Харроу из Девятого дома
Часть 5 из 66 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Император побарабанил пальцами по крышке гроба и сказал довольно тоскливо:
– А почему у нас нет бессмертной души? Я бы отдал все свои сотни лет за один день человеческой жизни, чтобы потом тоже подняться на небо…
– Что? – это застало тебя врасплох.
– Подумай сама, Харрохак. – Эти его слова напомнили кое-кого, и воспоминание оказалось неприятным. Ты немного изменила свой ноготь, заострив мертвую кератиновую пластину, и из ноги наконец полилась кровь. – Что еще обладает огромной и сложной массой талергии? Какова задача некроманта Когорты?
Твой мозг позорно поплыл, но все-таки в тебе осталось что-то от старой Харрохак. Достаточно, чтобы стоять здесь и задавать вопросы. Ты была очень благодарна этому дерзкому призраку себя, который поинтересовался: какова же задача некроманта Когорты? Может, лучше спросим, на фига нужны в Когорте мечники? Чтобы поддерживать некроманта, обеспечивать смерть и танергию, необходимую для работы некромантической магии. На чужих планетах не бывает танергии. То есть слабые ее следы присутствуют, конечно, но в основном планеты талергичны по своей природе. Отправьте туда некромантку – и толку от нее почти не будет. Танергия возникает из…
Скорее Телу, чем ему, ты сказала:
– Планета – шар грязи. Талергия возникает при накоплении массы микроорганизмов. Их нельзя счесть единой системой.
– Назовем это общей душой, – сказал император. – Что такое человек, если не мешок микроорганизмов? Ты – адептка костяной магии. Маги плоти узнают об этой системе раньше вас. – Это было сказано с любовью и даже с юмором, но тебе немедленно захотелось выброситься в шлюз при мысли, что твоя школа чем-то уступает магам плоти. Тем, чье образование ограничивается мясом. Экспертам в области мягких трясущихся субстанций. Магам, полагающим, что в мышцах можно найти что-то интересное.
Он ошибочно принял твое глубочайшее, фанатичное отвращение за неверие и сказал:
– Попробуй просто принять как данность, что сейчас на планете существует единый огромный сгусток талергии. Если эта талергия совершит переход, что может случиться?
– Мы уже знаем, что случится, – сказала ты. Язык с трудом ворочался во рту, веки чесались и распухли, тебе очень хотелось их опустить. Первый прилив адреналина закончился. Тело подошла и взяла тебя за запястье, сомкнула вокруг него пальцы. Довольно крепко. Это позволило тебе сказать:
– Когорта готовит планету к появлению некромантов, если нам нужно ее захватить. Со временем, с появлением танергетического разложения, планета преображается. Некромантия – естественное последствие этого. Ничего не происходит. Конечно, флора и фауна меняются, а в конце концов меняется и вся планета, и население необходимо с нее убрать, но это такой длительный процесс… он занимает поколения. Нельзя назвать это «что-то происходит».
– А теперь убьем всю планету разом, – предложил император, – что будет?
Ты посмотрела на него. Император Девяти домов поднял руки ладонями вверх, как будто вознес беспомощную молитву потолку складского отсека. Его нечеловеческие глаза были холодны и спокойны. Тебе было известно только об одной массовой смерти планет. Ты ответила.
– Ты имеешь в виду, владыка, что был там – при Воскрешении.
– Да. И я видел, как мгновенно преображается талергия. Это разница между смертью от болезни и убийством. Шок, немедленный отрыв души. Представь, что душу безвременно вырывают из человеческого существа… а из планеты…
На ладонях вдруг выступил непрошеный пот. Струйка крови потекла по ноге, и ты остановила ее по дороге, высушив и сделав крошками на коже. Зарастила царапину. Теперь это уже не требовало усилий.
– Призрак, – сказала ты.
– Да, призрак, – ответил он. – Каждый чертов раз получается проклятый богом призрак. Прости за каламбур.
Ты представила, что увидишь Тело дышащей, ее грудь медленно и тихо вздымающейся. Император скрестил руки и посмотрел на склад. Лицо его освещал холодный электрический свет, идущий снизу, в глазах жила влажная тьма. Ты заметила, как он облизывает губы кончиком языка.
