Хороший отец

Hoah Hawley

THE GOOD FATHER



© 2011 by Noah Hawley

© Галина Соловьева, перевод, 2016

© ООО «Издательство АСТ», 2017





* * *




Кайль и Гвиневере – в доказательство, что жизнь хороша



Он купил пистолет на Лонг-Бич, в ломбарде «У Лаки». 9-миллиметровый «Троян». Это из сообщения полиции. Так как спусковой механизм заржавел, он сменил его, использовав купленный через Интернет набор. Это было в мае. Он еще живет в Сакраменто: косящий мальчик с облупленными губами целые дни корпит в публичной библиотеке над книгами о знаменитых убийцах. До того он жил в Техасе, Монтане и Айове. Нигде не провел больше четырех месяцев. Иногда спал в машине. Так он путешествовал. Каждая миля пути приближала его к концу.

«Троян» – один из трех пистолетов, купленных им в последние месяцы перед событием. Он держал их в багажнике своей машины – желтой «хонды», которую полиция потом найдет на стоянке у спорткомплекса «Стейплз» в пригороде Лос-Анджелеса. Одометр показывал 210 000 миль. Он много наездил за пятнадцать месяцев после ухода из колледжа. Иногда подрабатывал за наличные: поденная работа в фастфудах или на стройках. В Сеть не выходил. Все в один голос говорили: он был тихий, замкнут в себе, чуточку упертый. Это уже потом, после многозубого следствия, таблоиды задокументировали его путь, тщательно воссоздав каждый шаг. Теперь есть таблицы, готовятся к выпуску книги. Но в первые часы после события никто ничего не знал. Что за молодой человек? Откуда взялся? Говорят, природа не терпит пустоты, но CNN ненавидит ее еще сильнее. Спустя мгновения после первого выстрела журналисты уже рылись в поисках предыстории, прокручивали заново записи, анализировали углы и траектории. Сразу раздобыли имя и снимки. Молодой человек, блестящие глаза, молочно-белая кожа, щурится на солнце. Ничего столь разоблачительного, как Ли Харви Освальд за чисткой винтовки. Но сквозь призму случившегося и эти снимки выглядели пророческими, как детские фотографии Гитлера. Хищный блеск глаз. Хотя можно ли сказать наверняка? В конце концов, это были всего лишь фотографии. Чем ближе их подносишь к глазам, тем они зернистее.

Как в любом событии, заслуживающем называться историческим, некоторые подробности остаются непроницаемой тайной. Даже теперь, по прошествии месяцев, остались пустоты, дни, о которых ничего не известно, – иногда целые недели. Мы знаем, что в августе, за год до того, он работал волонтером в Остине, в Техасе. Организаторам запомнился как толковый, трудолюбивый паренек. Десять месяцев спустя он чинил крыши в Лос-Анджелесе, ходил тощий, с черными от вара ногтями, цеплялся за покатые листы крыш и дышал дымом.

К тому времени он больше года провел в странствиях. Один из дубленых хобо, затерявшихся в великом американском равнодушии. Где-то в пути сменил имя. Стал называть себя Картер Аллен Кэш. Ему нравился звук этого имени, его вкус на языке. Прежде его звали Дэниел Аллен. Ему было двадцать лет. Мальчиком он никогда не склонялся к бездумной мужской агрессии. Не собирал игрушечные пистолетики, не превращал в оружие все, что попадало в руки. Он спасал выпавших из гнезда птенцов. Делился. И все же оказался в маленьком тире, пристреливая автоматический пистолет на одном из двух узких огневых рубежей, забросанных окурками.

Ясными майскими ночами он, наверное, сидел в номерах мотелей, собирался с мыслями. Брал в руки патроны, открывал коробки, хрустел ими. Он был человеком-стрелой, летящей к неизбежному. В новостях показывали политиков, выступающих на провинциальных банкетах и пыльных фермах запада. Шла предвыборная война, избиратели и кандидаты, советники и деньги сливались в великое демократическое цунами. Сезон праймериз заканчивался. Впереди маячили партийные съезды. Сидя на полу в номере мотеля, Картер Аллен Кэш воображал, как проголосует пулей.

