Гремучий ручей

Дмитрий пытался помочь. Дмитрий был так великодушен, что делился с Габи самым сокровенным – своей кровью. Это было одновременно сладко, больно и мерзко. Это еще больше делало ее похожей на животное. Она впивалась зубами в запястье мужа, а мечтала вгрызться в шею… Вот такой она была страшной женой. Вот такой она будет страшной матерью.

Впрочем, нет! Материнские инстинкты все еще были сильны. И очень скоро все остальные страхи затмил один единственный. Она может убить свою девочку! Потому что уже сейчас она мало чем отличается от безумной Агаты.

Поэтому в редкие часы просветления Габи просила Дмитрия лишь об одном, чтобы он не позволил ей совершить страшное, чтобы забрал ребенка сразу, как только тот родится. Дмитрий обещал. Он все время ей что-то обещал. А еще умолял потерпеть. Но Габи видела, что его собственное терпение кончается, что сам он истощен до предела, побледнел, осунулся и с каждым днем становился все мрачнее и мрачнее. У Дмитрия, ее любимого мужа, появилась собственная тайна, которой он не хотел делиться. Габи казалось, что виной тому может быть только она одна. Только ее новая темная суть. Но правда оказалась куда страшнее и куда темнее. Габи выкрала правду вместе с кровью мужа. Просто сделала глоток, просто заглянула в глаза…

…Пять покойников за две недели. Все крепкие, молодые мужики. Всех нашли в Гремучей лощине. С первым думали на дикого зверя. Со вторым уже начали сомневаться. А когда нашли третьего, обескровленного, с порванной шеей, пошли разговоры. Недобрые разговоры о том, что в Гремучей лощине завелся упырь. Пока еще только в лощине, а не в усадьбе, но скоро, очень скоро люди придумают, кого обвинить в своих бедах. Чужаков обвинить проще всего. А если еще и Лавр заговорит…

Кровь Дмитрия из сладкой сделалась горько-соленой, Габи отшатнулась, вытерла ладонью губы, прошептала:

– Это не я! Ты же знаешь, что это не я!

– Знаю. – Ему и самому хотелось отшатнуться, но он терпел из последних сил. Что это было? Что держало его рядом с ней? Любовь или чувство долга? – Ты не могла. Ты все время здесь, любовь моя. – Значит, все-таки любовь…

– Я все время здесь, – она кивнула. – А кто тогда там?

Они оба знали, кто. Александр фон Клейст сказал, что они еще встретятся, когда настанет время. Время настало? Габи не пришла к нему, не стала его безумной прекрасной Агатой, и он решил отыскать ее сам?

– Я думаю, это он. – Дмитрий нахмурился. Его тонкие музыкальные пальцы сжались в кулаки. – Наверняка, он.

– Он пришел за моей девочкой. – Габи обхватила руками свой огромный живот. – Им всем нужно это дитя.

– Всем? – Дмитрий не понимал, а у Габи не было сил объяснять. Силы нужно копить для последней битвы. Той самой, которая непременно наступит очень скоро. Жаль, что нянюшка так и не вернулась. Значит, придется самой. Как-нибудь.

– Она особенная, моя девочка. – Габи позволила себе улыбнуться. Улыбка причинила боль, из растрескавшихся губ брызнула кровь. Черная, горькая – нечеловеческая. – И ее попытаются отнять.

– Я не позволю. – Лицо Дмитрия потемнело. – Не позволю причинить вред тебе или нашему ребенку. – Белоснежным носовым платком он стер с ее подбородка кровь. – Я буду вас защищать.

Он не понимал всю серьезность ситуации. Не потому, что был наивен или глуп. Просто, человеку со светлой душой и добрым сердцем невозможно до конца поверить, с головой окунуться в ту пучину ужаса и безысходности, в которой жила теперь Габи.

– Да, ты будешь нас защищать. – Она хотела было коснуться щеки Дмитрия, но отдернула руку. Слишком тонкая кожа, слишком хрупкая оболочка. Она не хочет делать ему больно. Или хочет?.. – Но ты должен пообещать мне еще одну вещь, любимый.

Дмитрий колебался, боялся давать невыполнимые обещания. Ничего, она сможет сама. Вытянет силой все, что нужно. Постарается не делать больно, постарается не навредить. Но, кажется, время добровольного сидения на цепи подошло к концу. Наступает другое, куда более опасное время.

– Я сделаю все, что ты попросишь, Габи. – Обещание далось Дмитрию с великим трудом, но в голосе слышались решительные нотки.

– Мне нужно выйти наверх. – Пальцы Габи скользнули по холодному металлу ошейника, проверяя его на прочность. Самой ей его не снять, но Дмитрий снимет. По собственной ли воле… По ее ли приказу… Но нужно дать шанс, нужно позволить ему принять решение добровольно. – Я буду держать себя в руках. Обещаю. – Это сложно, но ради дочки она готова на все. – Я никого не трону. Ни в доме, ни за его пределами.

Он слушал и… не верил. У него до сих пор получалось ее любить, но больше не получалось ей доверять. И нельзя его за это винить.

