Горький водопад

– Они… что? – Я замираю в шоке. Сначала чувствую возмущение: меня физически трясет от отвращения из-за того, что кто-то посмел так поступить с детьми. Потом меня охватывает ярость – такая, что она вгрызается в мои кости и воспламеняет мой костный мозг. Мне и так-то было не по себе от этих учений, без той ментальной травмы, которую описал Коннор. Достаточно плохо уже то, что детям приходится учиться реагировать на подобные опасности, но это я могу понять, учитывая, насколько нестабилен мир вокруг. Но пугать их намеренно?.. Какой-то невероятно тупой ублюдок, вероятно, решил, что это укрепит их дух. Нет. Они – не добровольцы в армии. Они, в отличие от меня и таких, как я, не выбирали прямое столкновение с опасностью. Они просто дети, травмированные дети, пытающиеся как-то прожить свою жизнь без всех этих ужасов…

Я обнимаю сына. Обнимаю его отчаянно, яростно. Он дрожит.

– Извини, – повторяет он. – Я просто… я не знаю, что произошло. Я просто не мог позволить, чтобы они трогали меня.

Конечно, не мог. Мой сын – стойкий мальчик, но и на него давят преступления его отца и весь этот террор, постоянно преследующий нас. Много раз ему грозила опасность быть убитым. Все эти душевные травмы не дали ему иммунитет – в его возрасте это так не работает. Но они приучили его к жесткой самозащите, и это означает, что любой, кто в подобных обстоятельствах заденет его, будет расценен как серьезная угроза – и подвергнется соответствующему обращению.

Даже одноклассники.

Я не могу исправить это. Требуется куда больше времени, куда больше терапии и уж точно куда больше терпения, чтобы Коннор подробно осознал, что происходит в его запутавшемся разуме. Наше прошлое, все эти травмы дали ему одну жесткую установку: выжить. Поиск способов для укрощения этого инстинкта – долгий и трудный процесс.

Я просто держу его за руку и смотрю, как он борется со слезами, и моя ненависть к себе усиливается. Я должна была видеть, что это грядет. Коннор вел себя все более странно в те дни, когда в школе были назначены учения – а сейчас их проводят по шесть раз в год. Моей задачей было понять это, но я абсолютно неверно истолковала все признаки.

Я помню, как говорила ему с такой уверенностью, что понимаю его чувства. Но я не понимаю. И не понимала. В его возрасте я была защищенной, домашней девочкой, для которой опасность была абстрактным понятием, а мысль о том, что меня могут убить, – глупой фантазией. Я не могу по-настоящему понять, каково ему приходится: столкнуться с этим во взрослом возрасте – совсем не то, что в тринадцать лет. Мне следовало знать это.

Мои угрызения совести прерывает резкий женский голос:

– Вот этот мелкий ублюдок!

Я оборачиваюсь на голос. В дверях стоит тощая женщина с вьющимися темными волосами и большими голубыми глазами, полными злобы. Она указывает на моего сына. Я встаю, инстинктивно заслоняя его.

Рядом с ней стоит высокий широкоплечий мужчина. Он старше ее, в волосах его видна седина, нос приплюснут, словно у боксера. Тяжелый, но сильный. Он наклоняет голову и яростно смотрит на меня исподлобья. Я отвечаю таким же злым взглядом, адресованным им обоим.

– Что вам нужно? – спрашиваю, хотя уже знаю это.

– Этот засранец сломал челюсть моему сыну! – заявляет женщина. – Им пришлось скреплять кости проволокой! Твой поганец рехнулся, а мой сын просто пытался помочь ему! Ты заплатишь за лечение моего сына, сучка!

Я хочу ударить ее по лицу, но это не поможет. И она права.

– Хорошо, – отвечаю я, поеживаясь при мысли о том, какой будет плата за медицинские услуги. – Я это сделаю. Но Коннор не виноват…

– Нет, это ты виновата в том, что он чокнутый! Ты и его маньяк-отец! Яблочко от яблони недалеко падает…

Мое первое побуждение – атаковать. Я не сильно отличаюсь от своего сына в том, как веду себя в стрессовой ситуации. Но у меня куда больше опыта, и я могу удержаться. Сохраняя спокойный тон, я возражаю:

– Возможно, я и виновата. Но не мой сын. Вы не можете обвинять его.

– Я могу обвинять кого хочу, сучка, и я засужу вас обоих за все это! Генри просто пытался заставить твоего сынка сделать то, что сказал учитель.

Я полагаю, она действительно может подать в суд. Она зла, как тысяча чертей. Но имя ее сына задевает какие-то струнки в моей памяти.

– Генри? – переспрашиваю я. Мне знакомо это имя. – Генри Чартерхаус? Худший из школьных хулиганов? И скольких же детей он бил и дразнил в школе?

