Холодная рука в моей руке

– О да, ваше высочество. Как я уже имел честь сообщить вашему высочеству, этот участок озера никому не принадлежит. Это ведь чрезвычайно странно, не правда ли, ваше высочество?

– Услышь я об этом год назад, то первым делом постарался бы разузнать все подробности относительно этой истории, – заметил Эльмо. – И если бы оказалось, что в ней есть хоть капля правды, сел бы в лодку, поднял парус и взял курс туда.

Юрген явно не одобрял подобных намерений; в воздухе повисла короткая, но ощутимая пауза, прежде чем он ответил:

– Как будет угодно вашему высочеству.

– Но, по-моему, все это вздор, – заметил Эльмо, и в голосе его послышались нотки раздражения. Трудно было понять, смотрит ли он по-прежнему на озеро или взгляд его устремлен внутрь себя, в непроглядную тьму.

Юрген почтительно поклонился, вышел из комнаты и, стуча подошвами, двинулся по лестнице вниз.

Смерть любимого человека нередко приносит нам меньше страданий, чем сознание того, что он, или она, расставшись с нами, продолжает жить; покинутый возлюбленный переживает попеременно то приступы безысходной тоски, то вспышки истерического оживления. Порой бывает, на человека, умирающего в одиночестве посреди полярных льдов или гималайских снегов, сходит неколебимая уверенность, что он будет спасен; в эту блаженную четверть часа несчастный даже видит, как именно это произойдет.

Нечто подобное в тот день и произошло с Эльмо. Хотя он и объявил слова Юргена вздором, они его взволновали, и волнение это росло с каждой минутой. Мир внезапно озарил чудесный свет свободы, который, вероятно, видят замерзающие в снегах путешественники. В глубине души Эльмо сознавал, что любое его действие, незначительное или даже символическое, приведет к тому, что вспыхнувший свет потускнеет и быстро погаснет; все, что он мог сделать для себя, – попытаться сохранить охватившее его волнение. Подобные подъемы духа были ему знакомы, в течение минувшего года он переживал их дважды или трижды и знал, сколь быстро они проходят. Тем не менее, если бы в библиотеке замка имелись современные справочники, он не преминул бы обратиться к ним. Увы, подобных книг там не было, за исключением тех, что были оставлены (либо «подарены» владельцам замка) французскими офицерами во время наполеоновской оккупации.

Когда человек мертв, как мертв был Эльмо, для него не бывает идей больших и малых, истинных или ложных, оригинальных или тривиальных; одни идеи раздражают, другие приносят успокоение, и в этом состоит единственное различие между ними. Даже после того, как фальшивое воодушевление сошло на нет (подобные состояния редко длятся более часа), мысль об услышанном от Юргена по-прежнему приносила отраду.

В четвертом часу дня Эльмо позвонил в колокольчик. Электрическая проводка в замке находилась в столь плачевном состоянии, что Эльмо предпочитал пользоваться ручным колокольчиком, более походившим на церковный колокол – таким он был огромным, тяжелым и громогласным; будь его звук тише, он не смог бы проникнуть сквозь толстые стены и длинные коридоры замка.

– Юрген. Мне хотелось бы повидаться с господином Шпальтом. После обеда, разумеется.

– Но, ваше высочество…

Юрген знал, что его хозяин в течение года не только избегал каких-либо встреч, но и под страхом сурового наказания запретил слугам даже упоминать, что он поселился в замке.

– После обеда, Юрген. Я хотел бы повидаться с господином Шпальтом.

– Я постараюсь это устроить, ваше высочество. Сделаю все, что в моих силах.

– Полностью на тебя полагаюсь, – заметил Эльмо, и на губах его мелькнуло подобие улыбки.

Господин Шпальт был школьным учителем. В прежние времена Эльмо нередко приглашал его в замок скоротать вечерок за стаканом глинтвейна, который он, согласно бытовавшей в его полку традиции, готовил собственноручно. Во время этих вечерних бесед юноша узнал немало интересного; он сознавал, что Шпальт отнюдь не был заурядным наставником деревенской детворы. Эльмо догадывался, что в какой-то момент Шпальт пережил крупную неприятность, которая разрушила его карьеру, заставив опуститься до положения сельского учителя.