– Я не могу, Габи. – Дмитрий сделался не просто бледным, а смертельно бледным, и она испугалась, что своей неуемной жаждой могла причинить ему непоправимый вред. – Я обещал тебе и обещал твоей нянюшке. Ты должна меня понять, должна выслушать!

Она слушала. Только не его хриплый голос, а тихие, едва различимые шаги. Слышала тяжелое дыхание и шелест юбок. И еще до того, как дверь в темницу распахнулась, Габи знала – нянюшка вернулась!

Высокая, худая, дочерна загорелая, с седыми, словно припорошенным пеплом волосами, она остановилась посреди темницы, тяжко вздохнула, а потом сказала:

– Все, я вернулась, дети.

– Нянюшка! – Габи бросилась к ней, позабыв про цепь, и на цепи этой повисла. Псица… смертельно опасная псица… Из глаз хлынули слезы не то боли, не то горя, не то облегчения, а может всего сразу. Дмитрий обхватил ее за плечи, ослабил натяжение цепи, просунул пальцы под ошейник. Руки его были едва ли не холоднее металла.

– Я принесла то, за чем уходила. – Одной рукой нянюшка погладила Габи по голове, как когда-то в далеком детстве, а второй достала что-то из складок юбки. Еще один ошейник… Серебряный, тонкий, изящный, больше похожий на украшение. Габи где-то уже видела похожий. Или его и видела?

Да, в дедовой лаборатории. То ли алхимической, то ли химической. Он лежал в каменной нише на черной бархатной подушечке, словно был не ошейником, а царской короной. Маленькой Габи тогда так сильно захотелось его потрогать, что в спешке она смахнула реторту с лабораторного стола и порезала руку. За эту самую руку дед ее и схватил, сжал крепко, до боли, оттащил подальше от бархатной подушечки. В его синих глазах была ярость пополам со страхом, и Габи впервые испугалась собственного деда.

– Не надо, детка. – Дед сделал глубокий вдох, взял с полки какую-то тряпицу, принялся перевязывать ей руку. – Не трогай его.

Ей уже и не хотелось! Были в дедовой лаборатории вещицы и поинтереснее, чем какой-то ошейник! А поплакать хотелось! Больше от обиды, чем от боли. Она и плакала. Соленые слезы падали на раскрытую ладошку и щипали рану. От этого становилось еще обиднее. Наверное, дед подумал, что это из-за ошейника, потому что, закончив перевязку, заговорил:

– Это семейная реликвия, Габриэла. – Он называл ее полным именем только в особо серьезные моменты. Считай, никогда и не называл. От неожиданности Габи даже перестала плакать. – Видишь, – дед кивнул на висящий на стене щит. Сам по себе щит был неинтересный, оружие Габи не любила. Но картинка, на нем выбитая, была занимательная. И не картинка, а фамильный герб рода Бартане! Она уже достаточно взрослая, чтобы понимать такие вещи! А на гербе – трехглавый пес, яростный и страшный в своей ярости. А на шее у трехглавого пса – ошейник. Тот самый, что и на черной бархатной подушечке. Вот только ошейник настоящий, а псов с тремя головами не бывает!

Она так и сказала деду. И подбородок вздернула упрямо. А дед погладил ее по волосам и сказал неожиданно очень серьезно:

– Бывает всякое, Габриэла! Темный пес тоже был. Служил нашей семье в смутные времена.

Про смутные времена было неинтересно, а про трехглавого пса очень даже.

– А потом умер? – спросила она, косясь на ошейник. Если ошейник есть, а пса нету, значит умер.

– Трижды. – Дед нахмурился, а потом сказал с задумчивой усмешкой: – Но ждать осталось недолго. Скоро вернется.

– Так не бывает, – сказала Габи упрямо. – Если кто умирает, то навсегда.

– Иногда не навсегда, а лишь на триста лет. Проблема в том, дитя, чтобы продержаться эти триста лет без такой защиты. Наши враги не дремлют.


Габи кивнула, соглашаясь, хоть и была уверена, что все враги рода Бартане давным-давно крепко спят. Нет у них с дедом никаких врагов!

– Темный пес слушается только женской руки. – Дед в задумчивости посмотрел на ее ладошку. – Чует только женскую кровь. Поэтому очень хорошо, что у меня есть ты, Габриэла.

Захотелось сейчас же, немедленно потрогать ошейник, но дед смотрел строго, держал крепко.

– Без крайней нужды нельзя, дитя.

– Почему? – Габи не сводила взгляда с ошейника.

– Потому что за триста лет небытия мы забыли его, а он, вероятно, забыл нас…

…За триста лет забыли, а теперь вот Габи вспомнила с отчетливой ясностью.

…Ольга тоже вспомнила. Чужие воспоминания хлынули в нее бурным потоком из распахнувшегося наконец ящика Пандоры. Теперь она знала всю правду. Теперь ее основная задача – не позволить узнать правду тому существу, что словно долотом сверлило ее мозг. Ольга собрала волю в кулак, мысленно превращая бурный поток в тоненький ручеек. В голове ее громыхала «Ода к радости».





