Господин Изобретатель. Книги 1-6. Компиляция

Глава 5. Пасхальная




Наступил вечер перед Пасхой, Сергей потащил меня куда-то на Литейный, потом мы свернули в переулок и увидели небольшой храм. Сергей стал озираться по сторонам и вдруг шепнул мне:

— Вот она, вон там, у колонны, в шляпке, под вуалью, а рядом ее мамаша.

Я посмотрел в ту сторону, но шляпок и девушек под вуалью было не менее десятка и у каждой рядом торчали родственники, так что я не был уверен, Наташа это или нет. Тем более, что вид шляпки сзади мне не позволял оценить избранницу Сергея. Наконец, в полночь зазвонили колокола и начался крестный ход вокруг храма, священник возглашал: "Христос воскресе!", а люди хором отвечали: "Воистину воскресе!" и так три раза. Было видно, что люди истово молятся и осеняют себя крестным знамением. Краем глаза я наблюдал за Сергеем, он крестился, как бы отмахиваясь от назойливой мухи, и на лице его я не видел того просветления, которое было у других. Что-то я не вижу в нем истинной веры, даже я более истово крестился, а Сергей вел себя точь в точь так как ведут себя большинство людей 21 века, посещая храм на Пасху: ну обычай такой и что… Возможно, это было оттого, что мысли его занимала та девушка в шляпке с вуалью.

Священник взмахнул кадилом и все пошли внутрь, оставшиеся начали поздравлять друг друга со Светлым Христовым Воскресеньем, а "чистая публика" — потихоньку расходиться, иначе пришлось бы стоять в битком набитом храме еще 4 часа. Оставив меня одного, Сергей поспешил к двум женщинам, собиравшимся выйти за церковную ограду. Было слышно, как он поздравил их, но ни одна из них не сделала даже попытки расцеловаться, хотя я видел, что так поступали даже люди незнакомые друг другу и делали это с радостью. Мать с дочерью только кивнули и что-то сказали Сергею, нервно сжимавшему в левой руке фуражку и продолжили свой путь.

Я немного разглядел избранницу полковника: стройная фигурка, белокурые волосы под шляпкой, рост средний — обычная девушка, мимо которой пройдешь и тут же забудешь. Разве что молоденькая — она рядом с мамашей выглядела как гимназисточка выпускного класса, а Агееву то уже 35 лет… Скорее, ему уж мамаше предложение делать надо, стал бы графом (или не стал? Я как-то не очень разобрался во всех правилах наследования титула, вот жене от мужа титул вроде передается, а наоборот, может и нет…)[154].

Тут ко мне подошел расстроенный полковник:

— Нет, ты видел? — кипел он, — даже похристосоваться не захотели!

— Да плюнь ты на них, может им на улице неудобно, спесь графская не позволяет. Поехали лучше домой, поздно уже, да и ночь сегодня ясная, а, значит будет холодно. Зайдем лучше ко мне, — предложил я, — тяпнем коньячку и на боковую.

Так и сделали. Только коньячку полковник влил в себя столько, что мне пришлось проводить его до квартиры и уложить в койку, сняв, естественно, шинель, китель и ботинки и накрыв пледом, чтобы не замерз.

Утром я проснулся от осторожного стука в дверь и услышал Катин голосок:

— Вставайте, Александр Палыч, завтрак готов.

Я умылся, причесался, сменил сорочку на чистую и вышел к завтраку. На столе стояла тарелка с крашеными яйцами, творожная пасха и красивый кулич. У плиты суетилась Катя, переворачивая на сковородке что-то аппетитно скворчащее и явно мясное.

— Садитесь, Александр Палыч, все сама приготовила и кулич испекла, носила его в церковь и батюшка освятил.

— Да ты садись, покушай со мной, — меня тронула Катина забота, — давай в честь светлого праздника по рюмочке мадеры!

Катя отставила сковородку с телячьими отбивными, сняла фартук, поставила лафитнички на стол, я же тем временем достал бутылку крымской мадеры (любят крестьяне в этом времени мадеру, вот и Гриша Распутин, который через 10 лет появится на горизонте[155], ее очень даже уважал). Я разлил вино, подал Кате лафитничек и сказал "Христос воскресе, Катюша" и она ответила "Воистину воскресе, Александр Палыч", потом я расцеловал ее в сладкие, пахнущие мадерой мягкие податливые губы. Катя покраснела и, потупившись, села на стул.

— Вкусное вино мадера, — сказала она через некоторое время, — как церковный кагор, только вкуснее.