Как уже было сказано выше, люди, одержимые печалью, порой испытывают отвращение к пище, порой – приступы неумеренного голода. В тот вечер Эльмо почти ничего не ел. От толчка, полученного извне, его кровь быстрее заструилась по жилам; пока он не мог понять, во вред или во благо подобная перемена, тем более что разница между вредом и благом была для него едва различима.

Господин Шпальт прибыл в восемь часов вечера. Путь от деревни до замка не назовешь близким, особенно в темноте. Шпальт, превратившийся за эти годы в лысеющего толстяка с землистым оттенком лица, имел совершенно запущенный вид. На левой его штанине даже виднелась треугольная прореха. Он казался живым воплощением выражения «старый холостяк».

– Думаю, Шпальт, нам стоит выпить шнапса, – сказал Эльмо, щедро наполняя кружки. – Вечера становятся холодными. Да и не только вечера.

Шпальт отвесил легкий поклон.

– У меня нет желания вдаваться в подробности, – продолжал Эльмо. – Но, полагаю, Шпальт, вы понимаете – у всех моих действий имеется причина. Равно как и у моего бездействия.

Шпальт поклонился вновь и пригубил шнапс.

– Ваше высочество, вам решать, достоин ли я вашей откровенности.

– Скажите мне, как поживает барон Виктор фон Ревенштайн?

– Как и прежде, ваше высочество. Никаких видимых перемен.

– И что вы об этом думаете, Шпальт?

– Ваше высочество, барон пережил ужасное потрясение. Воистину ужасное. – Как правило, в разговоре лицо Шпальта сохраняло непроницаемое выражение. Возможно, то было свойство, которое он приобрел благодаря своей профессии. Перед молодежью нельзя проявлять ни малейших признаков слабости, в особенности перед юношами и мальчиками.

– Если мне не изменяет память, вы были среди тех, кто утверждал, что барона изувечила акула?

– Именно так, ваше высочество. Кто еще мог это сделать?

– Пресноводная акула?

Ответом князю было молчание.

– Но разве такие бывают? Вы человек образованный, Шпальт. Полагаю, вы знаете обо всем на свете. Ответьте мне – разве пресноводные акулы существуют в природе?

– Должен признать, ваше высочество, ихтиологам о них ничего не известно. Но если то была не акула, значит, на барона напала другая хищная рыбина. Я не могу найти случившемуся иного объяснения.

Эльмо вновь щедро наполнил кружки.

– Юрген, мой здешний слуга, человек простодушный, но, вне всякого сомнения, честный, рассказал мне странную историю: якобы на озере есть участок, который никому не принадлежит. Ни одному государству, ни одному правителю; насколько я понял, у него вообще нет владельца. Вам что-нибудь об этом известно?

– О да, ваше высочество, – ответил Шпальт. – Это совершенная правда.

– Вот как? Вы меня удивляете. Разве подобное возможно?


– Ваше высочество, законы, регулирующие права различных государств на владение открытыми водами, существовали далеко не всегда, и, надо сказать, закон, действующий ныне, далек от совершенства. Его постоянно пытаются оспорить в различных частях света. В случае, который вас заинтересовал, применять закон даже не пытались. Право владения озером издавна регулировалось посредством договоров и даже устных соглашений. Последствием подобной практики, вне всякого сомнения, последствием непреднамеренным, стала столь удивившая вас ситуация. Один из участков озера не принадлежит никому. Как видите, все чрезвычайно просто.

– А то, что находится под водой? Оно тоже не принадлежит никому?

– Полагаю, да, ваше высочество. Как же иначе?

– Насколько мне известно, озеро очень глубокое?

– Местами, ваше высочество. В озере действительно есть весьма глубокие участки. Но его полное гидрографическое исследование до сих пор не было проведено.

– Надо же! Как вы полагаете, Шпальт, подобное исследование необходимо?

– Трудно сказать, ваше высочество. Оно вряд ли послужит какой-либо практической цели.

– Но разве приобретение новых знаний само по себе не является важной целью?

– Принято считать, что это именно так, ваше высочество.