В семь лет он жил ради качелей. Разгибал ноги и задирал пятки к небу, вопя: «Еще, еще!» Ему всегда было мало, он не умел останавливаться, а его непоседливость вызывала у окружающих морскую болезнь или ступор. Ночью он лежал на сбившейся постели, в съехавшей пижаме, наморщив лоб и сжав кулачки, как полностью обессилевший танцор. Кем был тот мальчик и как он стал мужчиной, играющим патронами в номере мотеля? Что заставило его бросить комфортную жизнь и пойти на насилие? Я читал сообщения, смотрел репортажи, но ответ мне не давался. А я больше всего на свете хотел понять.

Я, видите ли, его отец.

Он мой сын.





1. Дома




По четвергам у Алленов готовили пиццу. Последний прием в тот день у меня был назначен на одиннадцать утра, а в три я должен был сидеть в поезде на Вестпорт, просматривать карточки пациентов и отвечать на звонки. Мне нравилось, как отступает город, как кирпичные здания Бронкса скользят назад вдоль путей. Медленно вырастают деревья, победно врывается солнечный свет – словно крики ура при свержении старой тирании. Каньон становится долиной, долина переходит в поле. В поезде я чувствовал простор, слово бежал от судьбы, представлявшейся неизбежной. Странно, ведь я вырос в Нью-Йорке, дитя асфальта и бетона. Но уже давно я стал задыхаться среди прямых углов и вечного воя сирен. Поэтому десять лет назад я перевез семью в Вестпорт штата Коннектикут. Мы поселились в пригороде, обзавелись мечтами и надеждами, свойственными семьям из пригородных домиков.

Я был ревматологом – заведовал отделением ревматологии в Пресвитерианской больнице Колумбийского университета на Манхэттене. Мало кто разбирается в моей специальности – она слишком часто ассоциируется со слезящимися глазами и влажным кашлем от острой пыльцовой аллергии. А на самом деле ревматология – подраздел терапии и педиатрии. Термин происходит от греческих корней «ревма», означающего «текучее, как река или поток», и «логос», означающего «учение». Ревматологи имеют дело с заболеваниями суставов, мягких тканей и сопутствующих осложнений на соединительные ткани. Мы часто оказываемся последним бастионом, к нам попадают пациенты с необъяснимыми симптомами, охватывающими целые системы организма – нервную, дыхательную, кровообращения. Ревматолога зовут, когда не удается поставить диагноз.

Я был диагностом по профессии – врачом-детективом: анализировал симптомы и результаты анализов, отыскивал стойкие последствия заболеваний и забытые травмы. За восемнадцать лет эта работа мне не наскучила, и я часто брал ее с собой в постель, перечитывая истории болезней в минуты между явью и сном, отыскивая смысл в хаосе симптомов.

16 июня было солнечно, не слишком жарко, но угроза нью-йоркского лета висела в воздухе. Уже чувствовалась поднимающаяся от дорожек душная влага. Скоро любой бриз станет похож на горячее дыхание незнакомца. Скоро автомобильный выхлоп можно будет, дотянувшись, размазывать по небу, как масляную краску. Но пока это была лишь угроза: легкая духота, испарина под мышками.

Я в тот день поздно вернулся домой. Дневной прием затянулся дольше обычного, и с поезда я сошел почти в шесть часов. Прошел пешком девять кварталов до дома между рядами ухоженных газонов. Над почтовыми ящиками висели американские флаги. Белый штакетник оград, и гостеприимный, и отстраняющий, мелькал на краю поля зрения, как велосипедные спицы. Чувство движения – мимо щелкает одно, другое… Здесь жили состоятельные люди, и я в их числе: врач-специалист, лектор, преподаватель из Колумбийского.

Я защитил диплом в эпоху до ГМО, до девальвации врачебного звания, и вполне состоялся. Деньги обеспечивали некоторую свободу и роскошь. Дом на четыре спальни, несколько акров всхолмленной земли с плакучими ивами и линялым белым гамаком, лениво раскачивавшимся на ветру. В такие теплые вечера я, проходя тихим пригородом, ощущал покой и завершенность – не мелочное самодовольство, а глубокое человеческое чувство. Триумф марафонца после забега, ликование солдата по поводу завершения долгой войны. Человек принял вызов, справился с ним и от этого стал лучше, мудрее.