– Мы зовем их Зверями Воскрешения, – сказал он. Продолжить он смог не сразу. Вдруг показалось, что он рассказывает очень старую историю. – Когда система умирала… когда я был моложе, десять тысяч лет тому назад, и я вернул нас всех, отвел от края… все призраки разбежались к самым дальним краям вселенной, как души, бегущие от тела в первом слепом ужасе перехода. Я никогда больше не видел ничего подобного. Я видел тварей поменьше, младших Зверей, но ничто не способно сравниться с первой волной. Ничто.
Харрохак, эти призраки неумолимо рвутся сквозь вселенную, не останавливаясь… Они пожирают талергические планеты на своем пути, как вампиры. Они не остановятся, пока я и все девять Домов не будут мертвы. Они тысячи лет гонят меня прочь, и их почти невозможно победить.
Это очень мало тебя впечатлило. Рассказ обладал смутным и бессмысленным привкусом сказки.
– Ликторы умерли… сражаясь с этими тварями?
– Сражаясь? – переспросил бог. – Харроу, я потерял половину ликторов, когда они попытались хотя бы отвлечь тварей. Их немыслимо сложно уничтожить. Тех, кого мы убили, мы убили, потому что нам повезло, – они были молоды, а мы находились в расцвете сил, а потом… когда нас стало меньше… мы убивали их по чистой случайности или решаясь на самоубийство.
– И сколько таких призраков?
Ты подготовилась к астрономически огромному числу. Тело подняла брови, когда Император Неумирающий сказал:
– Трое. Было девятеро. Мы называли их по номерам. За десять тысяч лет мы сумели расправиться с пятью. Номер второй пал сразу после Воскрешения. Восьмой обошелся в бессмертную человеческую душу, и я до сих пор вижу этот день в кошмарах. Шестой умер, когда одна из моих Рук, Кир, утянул его в черную дыру, и шестому лучше бы оставаться мертвым, потому что Кир не вернется.
Не успела ты отреагировать – вскрикнуть или подвергнуть сомнению его расчеты, которые не выдерживали даже внимательного взгляда, – как он совершил нечто ужасное. Император девяти Домов оттолкнулся от простого гроба с розой и встал перед тобой, стоявшей у гроба Третьего дома. Ты увидела чудовищные глаза на человеческом лице, и он взял твои руки в свои. Погладил тебя по ладони, как ребенка, любимый зверек которого вдруг погиб. Лучше бы он оторвал твои ребра от позвоночника и помахал ими в воздухе. Лучше бы он сдавил твое горло руками и сломал тебе шею. У тебя перед глазами что-то вспыхнуло. Ты невероятно расстроилась.
– Я предлагал тебе ложный выбор, – сказал он. – Прости. Звери Воскрешения всегда знают, где я. Где бы я ни оказался, они гонятся за мной… медленно, но неустанно. Но не только за мной, хотя я занимаю их сильнее всех. Они охотятся за всеми, кто совершил… непростительный грех.
Он опустил руки.
– Что за непростительный грех?
– Тот, что совершила ты, став ликтором, – ответил император.
Ты словно бы услышала, как захлопнулись двери Дрербура. Ты ощутила скрип их механизма, громкий лязг, эхом отдавшийся в нижнем атриуме и полетевший вверх по туннелю. Потом твои воспоминания об этом расплылись и исчезли – как и все остальные воспоминания.
– Они придут и за мной, – сказала ты, только потому, что считала, что тебе стоит их произнести, – если я вернусь в свой Дом, они последуют за мной и туда.
– Ни один из ликторов не вернулся домой с тех пор, как мы осознали последствия. Кроме одной… которая знала, что я приду ей помешать по этой самой причине.
Ты снова посмотрела на ее простой гроб. Он был невелик: тело, лежавшее в нем, нельзя было назвать высоким, крепким, впечатляющим, великолепным. Ты сказала отстраненно:
– То есть мне придется научиться сражаться с этими тварями.
– Сначала я научу тебя убегать, – ответил император. – Это непростой урок, и его нельзя выучить до конца. Но я убегаю уже десять тысяч лет, так что я стану твоим учителем.
На мгновение он положил руки тебе на плечи, и ты посмотрела в его жуткое, такое обычное лицо.
