пощаде, но теперь готов сказать что угодно, чтобы избежать еще большей боли. – Пожалуйста, прошу вас…

Дугал возвращается на помост, громыхая тяжелыми сапогами. Ему на миг кажется, что для грузного ирландца держать в руках плеть и избивать раненных – не впервые.

Были ли все его пленники невиновными?

Он лежит, скрючившись на деревянном помосте под безликим бледным солнцем, и силуэт Дугала вновь загораживает ему небо. Теперь в руках у него не веревка, а тонкая длинная плеть, которая рассекает воздух с противным свистом. Он боится его.

Дугал заносит над ним руку под рокот толпы. Он закрывает глаза.

Пусть он потеряет сознание. Пусть даже умрет, не узнав себя, если это избавит его от позорного наказания и боли.

– Сейчас ты поплатишься за все горе, что причинил твой народ моему, – шипит Дугал.

Тонкая плеть рассекает воздух.

Его сердце пропускает удар.

– Стойте!

И тут же снова стучит, норовя вырваться из кривой грудной клетки.

Сперва он чувствует легкий аромат полевых трав – кажется даже, что воздух наполняется влагой и солью, словно он вновь лежит у океанского берега, – а потом слышит легкий перестук каблуков. На помост к нему и Дугалу вскакивает пара ног, скрытых плотной сиреневой юбкой в пол.

– Конноли, прекрати это! – К ногам и юбке добавляется высокий женский голос. Он взвивается в напряженном воздухе и рассекает недовольный гомон толпы, как молния – грозовую тучу во время бури.

Смелой женщине кричат:

– Уйди, травница, и без тебя здесь бед не оберешься!

– Ты препятствуешь правосудию!

Он чувствует, как деревянные доски под ним дрожат от сердитого перестука легких ног. Пахнущая травами женщина загораживает его подолом своей широкой юбки.

– Это не правосудие, это варварство! Если он виновен в смертях ирландцев, отведите его к судье Хили!

Ее словам никто не внемлет. Дугал рычит, хватает женщину за локоть и хочет согнать с помоста, но она упирается и визжит. Толпа бунтует вместе с ней – против нее. Сам воздух вокруг помоста дрожит и сгущается, будто стискивая виновника в плотное кольцо негодования и неприязни.

– Что за крики в базарный день! – грохочет откуда-то сверху низкий голос. К нему обращаются сразу несколько горожан.

– Судья Хили! – кричит женщина-травница. – Остановите это безумие!

Голос судьи, незнакомая женщина, Дугал и его отец, вся базарная площадь вместе с ее людьми сливаются в один многоголосый шум.

Он закрывает уцелевший глаз, проваливаясь в темноту, и теперь ему хочется очнуться уже в другом месте, пусть даже по другую сторону жизни.






* * *


Та же судьба, что вынесла его из погребальной ямы в лесу, не дала ему отойти в мир иной и на помосте базарной площади.

Потому что он приходит в себя в комнате с низким косым потолком и протекающей крышей. Пахнет полевыми травами. Где-то рядом, справа от него, трещат в огне сухие ветки. Здесь тепло. Жарко. Солнечный луч пробивается сквозь мутное стекло маленького окна. Слышно, как звенит колокольчик на шее какой-то скотины. Та блеет. Овечка.

Он открывает правый глаз. Дышать сейчас легче, чем было даже с самодельной повязкой – видимо, грудь ему перебинтовали заново. Как и правый глаз. И запястья. И онемевшие ноги. Он слабо видит и почти ничего не понимает, но, похоже, кто-то позаботился о нем так хорошо, что теперь он обязан этому неизвестному жизнью.

В крошечной комнате с низким потолком только одна кровать. Он лежит на ней, не имея возможности ни пошевелиться, ни повернуть голову, и все, что представляется его взору, – потолок, часть стены с окном и ближний левый угол. С другой стороны мелко дрожит огонь.

– Вы очнулись!

Дверь с той стороны, которая ему не видна, скрипит, впуская внутрь прохладный порыв слабого ветра. Его тут же бросает в дрожь, но он не понимает, от сквозняка ли это или же от неожиданного голоса.

Легкий перестук шагов напоминает ему нечто знакомое. Когда женщина подходит ближе, он чувствует сильный аромат трав, и только потом – ее собственный кисловатый запах.

– Я боялась, что не выхожу вас, – говорит она, впервые оказываясь в поле его зрения.

У нее бледное лицо с мягкими скулами и высоким лбом. Пухлые губы, изогнутые в чуть испуганной улыбке. Широко распахнутые серо-зеленые глаза. Русые волосы, собранные в ленивую косу. И тонкие, хрупкие руки, которые теперь тянутся к нему в заботливом жесте.