– Разве вы сами считаете иначе? Вы, местный светоч науки?

Вместо ответа Шпальт произнес:

– Насколько я понимаю, ваше высочество ничего не знали о том, что ужасное происшествие с бароном произошло именно в этой части озера?

– Разумеется, не знал. Только сегодня утром я начал подозревать об этом. Возможно, именно по этой причине я и пригласил вас сюда. Но откуда вам известно, где именно произошел тот случай? Вас же там не было.

– Вы совершенно правы, ваше высочество, меня там не было. И в общепринятом смысле я ничего не могу знать наверняка. Никто ничего не может знать, за исключением, возможно, лишь вашего высочества, потому что вы там были. Тем не менее у меня нет никаких сомнений – несчастный случай произошел именно там.

– Откуда такая уверенность?

– Именно в этой части озера часто творятся странные вещи.

– Какие именно?

– Рыбаки видели там корабли, груженные сокровищами. Как-то раз там вспыхнуло сражение между моряками, повлекшее за собой множество смертей и тяжких ран. Люди, чьи жизни подходили к концу, пытались пересечь озеро холодными темными ночами и находили там свою погибель или, по крайней мере, пропадали без вести.

– Это все, Шпальт?

– Нет, ваше высочество. Один из лучших моих учеников, мальчик, к которому я был нежно привязан, как-то раз увидел там призрак. Теперь бедный юноша оглашает своими воплями стены маркграфского сумасшедшего дома.

– Значит, подобные вещи случаются часто?

– Нет, ваше высочество, скорее редко. По крайней мере, насколько я могу судить. Но все несчастные случаи на озере происходят именно в той части. Поневоле напрашивается мысль о том, что она не имеет владельца по какой-то тайной причине.

– Да, – вздохнул Эльмо. – Я склоняюсь к тому, чтобы поверить каждому вашему слову.

– Принято считать, что нам, простым поселянам, порой открывается истина, – тихо произнес Шпальт и одним глотком осушил свой бокал.

– Я далек от того, чтобы считать вас простым поселянином, Шпальт, – усмехнулся Эльмо. – Хотя в большинстве своем они прекрасные люди.

– Так или иначе, я сельский житель, ваше высочество.

– Но при этом вы человек глубокого ума, – ответил Эльмо. – Я всегда это знал.

– В прибрежных селениях едва ли отыщется человек, которому была бы неизвестна какая-нибудь жуткая история, связанная с Ничейными водами, ваше высочество. А часто и несколько таких историй.

– Если это так, почему я никогда не слыхал об этом прежде?

– Это unheimlich[7], ваше высочество. Люди предпочитают не говорить о таком. Точно так же, как они молчат о тайнах сердца, самых глубоких тайнах, которыми владеет человек.

– Весьма возвышенное сравнение, Шпальт.

– В большинстве из нас заключены как бы два человека, ваше высочество. Бесспорно, есть люди, лишенные подобной раздвоенности; им кажется, что благодаря своей цельности они пребывают в гармонии с собой и с миром, меж тем им всегда чего-то недостает.

– Вы так полагаете, Шпальт?

– Те двое, что заключены в нас, редко между собою общаются. Они оба соседствуют в нашем сознании, словно не замечая друг друга. Их столкновение чревато серьезными неприятностями для каждого из них.

– Порой один из них умирает раньше другого, – заметил Эльмо.

– Жизнь учит нас тому, что подобное неизбежно, ваше высочество. Жизнь, какой мы ее знаем, едва ли смогла бы продолжаться, если бы мужчины не убивали живущего в них мечтателя. Им приходится думать о своих детях, о своих матерях, которые их выкормили, обеспечив продолжение рода; им приходится думать об экономии и о тех незыблемых правилах, которым подчинена жизнь общества. Словом, отдавать себя во власть обстоятельств, которые, я полагаю, известны вашему высочеству куда лучше моего, вследствие вашего высокого положения и лежащей на вас ответственности.

– Да, – кивнул Эльмо. – Вы совершенно правы, каждый из нас призван как можно лучше исполнять свой долг. – Он взял в руки бутылку. – Выпьем, Шпальт. Позвольте мне раздуть затухающий огонь.