Хороший отец

– Ну, – заговорил Мюррей, – это кое-что.

– Что нам…

– Присматривать за ним. Я поставлю знакомого частного детектива за ним следить.

– Это он сделал, – сказал я. – Вы тоже так думаете?

Мюррей поразмыслил.

– Мог, – признал он. – Но есть разница между пырнуть ножом диван и застрелить кандидата в президенты. На свете полно психованных ублюдков, Пол. Не слишком на это надейтесь.

Зачем он это повторял? Как будто во мне еще осталась надежда. Я жил в мире негативных сценариев: мой сын – убийца, либо он невиновен, но скрывает это по причинам, которых я даже представить себе не могу.

– Дело не в надежде, – сказал я. – Дело в фактах. В том, чтобы разобраться, что на самом деле произошло в тот день, и почему мой сын не хочет об этом говорить.

Мюррей минуту скептически меня рассматривал. Я видел, как он подбирает слова, но потом решает промолчать. Он постучал пальцами по рулю:

– Как вы думаете, в коробке действительно прах его брата?

Я покачал головой. Я знал только, что, если мы не найдем доказательств невиновности Дэнни, у меня появится такая же коробка.



Тимоти Маквей для последней трапезы попросил две пинты мороженого с шоколадной крошкой, обрызганного шоколадным сиропом. Такое иногда называют «джимми». Мороженое с грязью. Он особо подчеркнул насчет брызг сиропа. Мороженое для него было средством доставки сиропа, не более. Был вечер 9 июня 2001 года. В то утро его перевели из камеры восемь на десять в федеральной тюрьме «Тер Хот» штата Индиана в кирпичное здание для исполнения наказаний в пятистах футах от нее. Мало кто из заключенных попадал в это красное здание. И никто из него не возвращался. В 5:19 утра он стоял в своей камере голый. Охранники осмотрели его зад. Велели нагнуться и развести ягодицы. Здесь это было обычным делом: в любой тюрьме люди в форме заглядывают тебе в зад.

В краснокирпичном доме казней Маквея поместили в одиночку, на один последний день. Она располагалась в ста футах от камеры для казней – большая пустая комната с последней кроватью, на которой ему довелось полежать. В час дня охрана принесла ему последнюю трапезу. Он съел две пинты мороженого без передышки. Какая разница, не заболеет ли потом? Он к тому времени будет мертв. Охранник наблюдал за ним в дверной глазок. Маквей смотрел телевизор, сидя на койке. На последний день ему дали свободный доступ к кабельным программам. Маквей пристрастился к новостным сетям, смотрел CNN, MSNBC. Он видел на экране самого себя: гуляющим по тюремному двору в оранжевом тренировочном костюме, шесть лет назад. Ведущий с искусственным загаром сказал, что казнь Маквея назначена на восемь часов завтрашнего утра по нью-йоркскому времени. Взяли интервью у обозревателя, толковавшего о завершении. Показывали родных его жертв: матерей, чьи дети погибли, когда детский сад разнесло пятитысячефунтовой бомбой в припаркованном снаружи грузовике «Райдер».

Они не понимали. Никто не понял. Шла война. Он был солдатом. Маквей собрал остатки сиропа и облизал ложку. Он вырос в семье католиков из Локпорта в штате Нью-Йорк, хотя после первой войны в Заливе, где он стрелял из 25-миллиметрового ствола на легком броневике «Бредли», перешел к религии калибров и силы.

По телевизору показывали хронику осады Вако. Неужели прошло восемь лет? Эксперты рассуждали о его мотивах. Говорили, что у Маквея все началось с Вако. Там было посажено семя. Маквей в камере вспоминал первые репортажи 1993-го. Жилой дом в осаде федералов. Женщины и дети, слезоточивый газ. В тот момент он увидел, что идет война: соседа с соседом, человека с государством. Маквей поехал в Вако и купил наклейку на бампер своей машины. Он купил несколько уцененных экземпляров «Дневников Тернера» Уильяма Пирса. Осада продолжалась пятьдесят один день, а потом власти сожгли людей. Они расстреливали выбегавших из огня. Женщины и дети корчились в агонии.