Фрэн, когда я вошел, уже занималась тестом – раскатывала его на мраморной столешнице. Близнецы терли сыр и подбирали крошки начинки. Фрэн – моя вторая жена: высокая, рыжая, с плавными изгибами ленивой реки. После сорока ее красота из атлетического блеска волейболистки перешла в томное сладострастие. Вдумчивая и уверенная в себе, Фрэн любила планировать все заранее, подходила к любой проблеме без спешки. В этом она напоминала мою первую жену, хотя та была при этом порывиста и носила в себе вагоны эмоций. Хочется думать, что я умею учиться на своих ошибках. И если предложил Фрэн брак, то потому, что мы, за неимением более романтического понятия, совместимы в лучшем смысле этого слова.

Фрэн работала виртуальным секретарем, то есть, не выходя из дома, согласовывала встречи и бронировала авиабилеты для людей, которых ни разу не видела. Вместо серег она носила наушники блютуз – вставляла их, едва проснувшись, а вынимала, только ложась в постель. Большую часть дня со стороны она выглядела так, будто ведет долгую беседу с самой собой.

Близнецам, Алексу и Вэлли, в этом году исполнилось десять. Дружные братья, но совсем непохожие. У Вэлли заячья губа и вид чуть угрожающий, словно мальчик только и ждет, когда вы повернетесь к нему спиной. На самом деле из двоих он более милый ребенок и более простодушный. Из-за генетической ошибки он родился с расщепленным нёбом, и, хотя операция это исправила, лицо осталось несовершенным, неточным, уязвимым. Его брат Алекс, при сравнительно ангельской внешности, в последнее время имел неприятности из-за драк. Для него эта проблема ненова – он еще в песочнице мигом вступал в бой со всяким, кто насмехался над его братом. С годами инстинкт защитника развился в непреодолимую потребность отстаивать изгоев: толстяков, «ботаников», детей со скобками на зубах. Несколько месяцев назад – после того как меня третий раз за полугодие вызвали в дирекцию, – мы с Фрэн, угощая его обедом в кафе, стали объяснять, что одобряем защиту слабых, но ему нужно научиться действовать не одной силой.

– Если ты хочешь, чтобы задиры усвоили урок, – говорил я, – должен их чему-то учить. А насилием, поверь мне, ничему научить нельзя.


У Алекса всегда был острый ум и хорошо подвешенный язык. Он очень быстро стал первым в классе спорщиком. Теперь каждое требование доесть овощи или помочь в уборке он обращал в аристотелевский диспут.

Мне некого было винить, кроме самого себя.

Это наша первичная семья. Отец, мать и двое сыновей. Дэниел, сын от моего первого барка, в трудном подростковом возрасте год прожил с нами, но отбыл так же внезапно, как и появился: разбудил меня однажды на рассвете и попросил подкинуть до аэропорта. Когда мы с его матерью разошлись, ему было семь, и, когда я уехал на восток, он остался с ней на западном побережье.

Через три года после короткого пребывания у нас восемнадцатилетний Дэнни поступил в колледж. Но бросил, не проучившись и года, сел в машину и поехал на запад. Позже он станет говорить, что хотел «посмотреть страну». Нам он не сообщил об отъезде. Я сам послал ему в общежитие открытку, которая вернулась со штампом: «Адресат больше не проживает». Так у него велось с детства. Маленький Дэнни никогда не задерживался там, где его оставили, а выныривал в самых неожиданных местах. Теперь мы нерегулярно созванивались и перебрасывались электронными письмами через интернет-кафе в равнинных штатах Среднего Запада. В минуты летней ностальгии он мог накорябать открытку. Но всегда как было удобно ему, а не мне.

В последний раз я виделся с ним в Аризоне. Прилетел туда на медицинскую конференцию. Дэниел был проездом, по пути на север. Я угостил его завтраком в хипстерском кафе неподалеку от своего отеля. Он отпустил длинные волосы и ел оладьи без пауз – вилка двигалась от тарелки ко рту как паровозный шатун.