– Он имеет в виду, – недвусмысленно пояснила Тело, – что тебе придется научиться обращаться с мечом.
Ты посмотрела на нее через его плечо. Император инстинктивно проследил твой взгляд, но ему было не увидеть того, что видела ты: рубцов, которые цепи оставили на запястье, шее и лодыжках другой девушки. Он не видел длинных, тяжело падающих на плечи волос, в смерти ставших пыльно-желтыми – были ли они каштановыми, золотыми или какими-то еще? Не слышал ее голоса, низкого, осипшего, музыкального. Не слышал и сухого страшного эха других знакомых тебе голосов – матери и Крукса.
Он не знал, что на самом деле Тело Запертой гробницы не говорила с тобой с той ночи, когда ты растирала распухшие кровавые полосы на шеях своих родителей, чтобы они не так бросались в глаза. Он не знал, что ты провела вместе с ней только один мирный год, а потом встречалась с нею только во снах. Откуда ему было знать, что во времена твоей юности ее глаза часто бывали черными, как и твои собственные, но с тех пор, как ты испытала агонию ликтора, ее глаза стали невыносимо, тошнотворно желтыми: бронзовыми, жаркими, животными, янтарными, как желток яйца.
Когда тебе было десять, Тело была тихой, строгой, практичной и милосердной. В твои четырнадцать Тело стала нежной и искренней, и иногда даже улыбалась. В твои шестнадцать она сделалась решительной и бесстрастной. Во всех этих ипостасях она хранила обет молчания. Звук ее голоса означал, что безумие вернулось к тебе в полной мере.
– Я не могу, – сказала ты как можно осторожнее. – Я не могу, любимая. Это ушло.
– Харроу? – спросил император, но ты забыла, что он здесь.
– Ты спускаешься по длинному коридору, – сказала Тело, – обернись.
– Я стою во тьме, – ответила ей ты. Ресницы Тела покрывал иней. – Я утратила все. Все пропало. Здесь ничего нет. Я не справилась. Я лишь наполовину ликтор, я ничто, я бесполезна, я не имею мужества.
Тяжелые руки легли тебе на плечи. Ты оторвала взгляд от лица любимой и увидела Царя Воскрешающего.
– Ортус Нигенад умер не напрасно, – сказал он.
Когда он говорил, губы его двигались странно. Горячая игла боли прошила височную кость. Твое тело было глухо к горю. Вероятно, когда-то ты его чувствовала, но больше не могла.
– Ортус Нигенад умер, полагая, что это был единственный дар, который он способен принести, – ответила ты. – И я потратила его впустую, как… как… просто выбросила.
Царь Воскрешающий стал похож на человека, который трудится над очень сложным и захватывающим ребусом.
– Ортус, – сказал он снова, но желчь уже поднялась по твоему горлу, встала во рту. Тело прикрыла ладонью твои глаза и нос, и ты вырвалась из ее рук. Ты рухнула на пол, почти лишившись чувств.
– Ортус Нигенад, – повторил император с некоторым удивлением, а потом не стало ничего. Разве что ты не наблевала на бога, что можно было счесть утешением.
3
Преподобная дочь Харрохак Нонагесимус должна была стать триста одиннадцатой Преподобной матерью в своем роду. Она была восемьдесят седьмой из линии Нон и первой Харрохак.
Ее назвали в честь отца, которого назвали в честь его матери, которую назвали в честь какого-то неулыбчивого чужака – кающегося грешника, возлегшего на тихое брачное ложе Запертой гробницы. Такое случалось часто. В Дрербуре не думали о чистоте Воскрешения. Их единственной целью было поддержание рода некромантов – хранителей гробницы. Теперь осталась только Харроу. Она была последней некроманткой и последней выжившей из своего рода.
Ее рождение обошлось дорого. Восемнадцать лет назад, чтобы вырастить последнюю почку на умирающей ветви, ее родители убили всех детей своего Дома, чтобы защитить наследницу-некромантку. Харроу была зачата в час, когда наступило трупное окоченение, когда души детей пытались покинуть свои тела, в результате всплеска танергии, вызванного одновременностью смертей – одновременностью, которую ее родители мучительно высчитывали. Ничего этого от нее не скрывали. Все это объясняли Харроу год за годом, с того момента, когда она научилась говорить – и молчать, если говорить было не нужно. Дети Девятого дома рано усваивали эту науку.