Он присоединился к рекламному аттракциону, демонстрировавшему и продававшему оружие в разных городах. Он вместе с байкерами, владельцами ранчо и прочими борцами за свободу стоял на стрелковом рубеже в пустыне. Они запросто продавали базуки. «Это ничего», – говорил он покупателям, показывая им роман Пирса о грядущей межрасовой войне. Он стрелял из автоматического оружия средней дальности, зубы крошились от отдачи. Но пули казались ему слишком мелкими. Стволы – это сдержанное заявление. А вот бомба… Бомба – это крик.

Он связался со старым армейским приятелем Терри Никольсом. Они сидели в барах, толкуя, как было бы хорошо перенести войну в дом к властям. Говорили о последних временах и о том, что все летит к черту. Посмотрели бы они тогда на лицо Клинтона.

Восемь лет спустя Маквей лежал на кровати в камере для смертников. Впервые за много лет ему было видно ночное небо. Он лежал под крошечным оконцем и смотрел, как плывут, заслоняя луну, низкие облака. Это было похоже на любовь.

По телевизору он увидел отца, Билла. Папа постарел, опустился. Ушел с завода по выпуску радиаторов, где проработал больше десяти лет. На его гараже оранжевыми буквами было написано: «СМИ входа нет!» Репортер рассказал, что Билл, большей частью, работает в саду. Показали зеленый огород с клубникой, спаржей, горохом, луком, кукурузой, бобами и капустой. Там было все, кроме цветной капусты, которая, как сказал Билл, просто не хотела расти.

Когда Маквея судили, адвокат показывал фотографию 1992 года, где Билл с Тимоти сидели на кухне своего дома. Отец и сын обнимали друг друга за плечи и широко улыбались. Адвокат обратился к Биллу: «Тим Маквей на этом фото – тот Тим, которого вы знаете и любите?» Билл сказал: «Да, это он». Тогда его спросили: «Вы и теперь любите сына?» «Да, – сказал Билл, – я люблю сына». Адвокат спросил: «Вы любите того Тима Маквея, который сидит в зале суда?» Билл сказал: «Да». Тогда ему задали последний вопрос: «Вы хотите, чтобы он жил?» «Да, – сказал он, – хочу».

Ему все равно вынесли смертный приговор. Слишком тяжелым было преступление. Что мог противопоставить один отец несчастью 168 отцов?

Маквей с каменным лицом слушал показания своего отца. Он будет сильным и не заплачет. Не то что вчера, когда свидетелем вызвали его мать. Слезы текли из глаз против воли. Но разве можно винить за это парня, когда его мать плачет, рассказывая, как любит сына и как ей страшно?

Сейчас, с телеэкрана, отец говорил: «Я стараюсь думать, что это день как день. Я понимаю, что это за день, но…»

На суде адвокат Маквея показал собранные защитой видеозаписи. Старые домашние записи, сделанные дедом; Билл вел рассказ за кадром. Тим – мальчик, его школа. Фотография: он, причесанный, в воскресном костюме стоит перед церковью.

– Мне кажется, он любил школу, – говорил отец. – Он хорошо учился, хотя, по-моему, всегда получал оценки ниже своих возможностей. В старших классах он получил награду за то, что не пропустил ни одного дня. За четыре года ни одного пропуска. Работать Тим начал, помнится, в последнем классе. Устроился в «Бургер Кинг». Окончив школу, получил стипендию штата – 500 долларов. Поступил в «Брайнт и Страттон». Это бизнес-школа. Но ему показалось, что ничему новому его там не научат, поэтому снова стал работать. Еще позже получил работу в локпортском «Бургер Кинге». Работал у них… не помню, может быть год, а потом получил работу в охране парка, водил бронеавтомобиль. Получил эту работу, потому что у него было разрешение на ношение оружия. Тим закончил учебу и сказал, что многие ребята идут служить. Пришел как-то домой и сказал, что уходит в армию, а я спрашиваю: «Когда?» – и он говорит: «Завтра». Больше ничего не могу вам сказать о том, как он попал в армию и Персидский залив. Он, кажется, был не против и готов к тому, что их пошлют в Кувейт. Помнится, это было в самом конце девяносто первого, на Рождество или около того. А когда он вернулся, мне казалось, что он счастлив вернуться домой.