Обвинение попадает в цель, я это вижу: женщина смотрит на мужа, потом собирается с духом для следующей атаки:

– Хэнк просто иногда дерется, мальчишки есть мальчишки. А вот твой сын избил его огромным металлическим степлером!

– У моего сына синяки и кровоподтеки на лице! – отрезаю я. – И я совершенно уверена, что многие школьные работники смогут подробно рассказать в суде, кто именно создает проблемы в Нортонской старшей школе. Вы этого хотите?

Она не хочет. Она об этом не подумала. Она знает, что ее сын – хулиган и задира, она отлично знает, что ступает по тонкому льду. Я вижу, как это понимание отражается на ее тощем злом лице.

– Сука! – кричит она. – Ты называешь моего сына хулиганом, в то время как твой поганый ублюдок – сынок убийцы и насильника, который прикончил полдюжины женщин и содрал с них кожу! И тебе еще хватает наглости!.. Вот только выйди в коридор, и я тебе зад-то наде-ру! – Акцент ее становится настолько сильным, что последние слова трудно разобрать.

Я совершенно не намерена ввязываться в драку с этой женщиной. Обитатели Нортона и так достаточно плохого мнения на мой счет; позорная известность – это проклятье, особенно в такой глуши, как эта. Большинству местных жителей не по себе от моего присутствия. Я неудобна для них. Я отказываюсь считать себя виновной в том, что сделал мой муж. Женщины почему-то всегда оказываются виноваты в действиях мужчин, и сейчас это верно, как никогда ранее.

И уж тем более для меня неприемлемо, чтобы эта витающая в воздухе ярость обращалась на моих детей. Как бы мне ни хотелось стукнуть эту женщину – несколько раз, если получится, – я этого не делаю. Просто поворачиваюсь к ней спиной и снова присаживаюсь рядом с Коннором, который смотрит на меня в явном замешательстве. Он никогда еще не видел, чтобы я уклонялась от драки.

Возможно, ему нужно это увидеть.

– Всё в порядке, – говорю я ему и снова беру его за руку. – Не обращай внимания на этот шум.

– Это не просто шум, – возражает он. – Мам, мне очень жаль. Мне не следовало так его бить, но я не мог… мне казалось, что я тону. Я чувствовал, что должен вырваться оттуда, но я просто… не мог двигаться. – Делает глубокий вдох, и я слышу подавленный всхлип в глубине его гортани. Это больно ранит меня. – Я – не ты. И не Ланни. Я не могу быть настолько храбрым.

Женщина у двери продолжает изрыгать ругань, но я слышу резкий голос медсестры, которая велит ей успокоиться, иначе скандалистку выставят из больницы. Когда я оглядываюсь, чета Чартерхаусов уже скрывается из виду – но их по-прежнему слышно. Скандал удаляется по коридору, яростная брань перемежается с бесстрастно-ледяными предупреждениями медсестры.

Пару минут спустя медсестра заглядывает к нам в палату. Это пухлая афроамериканка с угловатыми чертами лица и короткой стрижкой. Она бросает на меня взгляд, словно ожидая неприятностей и от меня тоже. Я просто благодарю ее за заботу о моем сыне, и она расслабляется – но не улыбается.

– Врач просмотрел рентгеновский снимок, – говорит она. – Нос не сломан, просто сильно ушиблен. Сейчас, возможно, ушиб не болит, но скоро начнет, к тому же синяки будут впечатляющие. Таблетки от боли можно приобрести на сестринском посту. Коннор, прикладывай лед к лицу до самого вечера, столько, сколько сможешь. Так будет легче.

Я киваю. Коннор уже спускает ноги с кровати.

– Теперь я могу уйти? – спрашивает он. Медсестра качает головой.


– Нужно еще около часа, чтобы заполнить все бумаги, – объясняет она. – Я дам знать.

Она совершенно права. Уже почти половина пятого, когда мы получаем документы на выписку. Я расписываюсь в них вместо Коннора. После этого медсестра говорит:

– Вам нужно еще подписать чек в приемной.

Она имеет в виду оплату счета. Я киваю и благодарю небо за то, что у меня сейчас есть настоящая работа, с настоящей медицинской страховкой для меня и детей. Джи Би щедро платит мне за каждый час тех расследований, которые я провожу, поэтому сейчас мы куда менее стеснены в деньгах, чем прежде. Когда мы осели в Стиллхауз-Лейк, я потратила почти весь остаток своих денег на покупку и ремонт дома, а моя удаленная работа не всегда покрывала расходы, особенно с учетом того, что у меня двое детей. Сэм помогает оплачивать счета, но я не позволяю ему вносить больше, чем это необходимо. Я угрюмо вспоминаю, что мне придется оплатить счет за лечение как минимум еще одного мальчика. Так что в конечном итоге мы, наверное, все-таки окажемся в убытке.