В детстве ей позволяли залезть под одеяло только после обязательной сорокапятиминутной молитвы, проходившей в присутствии пратетушек Лакриморты и Айсаморты. Они очень строго следили за младенческими молитвами, и поэтому Харроу очень старалась прочитать все с первого раза, чтобы не начинать с начала – от тетушек пахло ладаном и гнилыми зубами. Она четко произносила – точнее, шепелявила – клятвы их собственного изобретения: Гробнице буду я служить до конца своих дней, а потом да похоронят меня в двух сотнях могил… они полагали это милым и кокетливым, в самый раз для маленькой девочки.
Во всем остальном Харрохак была предоставлена сама себе. Она вставала до первого колокола и молилась в часовне, пока не включали отопление. Пальцы замерзали так, что не могли перебирать четки, и тогда она пряталась в одной из библиотек с фонариком на батарейках, одеялом и книгами. Она изучала некромантию в одиночестве, ее учителями и наставниками были мертвецы. Харроу понятия не имела, что работы взрослых некромантов были невероятно сложны для понимания, а значит, не боялась их читать и понимать. Ни самолюбие, ни страхи не мешали ее учебе.
Порой по вечерам родители требовали от нее повторить какую-то теорему или воссоздать локтевую кость скелета, растертого в пыль. Иногда они велели своему древнему маршалу Круксу сбросить свежий труп с верхнего яруса, чтобы он расплылся пятном внизу, и заставляли ее сплавить кости вслепую, под лужей крови и мяса. Потом вскрывали тело, чтобы посмотреть, хорошо ли она справилась. В любом случае в их одобрении звучало облегчение. Ее способности были товаром, за который они заплатили очень высокую цену.
Крукс рассказывал ей, что когда-то ее родители были другими. Наверное, до того, как они устроили маленький инфантицид. Харроу это мало интересовало: она не помнила родителей ни измученными, ни лишившимися всякой радости. Мать ее редко говорила, а если и открывала рот, то обращалась всегда к своему неповоротливому рыцарю – человеку, который выглядел так, как будто разрыдался бы, если бы понял, как это делается. Самым ярким воспоминанием о матери была память о ее руках, которые вели пальцы Харроу по неудачно сделанному черепу. Ее пальцы лежали поверх браслета на запястье девочки, сжимая его все туже и объясняя, как правильно ставить руки.
Отец был чуть более разговорчив. По вечерам он читал своей маленькой семье: когда проповеди, когда старые семейные письма. Было и еще одно воспоминание: она сидит на трехногой табуретке рядом с матерью, из-за стула отца светит яркий электрический свет, отец монотонно произносит слова, пока прикосновение рыцаря не велит ему остановиться. Харроу поводит плечами в своей черной рясе с капюшоном и вертит в руках крошечные кусочки кости – учится обращаться с ними, вжимает их в свои мягкие ладони, мысленно делит собственное тело на две сотни кусочков-мощей.
А потом все изменилось внезапно и навсегда. Харроу влюбилась.
* * *
«Внезапно» – не совсем правильное слово. Процесс был длительным. Харроу медленно подступалась к любви, взламывала ее замки, открывала ворота и прорывалась во внутренние покои.
Ее жизнь была посвящена Запертой гробнице, и то, что покоилось внутри ее, захватило все внимание Харроу с тех пор, как она узнала, что это такое: бесчувственное тело, мирно покоящееся среди лохмотьев и обломков Девятого дома. Ее учили любить императора, который десять тысяч лет назад освободил всех от смерти, которую никто не заслуживал, и воспринимать Гробницу как символ его победы и его заката. Ее родители боялись того, что было заточено в Гробнице. Мерзкие пратетушки поклонялись этому, но опасливо, будто их коллективный страх мог польстить этому и спасти бога. Они никогда не хотели открыть гробницу и заглянуть внутрь. Эти двери открылись когда-то, чтобы занести тело, и откроются снова, только чтобы выпустить его, если будет на то воля рока.
Харроу запрещали входить туда примерно так же, как запрещали подниматься на верхний уровень шахты и колотить молотком по кислородным машинам. Это был бы конец.