* * *


– Какой приятный сюрприз! – Голос прорывался сквозь звуки музыки, царапал не хуже черных когтей, рвал барабанные перепонки. – Где он? Где ошейник, дорогая кузина?

Кузина… Какая чудовищная несправедливость! И какая ирония! Получить в родственники упырей!!! Не нужно об этом думать! Важно другое! Важно, что Габи, Габриэла Бартане – это не просто неизвестная венгерская девочка, а ее мама. Важно, что ее нянюшку звали Гарпиной. Важно, что теперь Ольга понимала, чья кровь течет в ее жилах. Скрытое наконец стало явным.

– Я знаю, он у тебя. Ты тоже должна знать кое-что очень важное. Твоя внучка у меня. И это очень хорошо, Хельга! Хорошо, что у меня, а не у Отто. Со мной можно договориться, а он все берет силой. И в твоих же интересах решать дела со мной, а не с ним.

Как же она права, ее новообретенная кузина! Отто фон Клейст не станет церемониться и возьмет свое силой. Кое-что он уже забрал. Кое-что очень ценное для Ирмы, кое-что очень дорогое.

– Я готова договариваться. – Теперь уже сама Ольга искала ускользающий взгляд Ирмы. – Но ты должна узнать еще кое-что.

Пробиваться сквозь серый морок Ирминых мыслей было тяжело, пришлось бить наотмашь, со всех сил. Но показать проще, чем рассказать. А Ольге есть, что ей показать, события минувшей ночи еще свежи в ее памяти…

– …Нет!!! – Их связь оборвал яростный, полный боли крик. – Этого не может быть… – Крик перешел в шепот.

– Это уже случилось. – Ольга столкнула с себя Ирму, встала на ноги. – Я могу показать тебе место, где один твой брат сначала убил, а потом спрятал останки второго твоего брата. Хочешь, кузина?!

Ирма зарычала в бессильной ярости, и тусклый свет луны блеснул на ее неестественно длинных клыках. Ярость длилась недолго. Ирма тоже встала, стряхнула с пальто мокрые листья.

– Ты сказала, что темный пес слушается лишь женской руки?

– Это сказала не я, а мой прапрадед, но да, так и есть. – Ольга кивнула.

– Я всегда знала, этим миром должны править женщины. – В глазах Ирмы зажегся огонек безумия. – И ты мне в этом поможешь, дорогая кузина! Тебе нужна твоя девчонка, а мне – ошейник. Где он?

– Здесь недалеко.

Знала ли Ольга наверняка, что в темном нутре ящика Пандоры как раз и найдется местечко серебряному ошейнику, или просто решила больше не доверять провидению? Как бы то ни было, а и ошейник, и тетрадь со своими детскими записями она перепрятала вскоре после того, как поступила на службу в Гремучий ручей. Пронести в дом не решилась, спрятала в месте, которое казалось ей самым надежным. Словно почувствовала, что пригодятся.

– Тогда вперед! Не будем терять время! Я слышала, мой дорогой братец потерял одну из своих живых игрушек. Ему сейчас точно не до нас. – Ирма обернулась, и сполохи занимающегося пожара очертили ее четких профиль. Горела часовня. А в часовне горел Митя…

– Мне нужно туда! – сказала Ольга твердо. – И я хочу увидеть свою внучку!

– А я хочу править миром. – Ирма усмехнулась. – Тебе придется поверить мне на слово, дорогая кузина! Мне нет нужды убивать твою внучку. Сказать по правде, такие, как вы, не по зубам таким, как мы. Мертворожденные в нашем роду… – Она брезгливо поморщилась и тут же деловито добавила: – Впрочем, нам еще со многим придется разобраться. Если твоя кровь исцелила от безумства бедного Клауса… – Она снова поморщилась, на сей раз болезненно. – А потом сделала его сверхчеловеком. – Ирма сощурилась, в глазах ее полыхнули красные искры. Ирме хотелось стать сверхчеловеком. Пожалуй, она не шутила, когда говорила, что собирается править миром.

– Я знаю, о чем ты сейчас думаешь, дорогая кузина. – Искры в глазах Ирмы разгорались все сильнее. Или это всего лишь отсвет пожара? – Ты думаешь, что раз ты мне не по зубам, то можно игнорировать мои просьбы.

Примерно так Ольга и думала. Эта мысль была одной из сотен мыслей, что роились сейчас у нее в голове.

– Не советую. – В руке у Ирмы появился пистолет. – Мертворождение – это всего лишь дополнительная страховка, но никак не гарантия от смерти. Поверь мне на слово.

Она верила. Ее родная дочь погибла на фронте. Не помогла страховка… Но Танюшку она спасет, чего бы ей это не стоило!

– Пойдем. – На пистолет Ольга не смотрела. Из сотен мыслей выкристаллизовалась одна единственная, самая важная. – Пойдем, я покажу тебе, где ошейник.

Они шли по ночному парку, а за их спинами полыхал пожар. Ольга не оборачивалась, не смотрела ни на Ирму, ни на часовню. Она не сдержала данное Григорию обещание, не спасла Митю. Но думать сейчас нужно о тех, кто жив. Мертвых она оплачет позже. Как иронично: мертворожденная оплачет мертвых…





* * *