Коннор мрачно смотрит на свой изорванный свитер, заляпанный кровью.

– Я похож на черта.

– Ты похож на жертву избиения, – возражаю я. – Мы поедем прямо домой. Там ты примешь душ и переоденешься в чистое.

Он не поднимает взгляд.

– А завтра? Мне опять придется идти в школу?

Я вздыхаю:

– Мы обсудим это.

Я иду так, чтобы заслонять его от палаты, где сидят злобные родители Генри. Они буравят нас мрачными взглядами, но не подходят к двери, чтобы затеять новую перепалку. Мы поспешно идем к сестринскому посту, забираем указания по выписке, оплачиваем счет, договариваемся, что счет Чартерхаусов пришлют мне, и в рекордно короткое время выходим за двери больницы, направляясь на стоянку.

Подойдя ближе к машине, мы замедляем шаг.

Шины моего внедорожника спущены. Все четыре. И когда я наклоняюсь, чтобы осмотреть их, то вижу на резине рваные порезы.

Я сглатываю ярость – такую резкую, что она отдает металлом у меня во рту, – и во второй раз за день звоню копам.





* * *


Огромное облегчение – наконец-то оказаться дома. Сэм уже здесь, ждет нас и беспокоится, потому что уже почти темно. Он присылал мне эсэмэску; я попросила Коннора набрать ответ, но понятия не имею, что он написал. Зная моего сына, вероятно, лишь пару слов.

Сэм встречает нас в дверях, Ланни стоит у него за спиной. Оба они выглядят встревоженными. Однако ни тот, ни другая не выражают удивления при виде покрытого синяками лица Коннора. Сэм мрачнеет, Ланни приходит в ужас. Однако до странного быстро справляется с этим и спрашивает:

– Больно? – Она внимательно всматривается в лицо брата. Тот кивает. – Ничего себе! Ты выглядишь так, словно выжил в фильме «Пила». Я и не знала, что из носа может натечь столько крови.

– Ну вот, натекло, – отвечает он, протискивается мимо нее и направляется прочь по коридору. – Спасибо за сочувствие.

– Сквиртл [2]…

Коннор резко разворачивается. Он уже ростом с сестру, а через год, вероятно, перерастет ее на несколько дюймов.

– Прекрати называть меня так! – В его словах звучит подлинная ярость. Не дожидаясь ответа, он уходит в свою комнату.

– Ужин почти готов! – кричит Ланни ему вслед. – Я приготовила пиццу! – Ответа нет. Она, похоже, разочарована.

– Замороженную пиццу? – спрашиваю я, обнимая ее одной рукой. Она дергает плечом. – Мне кажется, уместнее сказать «разогрела».

– Эй, я добавила к ней всякого-разного, так что, считай, я ее приготовила. – Дочь быстро становится серьезной. – С ним всё в порядке?

– Думаю, да, но… – Я делаю вдох, потом выдыхаю и продолжаю: – Ланни, ты никогда не говорила о том, как чувствуешь себя во время школьных учений. И он тоже. Но он не очень хорошо пережил это. А ты? У тебя всё нормально?

Ланни не отвечает, и это на нее не похоже. В этот момент я вижу: у нее тоже не всё в порядке, но она скрывает это лучше, чем мой сын. Я отправила его в школу сегодня. Я сделала это из слепого желания заставить моих детей вести нормальную жизнь, которой у них явно и заведомо нет и, возможно, никогда не будет.

Я слегка сжимаю плечо Ланни.

– Солнышко, у тебя сегодня все обошлось хорошо?

Дочь продолжает молчать еще несколько долгих секунд и не смотрит мне в глаза.

– Это страшно, – говорит наконец она, и из ее уст это весомое признание. – Я была в библиотеке. Мы заперлись в книгохранилище, пока все не закончилось. Свет погас, люди кричали, и… – Она с трудом сглатывает. – Это просто тяжело, мама. Для некоторых из них это всего лишь игра. Но я знаю, что это не игра. Я знаю, что именно может случиться. И очень тяжело ощущать себя… в ловушке.

Я поворачиваюсь и обнимаю ее. Я делаю это медленно и нежно, потому что пытаюсь не показывать ей, насколько я испугана. Она сильная девочка, но я чувствую под этой силой уязвимость. С ней не всё в порядке. С моим сыном не всё в порядке. Я должна была знать это.

Ее стойкость колеблется и дает трещину.

– Мама… – Она произносит это более подавленным тоном, чем я привыкла слышать из уст дочери. – Ты не можешь снова отправить Коннора в эту школу. И раньше там было достаточно плохо, а теперь все накинутся на него вдвое сильнее.