Горюч камень Алатырь

– В рысь только не пущайтесь! – напутствовала их с крыльца Дунька. – Дорога сырая ещё, как бы Ворон-то ногу не подвернул…

– Дунька, побойся Бога, всё давно подсохло! – весело возразил Закатов, вскидываясь в седло и поднимая к себе смеющуюся Маняшу. – Жарынь вторую неделю стоит! Ну-у, пошёл, Ворон! Да когда же ты начнёшь понимать по-русски, цыганский выкормыш? Джя! Джя сыгедыр!

И огромный вороной конь под детский смех легко понёс их со двора. Они с Маняшей пролетели вскачь по сухой и звонкой дороге, всполошили чинное куриное семейство на задворках села, перенеслись через косогор, спустились к пруду, где до смерти напугали мышкующую в траве лису, выбрались на большак, ведущий к Смоленску, и уже на закате, по дороге, залитой золотисто-розовыми низкими лучами, тронулись домой. Маняша страшно устала – и всё же первая увидела чёрную точку, стремительно несущуюся навстречу им по дороге.

– Тятя! Скачут!

– Где? – встрепенулся Закатов. – Господи, что ещё стряслось?

В голову немедленно пришло самое страшное: что-то с Александрин или ребёнком. Не раздумывая, Никита велел дочери: «Держись крепче!» и пустил Ворона галопом. Через минуту он уже осаживал коня рядом с Авдеичем.

– Куда ты опять несёшься, старый? Что там у нас?

– Барыня до вашей милости приехали!

– Какая ещё барыня? – опешил Никита. – Арамазова-майорша? Насчёт чересполосицы? Или от Браницких?

– Никак-с нет! – по-военному отрапортовал старик. – Вовсе незнакомая барыня, и не нашего уезда даже! Не старые ещё совсем! И первым делом не про вас, а про Александру Михайловну спросили! Дуньке на руки накидку сбросили – и прямо в дом!

– И что же они там делают? – растерянно спросил Закатов.

– Изволите видеть, ревут-с! – чётко доложил Авдеич. – Авдотья Васильевна сказали, что влепимшись друг в дружку и обнямшись заливаются! Меня сразу за вами послали, потому как…

Дослушивать Авдеичеву сентенцию Никита не стал и с места взял в карьер.

Он ворвался на собственный двор как вестовой с известием о начале войны. Передал Маняшу подбежавшей Парашке и, едва одёрнув куртку, взлетел по крыльцу. Быстрей, быстрей… что за бестолковые девки, вечно путаются под ногами… Дверь, ещё одна, сени, снова дверь… Наконец – светлая комната Александрин, вся заполненная закатным сиянием, золотой, усталый шар солнца, застрявший в окне, в липовых ветвях. И – Вера. Вера Иверзнева в дорожном платье, в съехавшем на спину капоре, сидящая на краю постели. И Александрин, рыдающая в её объятиях. Ни одна из женщин не заметила Закатова – хотя он пронёсся через дом, как боевой слон Дария Первого.

– Ах, княгиня… княгиня… Я так виновата, так преступна… Я навсегда утратила ваше расположение…

– Александрин, девочка моя, какие глупости! Я все эти годы мучилась, думая о вас! Я так боялась узнать самое ужасное… Какое счастье, что вы – здесь, что вы живы… Девочка моя, моя дорогая девочка… Какой мерзавец, какой мерзавец!

«Это про меня,» – обречённо подумал стоящий в дверях Закатов. И в тот же миг Вера повернулась к нему. И он увидел знакомое смуглое лицо, подурневшее от слёз, распухший нос, красные, мокрые, полные упрёка и счастья глаза.

– Никита! Как вы могли?! Почти целый год!

– Всего восемь месяцев, Вера Николаевна, – робко напомнил он. – И я… я был связан данным словом…

– Опять?! Опять вы были чем-то связаны? – чёрные глаза Веры засверкали, как угли ада. – Да что же это за путы вечные, из которых вы всю свою жизнь не можете выбраться! О-о, трус, бессовестный трус, вечный пленник условностей! Вы же обо всём знали! Я имела наивность вам писать! Вы знали, что я с ума схожу, думая о судьбе Александрин, – а она, оказывается, всё это время была здесь?!

– Вера Николаевна, но ведь это я, я во всём виновата! – грудью кинулась Александрин на защиту своего покровителя. – Я труслива, я малодушна, я не смела показаться вам на глаза после всего, что сде… сделала… – она снова залилась слезами. – Никита Владимирович столько раз порывался написать вам… но я настаивала, умоляла не делать этого… Я бы не вынесла ваших укоров, вашего презрения…

– Презрения?! Александрин! Боже мой, да как же вам в голову пришло… Никита Владимирович, оставьте нас немедленно… Подите вон!

Закатов поспешил удалиться. Он был так ошеломлён, что даже не мог радоваться. В голове было пусто и тихо, словно на брошенном поле сражения. Что-то говорило Никите, что именно так обычно люди сходят с ума.