Если бы он мог, он бы дернулся, отодвинулся от ее узких длинных пальцев.

– Я только проверю, – почти извиняется она и кивает, ожидая его согласия, но трогает его лоб, так и не получив ответа.

Он не может ответить, он думает, что разучился говорить.

Ее пальцы касаются повязки на глазу, проводят по надбровной дуге, стирая испарину. Он задерживает дыхание.

А потом она отстраняется. И ее улыбка становится шире.

– Мне сказали, вы не знаете, кто вы, и не помните своего имени, – говорит она, снова будто извиняясь. Он смотрит на нее и молчит. Сказать ему нечего.

Тогда она смущенно произносит:

– Пока вы спали, я звала вас Серласом.

И он вдруг думает, что знает это имя.





3. Офелия у пруда




Поначалу все кажется вполне сносным. Теодор просыпается и первые несколько мгновений пытается собрать расплывающуюся реальность в единый фокус. Получается с третьего раза.

Он садится на скрипучей софе – видимо, Бен по традиции дотащил его до задней комнаты и бросил, прикрыв стеганым пледом, лет которому столько же, сколько кофейнику времен Первой Мировой, выставленному на торги.

Теодор трет опухшее лицо, спускает ноги на пол и упирается голыми пятками в холодный паркет. Дышать становится немного легче.

В душном воздухе витает стойкий аромат перегара, смешанный с по́том и чем-то травяным, пришедшим из полузабытого прошлого, отчего он морщится и фыркает. Чересчур реальный сон? Теодор выбирается из-под пледа и, опираясь на подлокотники софы, медленно встает. Пол не качается, а вид за окном – берег гавани с мутными серо-зелеными волнами – не переворачивается с ног на голову. Что уже довольно неплохо.

Теодор как может подходит к двери – для этого ему приходится сделать восемь трудных шагов, цепляясь попеременно то за заваленный газетами журнальный столик, то за ножку напольной лампы с абажуром в мелкий цветочек, то за стену – и хватается за холодную металлическую ручку. Чтобы попасть к себе в спальню, придется пересечь заставленный коробками коридор и преодолеть пятнадцать крутых ступенек витой лестницы. Черт бы побрал эту лестницу.

Он со вздохом открывает дверь, и ее петли заунывно скрипят, вгрызаясь этим звуком прямо в мозг. Черт бы побрал эту дверь.

Но Теодор не успевает ни добраться до спальни и ванной, ни даже ступить на ненавистную лестницу – из недр лавочки доносится звонкое треньканье телефонного аппарата, от которого сотрясаются едва уцелевшие после попойки и двух суток без сна стенки его черепа.

– Ах, дьявол! – сквозь зубы ругается Теодор и добавляет, едва позволяя себе повысить голос, чтобы самому не оглохнуть: – Бен, телефон!

В лавке стоит гробовая тишина, которую, словно дрель, буравит повторный звонок. Не шумит кофемашина, на плите не кипит чайник, а Бен не отстукивает по полу привычный бодрый ритм. Значит, в это предположительное утро пятницы его нет на месте.

Самостоятельно Теодор к ненавистному аппарату не подойдет – не в таком состоянии тела и духа. Игнорируя назойливую трель, он направляется к лестнице и брезгливо морщится от каждого «дзынь!». Да, это его магазин, да, на другом конце провода могут быть покупатели, и да, Теодор сам может быть заинтересован в их предложении. Но лучше он приведет себя в порядок, чем в отборных выражениях на двух языках сразу пошлет клиентов в пешее путешествие до самого замка Пенденнис.

Когда он добирается до своей комнаты на втором этаже, оказывается, что на часах уже половина первого после полудня. Были ли у него на сегодня планы? В раздумьях Теодор проводит еще полчаса. Умывается, сбрасывает вчерашний тесный пиджак с удушающим галстуком и принимает душ.

В стерильно чистую, не считая одинокой кофейной чашки в раковине, кухню он входит уже посвежевшим, но таким же угрюмым, как и вчера. Будь здесь Бен, он бросил бы язвительную фразу насчет времяпрепровождения Теодора, обязательно приправив ее своей традиционной поучительной интонацией, – но Бен сегодня отсутствует.

Наслаждаясь полным одиночеством и тишиной – надоедливый телефон умолк после третьей попытки, – Теодор неспешно заваривает себе кофе. В джезве, как полагается, не обращая внимания на полированную кофемашину, гордо выпятившую свои глянцевые бока.

Постепенно стойкий аромат кофе заполняет собой всю маленькую кухню, и из мыслей Теодора улетучивается запах, что встретил его сразу после пробуждения и с тех пор щекотал нервы, как позабытое событие давнего прошлого, о котором напомнило мимолетное дежавю.