– А почему у нас нет бессмертной души? Я бы отдал все свои сотни лет за один день человеческой жизни, чтобы потом тоже подняться на небо…
– Что? – это застало тебя врасплох.
– Подумай сама, Харрохак. – Эти его слова напомнили кое-кого, и воспоминание оказалось неприятным. Ты немного изменила свой ноготь, заострив мертвую кератиновую пластину, и из ноги наконец полилась кровь. – Что еще обладает огромной и сложной массой талергии? Какова задача некроманта Когорты?
Твой мозг позорно поплыл, но все-таки в тебе осталось что-то от старой Харрохак. Достаточно, чтобы стоять здесь и задавать вопросы. Ты была очень благодарна этому дерзкому призраку себя, который поинтересовался: какова же задача некроманта Когорты? Может, лучше спросим, на фига нужны в Когорте мечники? Чтобы поддерживать некроманта, обеспечивать смерть и танергию, необходимую для работы некромантической магии. На чужих планетах не бывает танергии. То есть слабые ее следы присутствуют, конечно, но в основном планеты талергичны по своей природе. Отправьте туда некромантку – и толку от нее почти не будет. Танергия возникает из…
Скорее Телу, чем ему, ты сказала:
– Планета – шар грязи. Талергия возникает при накоплении массы микроорганизмов. Их нельзя счесть единой системой.
– Назовем это общей душой, – сказал император. – Что такое человек, если не мешок микроорганизмов? Ты – адептка костяной магии. Маги плоти узнают об этой системе раньше вас. – Это было сказано с любовью и даже с юмором, но тебе немедленно захотелось выброситься в шлюз при мысли, что твоя школа чем-то уступает магам плоти. Тем, чье образование ограничивается мясом. Экспертам в области мягких трясущихся субстанций. Магам, полагающим, что в мышцах можно найти что-то интересное.
Он ошибочно принял твое глубочайшее, фанатичное отвращение за неверие и сказал:
– Попробуй просто принять как данность, что сейчас на планете существует единый огромный сгусток талергии. Если эта талергия совершит переход, что может случиться?
– Мы уже знаем, что случится, – сказала ты. Язык с трудом ворочался во рту, веки чесались и распухли, тебе очень хотелось их опустить. Первый прилив адреналина закончился. Тело подошла и взяла тебя за запястье, сомкнула вокруг него пальцы. Довольно крепко. Это позволило тебе сказать:
– Когорта готовит планету к появлению некромантов, если нам нужно ее захватить. Со временем, с появлением танергетического разложения, планета преображается. Некромантия – естественное последствие этого. Ничего не происходит. Конечно, флора и фауна меняются, а в конце концов меняется и вся планета, и население необходимо с нее убрать, но это такой длительный процесс… он занимает поколения. Нельзя назвать это «что-то происходит».
– А теперь убьем всю планету разом, – предложил император, – что будет?
Ты посмотрела на него. Император Девяти домов поднял руки ладонями вверх, как будто вознес беспомощную молитву потолку складского отсека. Его нечеловеческие глаза были холодны и спокойны. Тебе было известно только об одной массовой смерти планет. Ты ответила.
– Ты имеешь в виду, владыка, что был там – при Воскрешении.
– Да. И я видел, как мгновенно преображается талергия. Это разница между смертью от болезни и убийством. Шок, немедленный отрыв души. Представь, что душу безвременно вырывают из человеческого существа… а из планеты…
На ладонях вдруг выступил непрошеный пот. Струйка крови потекла по ноге, и ты остановила ее по дороге, высушив и сделав крошками на коже. Зарастила царапину. Теперь это уже не требовало усилий.
– Призрак, – сказала ты.
– Да, призрак, – ответил он. – Каждый чертов раз получается проклятый богом призрак. Прости за каламбур.
Ты представила, что увидишь Тело дышащей, ее грудь медленно и тихо вздымающейся. Император скрестил руки и посмотрел на склад. Лицо его освещал холодный электрический свет, идущий снизу, в глазах жила влажная тьма. Ты заметила, как он облизывает губы кончиком языка.
