Гремучий ручей

– … А разговаривать с ними не нужно, потому что без толку. Если сразу не заморочат, так уговорами возьмут. Потому, Олька, не разговаривай, а делай, как я велю.

– Впусти! Впусти!! Впусти!!! – И уже не ладонями стучит Зося, а кулаками… А что там велела баба Гарпина? Черт бы побрал и эти воспоминания, эту невидимую дверцу! Что потом? Как быть?.. В дом ее пускать нельзя. В доме Танюшка. Но если не впускать, вдруг стекло разобьет? Значит, нужно выйти самой. Выйти, дверь за собой запереть, и уже там… договариваться.

Ольга уже решилась, когда в яростный Зосин крик вплелся другой по-мужски низкий голос.

– Зосенька, не кричи! Зося, посмотри на меня. Видишь, это я – твой Гринечка. Я вернулся, милая…

Гринечка… Вернулся дуралей, на свою погибель!





* * *


Больно! Как же больно ему было! Каких же сил стоило это видимое спокойствие!

Он винил себя. Во всем! В том, что оставил жену и сына одних. В том, что не был с ними в самый тяжелый для них час. В том, что Митяй по его вине рос без отца. В том, что Зося тянула все на своих плечах. Но еще больше он винил себя за то, что опоздал. Пришел бы неделей раньше, глядишь – и не случилось бы ничего. Не пропал бы Митяй, не погибла бы Зося…

А теперь только и остается, что скрежетать зубами да выть в рукав, чтобы никто не услышал, не заметил этой его слабости. Всю жизнь считал себя фартовым, и вот так в одночасье все-все потерял.

Григорий брел, не глядя ни по сторонам, ни себе под ноги, и сам не замечал, что идет не в сторону лощины, а обходит по кругу село. Тетя Оля женщина смелая, даже тварь из лощины не испугалась. Видать, такого насмотрелась, что бояться перестала. А вот он, Григорий, не перестал. А еще он, бестолковый и непутевый, чувствовал ответственность. За убитую Зосю, за Митяя, которого еще предстояло найти, за тетю Олю. Как ни крути, а она ему помогла, без нее не попасть ему в Гремучий ручей. Она помогла. Не смотрела косо, не упрекала, что вор и негодяй, по-человечески отнеслась, считай, по-матерински. Вот и он должен по-человечески. Тут недалеко, сходит, убедится, что с тетей Олей и Татьяной все в порядке, и уйдет восвояси.

Жизнь научила его двигаться бесшумно, сливаться с темнотой и тенями, самому становиться тенью, если понадобится. При его промысле без этого никак, половина его фарта от этого умения. Половица не скрипнет, петля не взвизгнет, любой замочек откроется без ключа. Вот и калитка открылась беззвучно, а земля загасила шаги. Он только посмотрит, только в окошко заглянет…

…В окошко уже кто-то заглядывал. Фигурка щупленькая, платье белое, словно у невесты, и на этом белом – рыжим пламенем коса. Зося…

И сиплый крик:

– Впусти! Впусти!! Впусти!!!

А ее не пускают. Тетя Оля не пускает! Похоронили живую по ошибке, а теперь прячутся. Ничего-ничего, это он потом будет разбираться, кто прав, а кто виноват, а сейчас нужно Зосю успокоить.

– Зосенька, не кричи! Зося, посмотри на меня. Видишь, это я – твой Гринечка. Я вернулся, милая… – сказал и выступил на свет, чтобы она не испугалась, чтобы рассмотрела его как следует.

Она обернулась. Как-то неправильно обернулась… Вот он спину видел, вот косу, и вот спину все еще видит, а вместо рыжего Зосиного затылка – лицо. Само белое-белое, а глаза черные. У Зоси глаза были зеленые, ведьмовские. Он ее, считай, за эти глаза и полюбил.

– Гринечка… – А голос сиплый, наверное, сорвала, кричавши. – Гринечка мой родненький… – Улыбнулась и снова обернулась, только теперь уже по-настоящему, всем телом. А тогда, видно, примерещилось. Из-за темноты, из-за всего, что за день довелось пережить. Ничего, главное, что живая, что помнит его. А с остальным они справятся.

– Гринечка… – Зося шагнула к нему. Или не шагнула, но как-то приблизилась. Может, моргнул он в тот момент, может, не заметил чего. Только вот она у окошка стоит, а вот уже рядом с ним. Руку протяни – и коснешься рыжей косы.