Маквей стоял у окна и смотрел на облака. Жить ему оставалось меньше двенадцати часов. Ведущий по телевизору сказал, что у матери Маквея после того взрыва было три нервных срыва. От этих слов Маквею стало не по себе. Возникло странное ощущение в желудке – неприятное ожидание. Может быть, от мороженого. Или от мысли об игле, которая войдет в руку. Когда показали фото печальной и бледной матери с поредевшими волосами, ему пришлось отвести взгляд.

В камере смертников были коричневые стены, кровать, раковина и унитаз. Адвокат Маквея зашел к нему около трех. Они обсудили последнюю апелляцию, хотя оба не надеялись на нее.

14 августа 1997 года Маквей сделал последнее заявление перед судом, приговорившим его к смерти. Он сказал: «С позволения суда, я хотел бы, чтобы за меня сказали слова судьи Брандайза из его особого мнения по делу Олмстеда: «Наше правительство – могучий, вездесущий учитель. Добру и злу оно учит людей своим примером».

Маквей помолчал.

«У меня все», – сказал он.

Смотря передачи CNN, Маквей написал несколько писем. Он называл взрывы «законной тактикой» войны против тирании властей. Писал, что ему «жаль погибших, но такова природа зверя». В интервью, данном журналу «Тайм» после ареста, он сказал: «Не думаю, чтобы удалось обкорнать мою личность и снабдить ее ярлыком, как хочется многим. Они пытаются добиться этого психологической экспертизой, исследованиями почерка et cetera, et cetera, и все это такая псевдонаука, что я смеюсь, читая. Я такой же, как все. Я люблю кино с приключениями, комедии, научную фантастику, шоу. Я с каждым могу поговорить. Ошибка – считать меня одиночкой. Да, я считаю, что каждому нужно иногда побыть наедине с собой. Но это вовсе не значит, что я одиночка, как пресса называет интровертов. Это совершенно не так. Женщины, общение. Я люблю женщин (он хихикнул). Не думаю, что в этом есть что-то дурное».

По телевизору опять показывали его отца. На этот раз с Биллом сидел мужчина в очках, с добрым лицом. Маквей его знал. Это Бад Велч, отец Джули Мэри Велч, которая в двадцать три года погибла от взрыва. После суда Билл с Бадом сошлись в непростой дружбе. Две стороны монеты смерти: отец убийцы и отец жертвы.

Бад говорил: «В первые месяцы после смерти Джули я, как многие, добивался мести тем, кто лишил меня дочери. Я курил и пил, чтобы смягчить боль. Я сердился на Бога, который допустил такой ужас. Но через несколько месяцев мне стал слышаться голос Джули. Я вспомнил, как несколько лет назад, еще совсем девочкой, она говорила, что казни лишь учат людей ненависти.

Ощутив, какая ужасная ноша – потеря ребенка, я стал понимать, что отец Маквея, Билл, скоро столкнется с такой же болью – когда власти казнят его сына. Я поговорил с Биллом и его дочерью Дженнифер, и этот разговор укрепил меня в убеждении, что в нашей стране нельзя применять смертную казнь.

Мои убеждения просты: я уверен, что новое насилие – не то, чего хотела бы Джули. Новое насилие ее не вернет. Новое насилие только сделает общество еще более жестоким».

В 6:45 утра пришла охрана и начала последние приготовления. Маквея снова обыскали и надели наручники. Он в последний раз взглянул на луну, полумесяц светлого спасения, потом вышел в коридор и без поддержки прошел несколько шагов до камеры казней. Там наручники сняли. Он посмотрел на галерею, где сидели свидетели, но она была закрыта занавеской. Ему было важно показать им, что он не боится. Что умирает не проигравшим, а мучеником.


Его пристегнули к столу и накрыли серой простыней. Священник дал ему причастие для болящих. Оно должно было принести утешение и прощение перед последней чертой. Только когда он проглотил облатку, занавеску отдернули, и он увидел лица свидетелей. Была установлена камера, чтобы родственники, не присутствующие здесь, могли следить за казнью на телеэкране. Маквей поднял голову, взглянул в объектив. Он видел изогнутое стекло, немигающий глаз. Родственникам в зале почудилось, что Маквей смотрит им в души.

Билл не пришел. Не мог заставить себя смотреть, как умирает сын – тощий мальчишка, смеявшийся так звонко. Застенчивый паренек, не умевший заговорить с девушкой. В последние месяцы при встречах Маквей отказывался его обнимать. Для него он был уже мертв.