Мы поели, потом еще выпили и еще целовались, потом я поднял ее на руки и отнес в спальню.

— Только штору закройте, Александр Палыч, — попросила Катя. Она не могла заниматься сексом при свете, стеснялась, а в темноте была очень даже раскована и изобретательна.

— Катя, сколько раз я просил называть меня по имени, — сказал я, раздеваясь (Катя уже успела расстегнуть все свои многочисленные крючочки и пуговки и юркнула под одеяло), — ну какой я тебе Александр Палыч, я же всего на три года старше тебя.

— Ну как же, протянула, высунувшись из-под одеяла, Катя, — вы же ба-а-рин…

Потом, насытившись друг другом, мы лежали в блаженной истоме, Катя положила голову на плечо и осторожно гладила меня кончиками пальцев. Я снимал перчатки, хотя первый раз, чтобы не пугать девушку, оставил их на руках, но Катя сама настояла, чтобы я их снял и как-то принесла небольшой горшочек, завязанный чистой тряпицей, сказав, что это целебная мазь, которую готовит из трав ее дед. Я хотел было отказаться (мало ли что дедушка туда кладет, может навоз, а может жир тухлый какой), но, когда понюхал, понял, что основная составляющая — это мед, травы и, возможно какой-то прополис или хвойное масло, а может и то и другое. В общем, пахло приятно, и Катя, после наших любовных игрищ, намазывала мне руки этой смесью и одевала на намазанные мазью кисти рук белые холщовые варежки. И что интересно, через десяток таких аппликаций[156], состояние кожи значительно улучшилось и начали правильно расти ногти! Увидев мое удивление, Катя объяснила, что ее дед — известный в их краях травник и пасечник, живет на пасеке в лесу и даже медведь его не трогает (потому что дед специально для "хозяина" сеет делянку овса и медведь ульи не ломает). Многие считают его колдуном, только дед никому зла не делает, говорит, что за зло потом жестоко расплачиваться придется. Только однажды дед заговорил молодого барина, снасильничавшего шестнадцатилетнюю Катю, и барин скоро свернул себе шею, свалившись с лошади. Дед же потом месяц молился — грех отмаливал, но в тот год зимой тяжело заболел и чуть Богу душу не отдал. Катя за ним ухаживала, и он сказал ей, что его болезнь — это плата за то, что он чужую жизнь взял.

— Хороший, ты, Саша, — сказала Катя, когда я осторожно, кончиками пальцев гладил ее грудь, — так бы и осталась с тобой навсегда, да знаю, что мы друг другу не ровня.

Я сказал ей, что Сергей женится и съедет к молодой жене, либо снимет себе квартиру попросторней, не станет же графиня в трех комнатах ютиться, так что, пусть Катя живет у меня хоть все время, я-то жениться не собираюсь. А денег ей буду вдвое платить, не надо будет еще места искать (мы с Сергеем платили Кате по 20 рублей каждый, так что в месяц она получала как чиновник средней руки, либо армейский поручик).

— Да что ты, Саша, — ответила мне со вздохом Катя, — я знаю, что Агеев женится, да только он меня не увольнял, сказал, что все по-прежнему остается. Сашенька, ты берегись его, он плохой человек, злой, если бы ты знал, что он со мной вытворяет… Он — зверь. Агеев и через тебя перешагнет, если надо, и дальше пойдет, даже не оглянется.

Тогда я расценил эти слова как Катины капризы, а ведь надо было прислушаться…

Как известно, на Светлую седмицу принято ходить в гости и поздравлять друг друга с Христовым Воскресением. Одевшись получше, то есть в парадный мундир с орденами[157] я поехал на Васильевский, к Менделееву. Однако тут меня ждал неприятный сюрприз. Представившись открывшей дверь горничной, я услышал, что меня принимать не велено, Дмитрий Иванович приказал, так что, мол, простите, господин надворный советник Степанов, но больше к нам не приходите. Обескураженный, я спустился по лестнице и сразу даже не мог решить, в чем я виноват и что мне дальше делать. Я плелся по тротуару и не радовал меня довольно теплый солнечный день. Поеду — ка я в Москву, — решил я, — надо деда навестить, а то обмениваемся короткими посланиями в конвертах, что я передаю приказчику в дедовом магазине тканей в Гостином дворе. Вот только заеду домой, соберусь, позвоню Агееву (у нас в квартирах поставили телефоны) и на вокзал. Однако, Сергей попросил меня задержаться до завтра и уехать вечерним поездом — я понял, что завтра ему потребуется моральная поддержка и остался.

