Харроу из Девятого дома
Часть 61 из 66 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Уэйк, – сказал Гидеон Второй… Первый? Как будто это все объясняло.
Я услышала движение. Потом бог грустно сказал:
– Черт, Гидеон, ее призрак пропал навсегда.
– Хорошо, – сказал Гидеон.
– Седьмой номер, – вспомнил Августин.
– Убрался.
– Что? Убежал? Ты обратил его в бегство? – Не услышав никаких подробностей, Августин уточнил: – Но ты же выжил?
– Это неважно, – сказала Мерсиморн. – Плевать на номер Седьмой. Я хочу, чтобы Гидеон тоже это услышал. Чтобы он узнал, ради чего умерла Пирра.
Я наконец увидела императора. Он спокойно сел в кресло, которое освободила Мерси, перед обезглавленным трупом, все еще привязанным к стулу. Он был совсем обычный. Коротко стриженные темные волосы, никаких особых примет. Длинное, квадратное, никакое лицо. А вот глаза у него были совершенно вольтанутые: глухие черные колодцы, не отражающие свет. Даже из своего укрытия я видела белый свет, окружавший радужки ледяным мерцающим кольцом. Он упер локти в колени, положил подбородок на руки и уставился на Мерси этими своими глазами.
– Мне кажется, вы что-то упускаете в своей истории, – сказал бог. – Немного приукрашиваете… потому что считаете это неважным? Вам стыдно? Гидеон, ты знал, что, когда ты позволил командору Уэйк зайти так далеко, в Девятый дом, к нашему народу, ты знал, что она беременна?
Пауза.
– Знал, – ответил Гидеон Классический.
– И какого черта ты мне не сказал?
– Потому что я думал, что это… мой ребенок.
Я услышала странные тревожные звуки. Придушенное «уееее» от Мерсиморн, измученный… что это, смех? Августин. Он хохотал, странно, невесело, устало, громко, а потом закрыл лицо руками, но все равно не перестал смеяться.
– Прости меня, Джон, – сказал Гидеон Старший, – я ничего об этом не знал.
Я бы подумала, что это довольно странное высказывание, если бы не была так занята – я смотрела на Цитеру.
– Я тоже совершал ошибки, Гидеон, – сказал император, – но ты мог мне рассказать.
– Я не знал как, – ответил Гидеон-Прайм.
– Сколько это длилось?
– Почти два года. – Он подумал и добавил: – Все было сложно.
– Догадываюсь. То есть вы решили убить ребенка ликтора, – размышлял бог, – младенца ликтора, новорожденного. Запустить водопад танергии. Ничего себе план. Но вы оба знали, что он не может сработать. Конечно, вы знали. Августин, ради бога, закури, у тебя истерика.
Звук, который издавал Августин, очень походил на смех, но вовсе не был смехом. Святой терпения воскликнул почти радостно:
– Не обманывай себя, Джон!
– Сегодня все многое скрывают, – заметил бог.
– Ты знаешь, что мы знаем, как работает заклинание крови, – пояснила Мерсиморн. Она совсем не волновалась, она как будто поменялась ролями с Августином и теперь говорила размеренно и спокойно, почти мечтательно: – Ты никогда этого от нас не скрывал. Я всегда думала, что это немного слишком, Учитель. Ты всегда так носился с тем, что у тебя никогда не идет кровь. Но Кассиопея как-то рассказала мне очень интересную вещь о заклинаниях крови. Она всегда говорила, что их стоило бы называть клеточными заклинаниями, потому что используют талергетические энзимы… которые можно подделать с помощью значительной дозы танергии и крови близкого родственника. Родителя. Ребенка.
Император начал таким тоном, как будто говорил с маленьким ребенком:
– И как же вы…
И заткнулся.
А потом сказал:
– Мерси. Августин. Мерси. Августин.
– На твоем месте я бы не задумывался о практической стороне вопроса, – сказал Августин, вытаскивая сигарету. Он сунул ее в рот. В принципе, он был неплох. Даже руки почти не дрожали. – Оно того не стоит.
– Но это было…
– Только один раз? Да, один вечер, который планировался пять сотен лет, – ответил святой терпения и поджег сигарету. – Обольщение Зевса, большое. Нам нужен был твой, гм, генетический материал, и это оказался единственный способ. Мы с радостью впервые за десять лет оказались в одном месте. Ты был так осторожен, Джон. Никаких уязвимостей, никаких промахов. Ты бы занервничал и что-то заподозрил, если бы мы… пошли на второй заход. Господи, как омерзительно это звучит. Наверное, я раню твои чувства. Очень на это надеюсь. Просто невероятно надеюсь.
– Это невозможно. Я не верю. Как вы могли…
– Мерсиморн, – прозаично сказал Августин.
– Я даже не…
– Мерсиморн, – повторил Августин, затянулся и продолжил: – Прости, Гид, не хотел, чтобы ты знал все эти гнусные подробности. Сигаретку?
– Я готов за нее убить, – сказал Гидеон оригинальный.
Все молчали, пока святой терпения запаливал очередную сигарету и протягивал ее святому долга. Опустевший труп Цитеры обвис на стуле, никому не нужный. Император смотрел куда-то ей в макушку – вероятно, оттуда вышла пуля. Я этого не видела. Мерсиморн прислонилась к стене и смотрела в закрытое окно.
– Итак, – сказал император. – Гидеон. Ты выбросил Уэйк из шлюза, и она вместе с ребенком умерла в полете.
– Нет, – пискнула Мерсиморн, – нет.