В камере казней Маквея спросили, хочет ли он сказать последнее слово. Он хотел сесть, но ремни держали крепко. Он процитировал английского поэта Вильяма Эрнста Хенли, сказал: «Я хозяин своей судьбы. Я капитан своей души».

Палач за стеной подошел к механизму. Он нажал кнопку и повернул ключ. Система вливала три вещества: первым пентонал, вызывающий сон, затем панкурония бромид, парализующий дыхание, и последним – хлористый калий, останавливающий сердце.

Если ввести их неправильно или в неточных дозах, заключенный еще не спит, когда в его вены вливается панкурония бромид. Он парализован, но ощущает мучительное жжение. Случилось ли так с Маквеем? Ощутил ли он боль, которую пережили его жертвы, когда взрыв пламени пожирал их заживо? Или он ушел с миром, утонув в похмельном сне? Мы никогда этого не узнаем. Знаем лишь, что, когда около семи часов десяти минут препараты начали вливаться в вену на его правом бедре, кожа Маквея стала бледнеть. Через несколько минут, по словам свидетелей, они видели несколько судорожных движений.

В 7:14 по местному времени он был объявлен мертвым.



Съездить в Ройс-холл предложил Мюррей. Я боялся этого места и его власти. Оно было отягощено прошлым, связями, с которыми я не мог разобраться. Мы отъехали от дома Карлоса Пеки. В машине сохранилось неприятное ощущение грязи и страх запачкаться, будто сумасшествие похоже на грипп, который можно подхватить от чихнувшего. Я размышлял над его словами. Приятие. Не в нем ли ключ? Значит, мне не быть счастливым, пока я не приму, что мой сын убил человека? Однако, о моем ли счастье речь, пока мой сын в тюремной камере? Когда его ждет суд, ему грозит смертный приговор? Я, его отец, с радостью променял бы свое счастье на его жизнь.

Мы проехали по бульвару Сансет через западный Голливуд, пересекли бульвар Ла-Синега и въехали в Беверли-Хиллз.

– Я позвоню знакомцу из ФБР, – говорил Мюррей, – чтобы там снова занялись Пекой. Мясной нож в диване! Жуткий тип.

Я сквозь окошко в крыше смотрел на кроны пальм над головой.

– Я много читал о других покушениях, – сказал я. – Убийства Линкольна, Мак-Кинли, Кеннеди…

– Которого Кеннеди? – спросил Мюррей.

– Обоих. У моей кровати стопка книг, чтения хватит не на один месяц. Не знаю, зачем. Это как-то поможет?

– Вы врач, – сказал Мюррей. – Изучаете сходные случаи. Я сам, как адвокат, всегда изучаю прецеденты. Помню, как поссорился со своей бывшей: поздно прихожу домой и пахнет от меня стриптизершами. А когда только познакомились, ей это нравилось – моя непредсказуемость. Я стою на кухне, мне в голову летят кастрюли, а я аргументирую в свою защиту, будто рядом судья, который может призвать ее к порядку, примирить мой брак со стриптизом. Тут ничего не поделаешь, профессия накладывает отпечаток.

Мы проехали отель «Беверли-Хиллз». Снова показалось солнце, раскрасило радугой дома богачей.

– Я читаю их биографии, – сказал я. – Серана Серхана, Ли Освальда…

– Вы ищете сына. Джон Хинкли двадцать семь раз пересмотрел один фильм и стал преследовать несовершеннолетнюю актрису. Вы думаете: «А с моим сыном так могло быть?» Ли Харви Освальд работал на Россию. Он главный американский коммунист, раздавал на перекрестках Нового Орлеана листовки с требованием «справедливости для Кубы». Вы это читаете и пытаетесь вообразить Дэнни потеющим в забегаловках Луизианы.

Изучение историй болезни? Этим ли я занимался? Женщина с одышкой. Пульс ослаблен. Ей трудно поднимать правую руку. При осмотре я рассматриваю эти симптомы в контексте всех случаев, с которыми имел дело. Всех пациентов, проявлявших один или несколько из этих симптомов. Изучаю истории. В чужих диагнозах кроется решение для каждого пациента.

– В Далласе стреляли трое, – сказал я.