Назавтра, около полудня я зашел к Агееву, он был бледен, но собран, показал мне коробочку с кольцом, что собирался подарить невесте: крупный бриллиант так и переливался, играя гранями, а ведь говорят, что старая огранка "роза" хуже дебирсовского "маркиза", граней, мол, в 2 раза меньше. Граней, может и меньше, но крупный чистый камень — это всегда лучше, чем второсортный алмаз из наших магазинов. Сергей взял букет и мы поехали на Лиговский, практически рядом, где позавчера были в храме.

— Ну, с Богом, — сказал я Сергею, — выглядишь орлом, так что не тушуйся. Я немного замешкался, думая куда ехать, надо бы деду подарок купить, а все закрыто, я ведь не собирался в Москву. И тут из подъезда выбежал Сергей, швырнул букет на мостовую и прыгнул в коляску:

— Опоздал, — с отчаянием в голосе крикнул полковник, — уехали…

— Кто, куда уехал? — спросил я, пытаясь узнать детали.

— Наташа с маман, — проговорил тоскливо Агеев, еще больше бледнея, — на две недели, в Париж.

— Так всего на две недели, — попытался я утешить Сергея, — ты столько ждал, что по сравнению с этим какие-то две недели? Слушай, а давай вместе в Москву махнем?! Развеешься в Первопрестольной, всю тоску как рукой снимет!

По дороге в Москву Агеев больше дремал, просыпаясь погулять и зайти в ресторан. Я думал про Сашку Степанова, который появился еще лишь один раз, клюнув на шпионскую девицу, потом, напуганный ножичком Семена и перспективой короткого последнего путешествия в дерьме, опять где-то глубоко затаился. Я-то надеялся, что появление в моей жизни Кати его как-то растормозит и он опять даст о себе знать, но тщетно, никакой реакции. Еще меня беспокоило то, что Менделеев отказался меня принимать, так в чем же я провинился? Я думал об этом, но никакой правдоподобной версии у меня пока не получалось.

В дедов дом мы ввалились как снег на голову. Слуги даже опешили и не признали меня сразу. Потом, когда я назвал свое имя, припомнили и заулыбались, побежав докладывать деду.


— Дедов внук приехал, — кто-то крикнул на втором этаже, — важный такой барин, в мундире и при орденах и с ним офицер, тоже в больших чинах, с крестами!

Дед встретил нас в коридоре, он не ожидал меня увидеть и не сразу признал Агеева, пришлось вмешаться:

— Дед, да это тот ротмистр, что приходил с тобой ко мне в Первую Градскую, — объяснял я деду, который пытался вспомнить Агеева, — только Сергей Семенович теперь не ротмистр, а полковник и мой начальник.

— Душевно рад, господин полковник, — вспомнил дед ротмистра, — пройдемте в гостиную, сейчас обедать будем.

Мы поздравили друг друга с Пасхой и тут я увидел… Лизу!

— Лиза, ты здесь, тебя отпустили на праздники домой? — забыв даже похристосоваться, я бросился к тетушке.

— Христос Воскресе! — ответила Лиза, — Нет, Саша, я совсем ушла из монастыря, не стала принимать постриг. Это длинная история я тебе после расскажу.

— Лиза, позволь представить тебе моего друга и начальника, Главного Штаба полковника и кавалера боевых орденов российских, Сергея Семеновича Агеева, — я обернулся к Агееву и увидел, что он, не отрываясь, смотрит на тетушку.

— Польщен и рад знакомству, — запинаясь, ответил Агеев, целуя Лизе руку.

— Христос Воскресе, господин полковник, — сказала в ответ Лиза и трижды поцеловала Агеева.

Я впервые заметил, что Агеев покраснел, бледным я его уже видел, но раскрасневшимся как гимназист, которого впервые поцеловала одноклассница, — нет.

За обедом он, не отрываясь, смотрел на Лизу, которая была в плотно повязанном платке и в почти монастырском платье, только с белым кружевным воротничком. Я подумал, что она не хочет показывать свои седые волосы, а так платок обрамлял только лицо, скрывая волосы и лик у нее был просто иконописный, глаза же светились какой-то внутренней не то силой, не то христианской любовью ко всем живущим, скорее именно второе. Видимо, этот "свет" заметил и Сергей, поэтому он так неотрывно смотрел на Лизу.