– Мы зовем их Зверями Воскрешения, – сказал он. Продолжить он смог не сразу. Вдруг показалось, что он рассказывает очень старую историю. – Когда система умирала… когда я был моложе, десять тысяч лет тому назад, и я вернул нас всех, отвел от края… все призраки разбежались к самым дальним краям вселенной, как души, бегущие от тела в первом слепом ужасе перехода. Я никогда больше не видел ничего подобного. Я видел тварей поменьше, младших Зверей, но ничто не способно сравниться с первой волной. Ничто.
Харрохак, эти призраки неумолимо рвутся сквозь вселенную, не останавливаясь… Они пожирают талергические планеты на своем пути, как вампиры. Они не остановятся, пока я и все девять Домов не будут мертвы. Они тысячи лет гонят меня прочь, и их почти невозможно победить.
Это очень мало тебя впечатлило. Рассказ обладал смутным и бессмысленным привкусом сказки.
– Ликторы умерли… сражаясь с этими тварями?
– Сражаясь? – переспросил бог. – Харроу, я потерял половину ликторов, когда они попытались хотя бы отвлечь тварей. Их немыслимо сложно уничтожить. Тех, кого мы убили, мы убили, потому что нам повезло, – они были молоды, а мы находились в расцвете сил, а потом… когда нас стало меньше… мы убивали их по чистой случайности или решаясь на самоубийство.
– И сколько таких призраков?
Ты подготовилась к астрономически огромному числу. Тело подняла брови, когда Император Неумирающий сказал:
– Трое. Было девятеро. Мы называли их по номерам. За десять тысяч лет мы сумели расправиться с пятью. Номер второй пал сразу после Воскрешения. Восьмой обошелся в бессмертную человеческую душу, и я до сих пор вижу этот день в кошмарах. Шестой умер, когда одна из моих Рук, Кир, утянул его в черную дыру, и шестому лучше бы оставаться мертвым, потому что Кир не вернется.
Не успела ты отреагировать – вскрикнуть или подвергнуть сомнению его расчеты, которые не выдерживали даже внимательного взгляда, – как он совершил нечто ужасное. Император девяти Домов оттолкнулся от простого гроба с розой и встал перед тобой, стоявшей у гроба Третьего дома. Ты увидела чудовищные глаза на человеческом лице, и он взял твои руки в свои. Погладил тебя по ладони, как ребенка, любимый зверек которого вдруг погиб. Лучше бы он оторвал твои ребра от позвоночника и помахал ими в воздухе. Лучше бы он сдавил твое горло руками и сломал тебе шею. У тебя перед глазами что-то вспыхнуло. Ты невероятно расстроилась.
– Я предлагал тебе ложный выбор, – сказал он. – Прости. Звери Воскрешения всегда знают, где я. Где бы я ни оказался, они гонятся за мной… медленно, но неустанно. Но не только за мной, хотя я занимаю их сильнее всех. Они охотятся за всеми, кто совершил… непростительный грех.
Он опустил руки.
– Что за непростительный грех?
– Тот, что совершила ты, став ликтором, – ответил император.
Ты словно бы услышала, как захлопнулись двери Дрербура. Ты ощутила скрип их механизма, громкий лязг, эхом отдавшийся в нижнем атриуме и полетевший вверх по туннелю. Потом твои воспоминания об этом расплылись и исчезли – как и все остальные воспоминания.
– Они придут и за мной, – сказала ты, только потому, что считала, что тебе стоит их произнести, – если я вернусь в свой Дом, они последуют за мной и туда.
– Ни один из ликторов не вернулся домой с тех пор, как мы осознали последствия. Кроме одной… которая знала, что я приду ей помешать по этой самой причине.
Ты снова посмотрела на ее простой гроб. Он был невелик: тело, лежавшее в нем, нельзя было назвать высоким, крепким, впечатляющим, великолепным. Ты сказала отстраненно:
– То есть мне придется научиться сражаться с этими тварями.
– Сначала я научу тебя убегать, – ответил император. – Это непростой урок, и его нельзя выучить до конца. Но я убегаю уже десять тысяч лет, так что я стану твоим учителем.
На мгновение он положил руки тебе на плечи, и ты посмотрела в его жуткое, такое обычное лицо.