Он рассказал, что много жил в палатках на юго-западе. Днем ходил пешком, ночами читал при свете фонарика. Он выглядел счастливым. Когда вы молоды, нет идеи привлекательнее свободы – безграничной уверенности, что можешь быть где хочешь и заниматься чем хочешь. И, хотя меня все еще тревожило, что он полгода назад бросил колледж, зная его, я был не слишком удивлен.

Дэниел рос в пути. Подростком он, как цыганенок, мотался между мной и матерью, Коннектикутом и Калифорнией. Дети разведенных родителей по самой природе соглашения о разводе оказываются самостоятельными. Сколько рождественских вечеров он провел в аэропортах, сколько летних каникул метался челноком от мамы к папе! Казалось, Дэниела это не травмировало, но я все-таки тревожился, как свойственно родителям. Не скажу что не спал ночами, но каждому дню эта тревога добавляла немного сомнений, чувства потери, ощущения, будто забыл что-то важное. Хотя он всегда был самодостаточным и к тому же толковым, обаятельным мальчишкой. И я убедил себя, что, куда бы он ни отправился, с ним ничего не случится.

Прошлой осенью, сидя напротив меня в той аризонской кофейне, Дэниел посмеивался над моим пиджаком и галстуком. Не понимал, зачем это надо в субботу.

– Я на конференции, – напомнил я. – Должен поддерживать профессиональную репутацию.

Эта мысль его рассмешила. Для него взрослые дяди и тети, послушно подделывающиеся поведением и одеждой под общепринятые представления о профессорах, выглядели нелепо.

Прощаясь, я дал ему пятьсот долларов, но он не взял. Сказал, что денег хватает – подрабатывает понемногу, и что не привык иметь при себе столько денег.

– Это выведет меня из равновесия, понимаешь?

Он обнял меня на прощание – крепко и надолго. Немытые волосы пахли мускусом, как у всех хобо. Я опять спросил, не передумает ли он насчет денег. Он только улыбнулся. Я смотрел ему вслед с чувством полного бессилия. Он был моим сыном, но я больше не имел над ним власти – если когда-нибудь имел. Я стал посторонним, зрителем, следящим за его жизнью с края поля.

На углу Дэниел обернулся и помахал мне рукой. Я махнул в ответ. Потом он шагнул на переход и затерялся в толпе. С тех пор я его не видел.

Теперь, в кухне нашего коннектикутского дома, Фрэн подошла и поцеловала меня в губы. Руки, испачканные в муке, она держала на отлете, как я, когда несколько часов назад работал в клинике Колумбийского университета.

– Алекс опять подрался, – сказала она.

– Не подрался, – поправил Алекс. – Драка – это когда кого-то бьешь, и он бьет в ответ. Это была скорее куча-мала.

– Мистер Умник на три дня отстранен от занятий, – сообщила она мне.

– Я намерен рассвирепеть, – сказал я Алексу, – как только напьюсь. – И достал из холодильника пиво.

Фрэн опять занялась пиццей.

– Мы решили сегодня делать с грибами и пепперони.

– Мне-то что, – заметил я.

Фрэн, словно некстати, произнесла:

– Да, рейс семь пятнадцать на Таксон.

Таксон? Я только теперь заметил голубой огонек.

– Да, машина нужна.

Я хотел заговорить, но Фрэн подняла палец:

– Прекрасно. Сообщите мне по е-мейлу? Благодарю.

Огонек погас, палец опустился.

– Чем могу помочь? – спросил я.

– Сядь за стол. И через десять минут вынешь – я все еще боюсь этой духовки.

Телевизор в углу показывал «Смертельный риск». Это тоже был наш домашний ритуал – смотреть игровые шоу. Фрэн считала, что детям полезно тянуться за участниками телеконкурсов. Я никогда не понимал, в чем тут польза, но каждый вечер после семи в нашем доме разражалась какофония бездоказательных споров.

– Джеймс Гарфилд! – сказал Вэлли.

– Мэдисон, – поправила Фрэн.

– Это вопрос, – сказал Вэлли.

– Кто такой Джеймс Гарфилд? – спросил Вэлли.

– Мэдисон, – поправила Фрэн.