Он и протянул. Как же оставаться истуканом, когда вот она – жена любимая, живая?

– Зося, как хорошо, что ты живая! – А коса холодная, скользкая. Как змея. Так и хочется руку отдернуть.

– Холодно мне, Гринечка. Обними меня. – Она и раньше ласковая была, его Зосенька. И обнимал он ее с великой радостью. А теперь что же? Боится, что ли? Ничегошеньки он в этой жизни не боялся, так разве ж любимая жена его может напугать?

– Холодно… И голодно… Кушать я хочу, Гринечка. – А ведь пугает. Глазами этими черными, лицом мертвецки-белым. Не потому ли, что мертвецким?.. – Обними меня, родненький. Соскучилась я без тебя. – И руки тянет. Белые руки с черными ногтями. Когтями…

Не нашел в себе сил, отступил. Сам себя за это малодушие презирал, а только чуйка, которой с детства привык доверять, криком кричала – беги, спасайся!

– Ты не любишь меня, Гринечка? – В голосе – обида, а в глазах – только голод. Такой страшный, такой лютый, что волосы на загривке дыбом.

– Я люблю, Зося. Я очень тебя люблю. Только не подходи ко мне, милая, не трогай.

Вот и сказал то, что должен был. А дальше что? Как дальше-то им быть?

– А что ж не подходить-то, родненький? А как же я тебе расскажу, где нашего Митеньку искать?

– Ты знаешь? Зося, ты знаешь, где Митька?! – Остановился Гриня, перестал отступать. Она ведь мать. Какой бы ни была, но материнское сердце завсегда о дитенке позаботится.

– Я знаю, Гринечка. Я к тебе затем и пришла, чтобы рассказать. Я сейчас… я на ушко тебе шепну.

И снова приблизилась. Вроде и не двинулась с места, а вот уже так близко, что можно каждую морщинку на лице разглядеть и черную рану на шее. Ох, не возвращаются с такой раной… не ходят живыми по земле…

Григорий отпрянул в сторону в тот самый момент, как Зося бросилась на него. Сработала чуйка. Сработал фарт. Вот только пистолет вытащить не успел. Не думал, что когда-нибудь придется в любимую жену стрелять. Получается, что лишь мгновение у судьбы и выиграл. Вот у этой черноглазой, острозубой, скалящейся в голодной усмешке. Нет, не Зося это…

Он тянул из кармана пальто пистолет, а существо, которое прикидывалось его женой, тянуло к нему руки, шею, зубы, рвалось, точно цепной пес. И дорвалось бы, растерзало в клочья! Не было в том никаких сомнений. Но в последнее мгновение замерло, захрипело, посмотрело не на Григория, а вниз. Туда, где из груди торчало теперь что-то острое и черное. Смотрело не долго, глянуло только и начало заваливаться вперед. Если б Григорий не отступил, завалилось бы на него. Но он отступил и пистолет наконец вытащил, прицелился…

– Тише, Гриня, тише! Это я. Не вздумай палить.

Раньше бы выстрелил, не раздумывая. Если кто-то, вот как сейчас, воткнул его любимой Зосе кол промеж лопаток, да так, что он спереди вышел, пристрелил бы на месте. А тут застыл, как вкопанный.


– Тетя Оля, – сказал сиплым шепотом, – тетя Оля, это что же?.. Это кто же?..

– Это не Зося твоя, даже не смей так думать. – Она склонилась над телом, уперлась ногой в спину того, что когда-то было его женой, потянула за длинную палку. Раздался страшный чавкающий звук, и наступила тишина, в которой стук его собственного сердца казался Григорию оглушительно громким.

– А… кто? – спросил Григорий, отводя взгляд от палки, стараясь не смотреть на тетю Олю.

– Нежить, – сказала она, вытирая палку о подол Зосиного платья. – Ты лицо ее видел, Гриня? Когти, зубы?

– Не бывает нежити…

– Выходит, бывает. За одной такой ты, надо думать, сегодня по лощине гонялся.

– А какая… – Он пошарил по карманам, закурил. Зажечь папиросу получилось не сразу, так сильно дрожали руки. – Какая нежить?..

– Упырь. Это упырь, Григорий.

– И говорит мне об этом учительница… – Он застонал, схватился за голову. – Вы себя слышите, тетя Оля?