– Он имеет в виду, – недвусмысленно пояснила Тело, – что тебе придется научиться обращаться с мечом.
Ты посмотрела на нее через его плечо. Император инстинктивно проследил твой взгляд, но ему было не увидеть того, что видела ты: рубцов, которые цепи оставили на запястье, шее и лодыжках другой девушки. Он не видел длинных, тяжело падающих на плечи волос, в смерти ставших пыльно-желтыми – были ли они каштановыми, золотыми или какими-то еще? Не слышал ее голоса, низкого, осипшего, музыкального. Не слышал и сухого страшного эха других знакомых тебе голосов – матери и Крукса.
Он не знал, что на самом деле Тело Запертой гробницы не говорила с тобой с той ночи, когда ты растирала распухшие кровавые полосы на шеях своих родителей, чтобы они не так бросались в глаза. Он не знал, что ты провела вместе с ней только один мирный год, а потом встречалась с нею только во снах. Откуда ему было знать, что во времена твоей юности ее глаза часто бывали черными, как и твои собственные, но с тех пор, как ты испытала агонию ликтора, ее глаза стали невыносимо, тошнотворно желтыми: бронзовыми, жаркими, животными, янтарными, как желток яйца.
Когда тебе было десять, Тело была тихой, строгой, практичной и милосердной. В твои четырнадцать Тело стала нежной и искренней, и иногда даже улыбалась. В твои шестнадцать она сделалась решительной и бесстрастной. Во всех этих ипостасях она хранила обет молчания. Звук ее голоса означал, что безумие вернулось к тебе в полной мере.
– Я не могу, – сказала ты как можно осторожнее. – Я не могу, любимая. Это ушло.
– Харроу? – спросил император, но ты забыла, что он здесь.
– Ты спускаешься по длинному коридору, – сказала Тело, – обернись.
– Я стою во тьме, – ответила ей ты. Ресницы Тела покрывал иней. – Я утратила все. Все пропало. Здесь ничего нет. Я не справилась. Я лишь наполовину ликтор, я ничто, я бесполезна, я не имею мужества.
Тяжелые руки легли тебе на плечи. Ты оторвала взгляд от лица любимой и увидела Царя Воскрешающего.
– Ортус Нигенад умер не напрасно, – сказал он.
Когда он говорил, губы его двигались странно. Горячая игла боли прошила височную кость. Твое тело было глухо к горю. Вероятно, когда-то ты его чувствовала, но больше не могла.
– Ортус Нигенад умер, полагая, что это был единственный дар, который он способен принести, – ответила ты. – И я потратила его впустую, как… как… просто выбросила.
Царь Воскрешающий стал похож на человека, который трудится над очень сложным и захватывающим ребусом.
– Ортус, – сказал он снова, но желчь уже поднялась по твоему горлу, встала во рту. Тело прикрыла ладонью твои глаза и нос, и ты вырвалась из ее рук. Ты рухнула на пол, почти лишившись чувств.
– Ортус Нигенад, – повторил император с некоторым удивлением, а потом не стало ничего. Разве что ты не наблевала на бога, что можно было счесть утешением.
3
Преподобная дочь Харрохак Нонагесимус должна была стать триста одиннадцатой Преподобной матерью в своем роду. Она была восемьдесят седьмой из линии Нон и первой Харрохак.
Ее назвали в честь отца, которого назвали в честь его матери, которую назвали в честь какого-то неулыбчивого чужака – кающегося грешника, возлегшего на тихое брачное ложе Запертой гробницы. Такое случалось часто. В Дрербуре не думали о чистоте Воскрешения. Их единственной целью было поддержание рода некромантов – хранителей гробницы. Теперь осталась только Харроу. Она была последней некроманткой и последней выжившей из своего рода.
Ее рождение обошлось дорого. Восемнадцать лет назад, чтобы вырастить последнюю почку на умирающей ветви, ее родители убили всех детей своего Дома, чтобы защитить наследницу-некромантку. Харроу была зачата в час, когда наступило трупное окоченение, когда души детей пытались покинуть свои тела, в результате всплеска танергии, вызванного одновременностью смертей – одновременностью, которую ее родители мучительно высчитывали. Ничего этого от нее не скрывали. Все это объясняли Харроу год за годом, с того момента, когда она научилась говорить – и молчать, если говорить было не нужно. Дети Девятого дома рано усваивали эту науку.