После обеда Агеев пошел в выделенную ему комнату и по дороге сказал мне: "Сегодня я увидел сошедшего с небес ангела".

Я же прошел в кабинет к деду. Он заметно сдал с момента нашего расставания, под глазами появились мешки и цвет лица был какой-то землистый.

— Дед, ты выглядишь усталым, тебе нельзя так много работать, — сказал я, — я понимаю у тебя много дел, но разве ты не сам говорил, что на все есть управляющие.

— Эх, внучек, конечно, есть управляющие, но ведь ими управлять нужно и глаз да глаз иметь, а то разворуют все хозяйство, оглянуться не успеешь, если почувствуют слабину.

— А что Лиза, почему она здесь и ушла из монастыря?

И дед рассказал мне, что в ту ночь, когда мы были у Лизы и ее не пустили на могилу Генриха (дед сказал — Григория), он явился к ней во сне, а за ним она увидела Богородицу. Матерь Божия сказала ей, что Генрих в раю и она может не беспокоится за него, ему там хорошо и спокойно, но ей не надо принимать монашеский обет, так как она избрана для помощи страждущим и больным. Лиза должна врачевать тех, кто страдает от тяжелых и опасных моровых поветрий и сила Божья пребудет с ней на этом поприще. С тем они и исчезли. Наутро Лиза рассказала сон настоятельницеи попросила дать ей возможность врачевать, а не работать на кухне: колоть дрова и мыть посуду. Она попросила дать ей возможность учиться, так как Богородица велела ей облегчать страдания больных, а без врачебных знаний этого не сделать. Игуменья сказала, что это дьявольское наваждение и наложила на нее епитимью, которая заключалась в том, что днем Лиза должна была еще больше физически работать, а ночью — молиться.

После того, как срок наказания закончился, Лиза опять спросила настоятельницу, но игуменья совсем взъярилась и тогда Лиза сказала, что она уходит из монастыря, после чего Лизу посадили на хлеб и воду и приказали чуть не круглосуточно бить поклоны у бумажной иконки, мол, это наказание за гордыню. Вместе с этим ее стали готовить к постригу, но Лизе удалось передать записку к деду с одной из послушниц, которая отдала ее знакомой и внушающей доверие мирянке, сказав, что ее вознаградят, если она передаст записку по адресу. Дед помог, и сделал это через Синод, объяснив, что послушницу насильно хотят постричь в монахини. В монастырь прибыл аудитор Синода, факты подтвердились, после чего Лиза ушла из обители и поселилась у деда. Целый месяц Лиза приходила в себя, очень мало разговаривала и почти ничего не ела, даже постного, дед уже стал беспокоиться, не повредилась ли она умом опять, но, время — лучший лекарь и сейчас Лизе лучше, она даже стала немного музицировать. Она хочет учиться и только на врача, что в Российской Империи пока невозможно.

Лиза написала письма в несколько университетов Европы, но положительный ответ о приеме на курс пришел только из Цюриха[158], где было можно женщине выучится на врача, в Сорбонне же можно было просто слушать курсы по фармации, но сдать экзамены на диплом фармацевта женщине было невозможно. Поэтому, Лиза решила сначала поехать в Сорбонну слушать лекции по аптечному делу, о котором она уже имеет некоторые познания, а затем, с нового учебного года поступить в Цюрихский Университет. Дом и аптеку она продает, чтобы оплатить обучение. Чтобы успеть послушать лекции и посетить семинары до летней сессии, она уезжает поездом через Берлин уже послезавтра, а потом собирается вернуться на время каникул.

Дальше мы поговорили о наших делах с СЦ и ТНТ.

Дед порадовался за меня, моему ордену и очередному чину.

— Как, Сашка, ты и царя видел?

— Да вот как тебя дед — ответил я, — и даже говорил с ним. Внуки теперь у тебя потомственными дворянами будут, Владимирский крест это дает.

— Да ну! — удивился дед, — ну, ты и обрадовал меня, внучек. Надо тебя женить, хочу посмотреть на дворянских внуков — небось, сразу по-французски, с рождения, заговорят, — лукаво усмехнулся дед. За что же такой крест, да еще с мечами тебе даден?

— Да за все вместе заслуги: и за СЦ, и за ТНТ, и за то, что я для Военного Министерства сделал.

— А вот Василий Егоров сказывал мастерам в Купавне, что ты при испытаниях бомб не испугался и спас от смерти двух полных генералов и десяток офицеров, — правду бает али врет? — спросил дед, — Ведь ты сам же взорваться мог, Сашка!