– Возможно. И мы уверяем себя в этом, потому что Освальд слишком мелок. Как мог такой слабак, сопля, убить первого звездного президента? Вспомните Рейгана. Тот был ковбоем, Джоном Уэйном с ядерным пистолетом, а какое-то жирное ничтожество подбило его, как фальшивый пенни.

Мюррей остановился на красный свет. Нас догнал розовый «феррари», за рулем сидела блондинка без лифчика.

– Я после стрельбы Гиффорда читал одну статью, – вспомнил Мюррей. – Статистика говорит, что у всех этих ребят неуравновешенная психика и отсутствует четкий политический план. Политики выбираются наугад. Согласно последним публичным отчетам Секретной службы, политические убийства делятся на четыре основных типа. В первом убийца считает, что жертвует собой ради политической идеи. Вторые – болезненные, агрессивные эгоцентрики, нуждающиеся в приятии, признании и статусе. Третьи – психопаты или социопаты, считающие, что их жизнь нестерпимо бессмысленна и бесцельна, поэтому необходимо уничтожить общество и себя вместе с ним. Для четвертых характерны серьезные эмоциональные и когнитивные расстройства, выражающиеся в галлюцинациях и бреде преследования и(или) величия.

Он повернулся ко мне:

– Вы считаете, ваш сын попадает в одну из этих категорий?

Я покачал головой. Дэнни не был психопатом. Не был радикалом. Не жаждал внимания и не страдал шизофренией. Если симптомы не соответствуют диагнозу, диагноз неверен.

– Он этого не делал, Мюррей, – сказал я. – Повидав Пеку, я уверен в этом больше прежнего.

– Дело не в уверенности, – напомнил Мюррей. – Нужны достаточные доказательства.

Мы подъехали к университету ко времени окончания лекций. Газоны были полны студентов: мальчиков в школьных футболках, девочек в полотняных юбках и сапожках угги.

– Как ни стараюсь, – заметил Мюррей, – всегда воображаю в таких местах свальный грех, сплетение тел. Большие и маленькие груди, ноги бегунов. Им все это еще не надоело. Им нравится вкус члена и чувство, когда он давит им на бедро.

– Вам бы полечиться нужно, – сказал я.

Перед входом в Ройс-холл был устроен импровизированный мемориал. Груды цветов, прощальные карточки, отклики. Университет подумывал переименовать здание в честь Сигрэма. Во всяком случае, здесь будет памятник. Или табличка. Мы вошли через главный вход. Торжественное здание из светло-красного кирпича, с портиками и арками. По сторонам треугольной крыши поднимались две башенки.

Мы остановились в большом вестибюле. По видеозаписям я знал, что сын вошел через среднюю дверь. Камеры показали, как он проходил металлодетектор в 14:51. Я представил, что помещение заполнено студентами, в воздухе разлито волнение толпы, пульсирует энергия. Перед нами были двери в зрительный зал. Я помнил, что их открыли ровно в три. Справа и слева лестницы. Та, что справа, вела в коридор, где Секретная служба якобы нашла огнетушитель со следами клея от липкой ленты. Обвинение будет доказывать, что Дэнни сразу, как вошел, поднялся по этой лестнице. Дождался, пока на втором этаже никого не оказалось, и забрал из тайника пистолет.

Я попытался представить и это: мой сын срывает ленту, проверяет обойму – на месте ли патроны? Неужели он сунул его за ремень, как обычный уличный громила? Этого я не мог представить. Но, может быть, это моя слабость. Как врач, я не мог себе позволить исключить тот или иной диагноз. Не мог позволить эмоциям властвовать над рассудком.

– Войдем, – предложил я.

Освещение было притушено. Мы вошли сзади и двинулись к сцене по устеленному красно-желтыми коврами проходу к сцене. Я пытался представить, что все места заняты, в воздухе гул голосов. Распорядитель программы Сигрэма просит, чтобы студентам позволили стоять перед сценой, иначе в записи не будет заметно интереса зрителей. Им нужны были снимки как с рок-концерта: сотни фанатов, рвущихся к звезде в надежде коснуться любимца.

Высота сцены была пять футов. Перед началом выступления Сигрэм вышел на просцениум и пожал протянутые к нему руки. Из динамиков гремела песня «Смэшинг Пампкинс» – «Сегодня».

«Сегодня»…