В детстве ей позволяли залезть под одеяло только после обязательной сорокапятиминутной молитвы, проходившей в присутствии пратетушек Лакриморты и Айсаморты. Они очень строго следили за младенческими молитвами, и поэтому Харроу очень старалась прочитать все с первого раза, чтобы не начинать с начала – от тетушек пахло ладаном и гнилыми зубами. Она четко произносила – точнее, шепелявила – клятвы их собственного изобретения: Гробнице буду я служить до конца своих дней, а потом да похоронят меня в двух сотнях могил… они полагали это милым и кокетливым, в самый раз для маленькой девочки.
Во всем остальном Харрохак была предоставлена сама себе. Она вставала до первого колокола и молилась в часовне, пока не включали отопление. Пальцы замерзали так, что не могли перебирать четки, и тогда она пряталась в одной из библиотек с фонариком на батарейках, одеялом и книгами. Она изучала некромантию в одиночестве, ее учителями и наставниками были мертвецы. Харроу понятия не имела, что работы взрослых некромантов были невероятно сложны для понимания, а значит, не боялась их читать и понимать. Ни самолюбие, ни страхи не мешали ее учебе.
Порой по вечерам родители требовали от нее повторить какую-то теорему или воссоздать локтевую кость скелета, растертого в пыль. Иногда они велели своему древнему маршалу Круксу сбросить свежий труп с верхнего яруса, чтобы он расплылся пятном внизу, и заставляли ее сплавить кости вслепую, под лужей крови и мяса. Потом вскрывали тело, чтобы посмотреть, хорошо ли она справилась. В любом случае в их одобрении звучало облегчение. Ее способности были товаром, за который они заплатили очень высокую цену.
Крукс рассказывал ей, что когда-то ее родители были другими. Наверное, до того, как они устроили маленький инфантицид. Харроу это мало интересовало: она не помнила родителей ни измученными, ни лишившимися всякой радости. Мать ее редко говорила, а если и открывала рот, то обращалась всегда к своему неповоротливому рыцарю – человеку, который выглядел так, как будто разрыдался бы, если бы понял, как это делается. Самым ярким воспоминанием о матери была память о ее руках, которые вели пальцы Харроу по неудачно сделанному черепу. Ее пальцы лежали поверх браслета на запястье девочки, сжимая его все туже и объясняя, как правильно ставить руки.
Отец был чуть более разговорчив. По вечерам он читал своей маленькой семье: когда проповеди, когда старые семейные письма. Было и еще одно воспоминание: она сидит на трехногой табуретке рядом с матерью, из-за стула отца светит яркий электрический свет, отец монотонно произносит слова, пока прикосновение рыцаря не велит ему остановиться. Харроу поводит плечами в своей черной рясе с капюшоном и вертит в руках крошечные кусочки кости – учится обращаться с ними, вжимает их в свои мягкие ладони, мысленно делит собственное тело на две сотни кусочков-мощей.
А потом все изменилось внезапно и навсегда. Харроу влюбилась.
* * *
«Внезапно» – не совсем правильное слово. Процесс был длительным. Харроу медленно подступалась к любви, взламывала ее замки, открывала ворота и прорывалась во внутренние покои.
Ее жизнь была посвящена Запертой гробнице, и то, что покоилось внутри ее, захватило все внимание Харроу с тех пор, как она узнала, что это такое: бесчувственное тело, мирно покоящееся среди лохмотьев и обломков Девятого дома. Ее учили любить императора, который десять тысяч лет назад освободил всех от смерти, которую никто не заслуживал, и воспринимать Гробницу как символ его победы и его заката. Ее родители боялись того, что было заточено в Гробнице. Мерзкие пратетушки поклонялись этому, но опасливо, будто их коллективный страх мог польстить этому и спасти бога. Они никогда не хотели открыть гробницу и заглянуть внутрь. Эти двери открылись когда-то, чтобы занести тело, и откроются снова, только чтобы выпустить его, если будет на то воля рока.
Харроу запрещали входить туда примерно так же, как запрещали подниматься на верхний уровень шахты и колотить молотком по кислородным машинам. Это был бы конец.