— Не скажу, что врет, но приукрасил маленько, там бы двух-трех человек убило, но главного генерала — скорее всего, — не стал я отпираться, — Только я знал, какая задержка взрыва будет и успевал отбросить бомбу в яму. Ладно, хватит про подвиги, ты мне лучше расскажи как дела идут?

Дед рассказал, что ТНТ разбирают "с колес", на него в очередь уже записываются. Берут строительные подрядчики и шахтовладельцы, преимущественно свои, уральские фабриканты старой веры. Они почти отказались от нобелевского динамита и вполне довольны цилиндрическими шашками ТНТ, которые удобно вставлять в пробуренные отверстия в породе. Так что, даже, если не будет заказов от военных, производство уже окупилось и стало приносить чистую прибыль.

В вот с СЦ проблемы — наработали десяток пудов, а продали четыре фунта, в Первую Градскую, известному тебе доктору. Я уже хочу людей с производства СЦ снять и на ТНТ поставить, а цех приспособить под выпуск взрывчатки.

— Постой дед, не торопись цех СЦ на взрывчатку переводить. Лучше завод строй, отдельный, там, где я тебе показал. Когда Великий Сибирский путь[159] к Байкалу подойдет, там этой взрывчатки вдесятеро против нынешнего будет нужно, а у тебя все уже будет, и завод и мастера, только знай, увеличивай производство. Что касается самого СЦ, сейчас будет публикация в журнале и газете — сразу после Пасхи, распродашь все и еще попросят. Как тебе ребята, что стажировались в Питере, доволен ли? — спросил я деда, внимательно меня слушавшего, — Вознесенский и Парамонов их фамилии, если доволен, я хотел бы с ними встретиться послезавтра, мне уезжать в воскресенье вечером надо.

Дед обещал их вызвать в Москву, ребята хорошие и умные, работали добросовестно, а вот нескольких их коллег пришлось прогнать, но уже других набрали.

Ближе к вечернему чаю я проходил мимо гостиной и услышал звуки фортепиано, открыл дверь и увидел музицирующую Лизу и переворачивающего ей ноты полковника. Лиза была без платка, волосы убраны в простую прическу и я заметил, что они не кажутся седыми. Конечно, седина осталась, но оттенок волос стал пепельным, вроде модного в моем времени "платинового" цвета. Они с полковником хорошо вместе смотрелись, хотя оба не блистали красотой. Агеев, хоть и в мундире Главного Штаба с серебряными аксельбантами и золотыми орденами на груди, смотрелся как всегда, ничем внешне не выдающимся, среднего роста, с не запоминающейся внешностью — пройдет такой мимо и сразу его забудешь, идеал для разведчика. Лиза, никогда раньше не была красавицей, но сейчас в ней появилась какая-то внутренняя красота и музыка лишь подчеркивала это ощущение. Они не заметили меня и я удалился.

Утром Агеев мне сказал, что у него есть небольшие дела в Москве, а потом он уезжает. Я понял, что он бежит от Лизы, так как увлекся ей не на шутку, а как же тогда Наташа, обещавшая ждать его… Полковник уехал, но предупредил, что утром во вторник я должен быть на службе.

Лиза удивилась внезапному отъезду Агеева, но я ей объяснил, что у полковника есть невеста, поэтому он уехал, чтобы не продолжать знакомство. Лиза, похоже, расстроилась, но потом ее отвлекли сборы к завтрашнему отъезду и мы даже толком не успели поговорить. Лиза сказала, что дом и аптеку продадут дедовы приказчики, когда найдут хорошего покупателя на хорошую цену. Она напомнила, что я могу взять из кабинета Генриха все, что захочу, турецкое оружие и книги. Я ей ответил, что признателен ей за это и вещи эти будут мне как память о дядюшке.

— Лиза, обрати внимание на преподавание фармакологической химии и органического синтеза, есть ли эти дисциплины и каково качество их преподавания, — заметил я по поводу обучения, — в ВМА современной фармакологии вообще нет, все напоминает ботанику[160] и, если в европейских Университетах дело обстоит тоже так, то лучше стажировки у Мечникова в Институте Пастера под Парижем ей не найти.

Лиза возразила, что хотела бы быть врачом, на что я возразил:

— Милая Лиза, если ты станешь врачом, то спасешь сотни, ну, может, тысячи человек, это максимум, а вот если разработаешь новое лекарство, то — миллионы и даже десятки миллионов. Подумай об этом, может в этом и есть твое служение.