– И себя слышу, и тебя понимаю. Только ты сам это должен теперь понять. Осознать раз и навсегда, что это существо не Зося. Иди посмотри. Да не бойся, она больше не встанет.

– Почему? – Он не мог себя заставить, чувствовал себя маленьким мальчиком, а не смелым мужиком. Не мог посмотреть в глаза той, которую любил и обещал защищать.

– Осина. – Тетя Оля повертела в руках палку. Один конец ее был тупой, второй заостренный. – Еще от бабы Гарпины осталась. В обычной жизни – это черенок от швабры, а в лихие времена – осиновый кол. – Сказала и сама перевернула тело Зоси на спину, велела: – Иди и смотри! Чтобы потом не корил ни себя, ни меня. Чтобы понимал, кого я убила. Чтобы понимал, что так было нужно.

Григорий сделал глубокую затяжку, собираясь с духом, а потом решительно шагнул вперед. Тут старуха такие дела творит, а он что же? Он же мужик… И смотреть себя заставил. Через силу, через волнами накатывающую тошноту. Все увидел, все запомнил: и черные, без радужки, глаза, и длинные когти, и… клыки.

После клыков стало совсем нехорошо. Сил хватило только отбежать в сторонку, да сложиться пополам. Как же пережить это? Как принять? Он-то, дурак, думал, что страшнее смерти уже ничего быть не может. А вот оно – страшнее! Не-жизнь после смерти…

– Не кори себя, – послышалось за спиной. – Ни себя, ни меня. Так нужно было, по-другому никак. Если бы я ее не убила, она бы убила тебя, выпила бы до самого донца, а потом бы пришла за вашим сыном.

Этот по-учительски спокойный, суровый даже голос привел Григория в чувство, заставил утереть мокрое от слез и пота лицо, разогнуться, посмотреть наконец правде в глаза. Это не Зося. Зоси больше нет. Это… нежить, упырь, который хотел его убить, выпить до донца. А говорили, бога нет, дьявола нет. А говорили, верить нужно только в торжество коммунизма. А оно вот… рядышком – страшное, клыкастое, неживое.

– Ты как? – спросила тетя Оля. – Пришел в себя?

– Пришел. – Он обернулся. – Что я должен сделать?

– Помоги мне. Ее нужно похоронить. Теперь уже окончательно. Ты постой тут пока, а я за лопатой схожу и дом запру. Танюшка у меня там.

У нее там Танюшка, а у него где-то Митяй. Дай бог, чтобы живой. Зося ж еще человеком была, когда ту записку ему оставила, когда велела искать сына в Гремучем ручье.

«Во сне он ко мне преходил. Жалился, что тимно и холадна, сказал чтобы заберала его из той праклятой лощины»

Вот, что еще Зося ему написала в той своей записке. Он тоже тогда подумал про материнское сердце, которое не обманет. А теперь вот подумал, про то, что она написала. «Тимно и холадна»…Зосе тоже было темно и холодно. А еще голодно. Это что же, и Митяю теперь так же?

Он решился спросить об этом, лишь когда Зося упокоилась. Теперь уже навсегда. Не мог носить в тебе такую боль.

– Тетя Оля, а если и Митя такой же? – Но не это главный вопрос. Главный еще страшнее. – А что, если та тварь из лощины – это мой Митька?

– Хочешь в это верить? – Она посмотрела на него очень внимательно, как во время их первой встречи.

– Нет! – Он яростно замотал головой.

– Вот и не верь! – сказала, как отрезала.

– Пока своими глазами не увижу, – добавил он с горькой усмешкой.

– Пока своими глазами не увидишь. – Она подняла лицо к черному еще небу, сказала: – Скоро рассвет. Возвращаться одному тебе сейчас нельзя, только вызовешь лишние подозрения. Скажем, я тебя не отпустила обратно в усадьбу, боялась за тебя. Понимаешь?

Он молча кивнул. Сам он боялся только одного, того, о чем только что рассказал тете Оле.

– Завтра вместе машиной поедем, познакомлю тебя с Ефимом. Он водитель из города. А теперь пойдем быстрее. Как бы не наткнуться на кого…



Дома Ольга налила Григорию рюмку водки, зачем-то велела снять рубашку, осмотрела внимательно шею.

– Не тронула она меня, – сказал он потерянно. – Не успела.

– Хорошо. Спать ложись. Пару часов у нас с тобой на сон.

– Тетя Оля? – позвал Григорий.

– Что, Гриня?