Я выпуталась из плащей и мантий. Ианта попыталась меня задержать, но я оттолкнула ее руку. Меня и центр комнаты, где сидел император, разделяли семь шагов. Я стояла, тяжело дыша, сжав испачканный двуручник твоими руками, не зная, что делать с этими руками и с твоим лицом. В голове у тебя что-то громко и страшно загудело, как будто помехи в эфире, и мне показалось, что я смотрю, как мы двигаемся, со стороны. Нас обеих выкинуло с водительского сиденья, Нонагесимус, и управление перехватил кто-то другой.
Но руль я никому не отдала. Я держала его в руках.
Все повернулись посмотреть на нас. Никто не сказал ни слова. Я стояла за стулом и смотрела на мертвое тело, на темную дыру в затылке. Дымок сигарет тонкими серыми струйками поднимался к свету.
– Я…
Мир повернулся.
– Я ни хрена не умерла, – сказала я, что не было правдой, и я закашлялась. После всего, что я натворила, всего, через что прошла. Я закашлялась.
Император Девяти домов, Первый владыка мертвых, встал с кресла, чтобы посмотреть на тебя. Он смотрел на мое лицо, смотрел на твое лицо, смотрел на мои глаза на твоем лице. Это заняло примерно миллион лет. Треск помех в твоих ушах превратился в безмолвный крик. Лицо его было насмешливым и ужасающим одновременно:
– Привет, Нихренанеумерла. Я твой папа.
51
Когда мне было лет типа шесть, я придумала игру: я искала в толпе скелет своей матери. Я выбирала один из них, решала, что это она, и таскалась за ним в поля лука-порея, смотреть, как скелеты бесконечно колют камень и просеивают мульчу. Я притворялась, что любой выбранный мной скелет знает, что я наблюдаю, и делает мне знаки. Например, три удара мотыгой с паузой после означали «привет», потому что это случалось недостаточно часто. Когда мне было семь, капитан все испортила, сказав мне, что моя мать пока еще не попала в систему. Труп выварили и пустили в ход, только когда мне исполнилось восемь.
Помнишь, когда мы были маленькими, я сказала тебе, чтобы ты прекратила меня задирать, потому что мои мама с папой могли оказаться, ну, важными людьми? Я вот помню. Ты заявила, что у меня нет доказательств, я ответила, что у тебя нет доказательств обратного, ты сказала, что это все равно не важно, а я сказала, что вполне себе важно, ты сказала, что я идиотка, и мы подрались. Тогда я спросила, что, если кто-то придет за мной и скажет: «Привет, я самый крутой чувак на свете, вот давно потерянное дитя, которое я без устали разыскивал, приказываю всем прекратить обращаться с ней, как с говном, а еще я убью всех, кто причинил ей боль, и начну с Крукса»? А ты ответила, что если кто-то и придет за мной, то ты заставишь родителей запереть меня в шкафу и сказать, что я умерла от разжижения мозга, хотя теперь я знаю, что такой болезни нет. Ну что, теперь ты чувствуешь себя глупо?
Ты тогда с ума сошла от злости. Ты сказала, что нет никакой разницы, кто мои родители, они все равно никчемные и не придут за мной.
Я любила сидеть у ниши, где похоронили маму, и докладывать ей обо всем. Что-то вроде: «Агламена говорит, что я научилась правильно ставить руки, когда блокирую удар снизу слева». Или: «Харрохак сегодня была страшной сукой» (это я повторяла регулярно). Или: «Теперь я могу сделать девяносто шесть скручиваний за две минуты». Обычная хрень, которую несут четырнадцатилетние. Отменная чушь.
Хуже было совсем в детстве. Я помню, как ты застала меня, когда я говорила ей, что люблю ее. Не помню, что ты тогда сказала, но помню, что я кинула тебя на землю. Я всегда была намного крупнее и сильнее. Я села на тебя сверху и душила тебя, пока у тебя глаза из орбит не полезли. Я говорила тебе, что моя мама наверняка любила меня гораздо сильнее, чем твоя – тебя. Ты так исцарапала мне лицо, что у тебя кровь по рукам текла. Почти вся кожа у тебя под ногтями осталась. Когда я тебя отпустила, ты даже встать не смогла. Отползла в сторону и тебя вырвало. Тебе было десять, Харроу? А мне одиннадцать?
Это в тот день ты решила, что хочешь умереть?
Помнишь, как долбаные пратетушки постоянно твердили, что страдания учат нас.
Если они были правы, Нонагесимус, сколько еще нам осталось до всеведения?
* * *
– А теперь мы подошли к сути дела, – сказала ликтор, которую ты звала Мерсиморн.
Она встала рядом с нами. Бог посмотрел на меня, на нее, потом на меня, прямо в глаза. Мы застыли на месте. Когда эти белые кольца света обратились на кого-то другого, кровь снова прилила к твоему мозгу. Когда они смотрели на меня, я побелела и затихла, стала немой, пустой и глупой.
Он посмотрел на нас и потер висок, как будто у него болела голова. Тяжело вздохнул:
– Глаза.
– Да-да, глаза, – сказала она. – Твой ребенок. Глаза Алекто.
Лицо его заледенело, губы поджались.
– Не смей звать ее…
– Алекто! Алекто! Алекто! – завизжала Мерсиморн. Другие ликторы вздрагивали, слыша это имя, как будто это была акустическая атака. – Джон, ты пытаешься со мной поссориться, чтобы не говорить о том, о чем хочу я. Но это не семейная ссора. Это глаза А. Л., господи. Прямо в твоем генетическом коде.
– Возможно несколько объяснений, – спокойно сказал бог.