Они с Верой встретились только за поздним ужином, когда солнце давно опустилось за лес и розовый свет погас, уступив место синим весеним сумеркам. Дуньке, поднявшей по тревоге в ружьё всю дворню, удалось соорудить вполне достойный стол из курицы, жареного поросёнка, гречневой каши, битков, сырников и единственного дожившего до весны кувшина малинового варенья. Дунька же приготовила для нежданной гостьи комнату, лично просушив на печи перину и подушки и выдав из своих тайников роскошное лоскутное одеяло, которое явно готовилось в приданое Маняше. Непостижимым для Закатова образом в столовой оказались начищенными медные шандалы, в которых были вставлены новые восковые свечи (Никита даже не знал, что такие имеются в доме). На чистой скатерти гордо высилось фамильное серебро из приданого покойной жены. Сама Дунька в новом китайчатом сарафане и красном платке доставила на стол все блюда и удалилась, бесшумно ступая босыми ногами по чистым половикам.

– Ежели чего надо будет, барин, – покличьте.

Они остались одни. Свечи горели ярко и сильно, и никогда в маленькой столовой не было так светло по вечерам. Тьма за окном из-за этого казалась гуще, таинственнее. Осторожно, словно проверяя голос, пощёлкивал в кустах черёмухи соловей. Ему слабо отзывались с деревенского пруда лягушки. В приоткрытое окно тянуло свежестью и острым запахом молодой травы. Вера осторожно разрезала серебряным ножом поросёнка и раскладывала его по тарелкам. Для Никиты зрелище это было настолько сверхъестественным, что он едва удерживал себя от того, чтоб не зажмуриться. В своих самых фантастических снах он не видел Веру Иверзневу, хозяйничающую за его столом. Казалось, что не он сам, а кто-то другой придерживает для гостьи стул, наливает вина в её бокал, что-то несёт о погоде, озимых и яровых, интересуется посевными работами в Бобовинах, здоровьем детей, вестями от Аннет… Вера сама прервала этот поток беспомощной чепухи, улыбнувшись ему через стол. При виде этой мягкой, полузабытой уже улыбки Закатов умолк на полуслове.

– Я должна извиниться перед вами, Никита Владимирович.

– Вы?.. Извиниться передо… мной?..

– Разумеется. Сегодня днём я была несправедлива, обвиняя вас в… в том, в чём вы ни капли не были виноваты. Александрин рассказала мне всё. Боже, как ужасна судьба, как она беспощадна к слабым, беспомощным… тем, кого некому защитить… Бедная девочка! Столько вытерпеть, столько мучиться – и не иметь даже надежды на тепло, на близость, на прощение… Ведь всего этого могло не случиться, если бы она сразу написала ко мне! Сразу же, как только поняла, что связала жизнь с подлецом, недостойным человеком! Я бы принеслась, вырвала бы её любой ценой из этого ада… Боже мой, да я попросту застрелила бы этого Казарина! Я умею стрелять, меня ещё отец покойный учил! И потом – с чистым сердцем хоть на каторгу! Да меня ещё и в суде могли бы оправдать! Право, могли бы!

Перед внутренним взором Никиты немедленно предстала Вера Иверзнева в образе мстящего ангела – в чёрном облаке, с дымящимся «лепажем» в руке, с сияющими мрачным удовлетворением очами, над поверженным трупом Казарина… Картина была столь восхитительной, что Никита поймал себя на том, что улыбается, как умалишённый. Испугавшись, он поспешил сменить выражение лица на более приличествующую разговору скорбную мину. Но Вера этого не заметила.

– Я никогда прежде не могла понять, отчего Александрин не удавалось полюбить меня… Ведь с другими детьми всё сложилось легко и просто, без капли моих усилий…

– Вас нельзя не полюбить, Вера, – неловко сказал он. Она с досадой сдвинула брови:

– Никита, ну что за гусарские пошлости… Можно, как сами видите! И ведь только с годами начинаешь понимать, что тот, кто не любит сам себя, не может любить и других! Бедная моя Александрин… Она выросла в страшном, мёртвом холоде. Холод сиротства, холод этого проклятого института, где из живого человека насильно делают восковую куклу с французской пружиною в сердце… холод нашего дома, – Вера горестно поморщилась, вспомнив о чём-то. – Знаете, Никита, она ведь была влюблена в моего Серёжу! И показывала это, безусловно, глупо, наивно, по-институтски. Серёжа обходился с нею жестоко… к его чести надо сказать, что он этого не понимал. Он сам был молод, ветрен, никогда не знал настоящего несчастья. Александрин с её заученным жеманством и этими неистребимыми институтскими ужимками казалась ему смешна до колик. И он не считал нужным это скрывать. Вероятно, я виновата более, чем мой сын. Я должна была пресечь, объяснить, изменить его мнение об этой несчастной девочке… Как же мы всё-таки невнимательны к тем, за кого несём ответ перед Богом! Ведь всего, что случилось с Александрин, могло бы и не случиться! Если бы мы с ней были более близки, если бы она не видела во мне врага, если бы она хоть чуточку доверилась мне…

– Вера, я уверен, что вы сделали всё, что было в ваших силах, – невежливо перебил её Никита. У него не было сил смотреть на мучительную морщину, перерезавшую лоб Веры. – Я знаю вас много лет, я… я имею, чёрт возьми, право это сказать! У меня самого дочь… И, поверьте, я бы остаток жизни своей отдал за то, чтобы Маняша не видела боли и страданий! Но, к сожалению, всем нам отмерена доля горя в жизни. И волей-неволей нужно это горе испить. Никто не снесёт за нас нашего креста. И даже любящие люди не избавят нас от того, что… что… – он растерянно умолк, понимая, что напрочь отвык от разговоров такого рода. – Я выражаюсь высокопарно?

– Немного… но я понимаю вас, – Вера улыбнулась. – Трудно всё же, Никита… трудно смириться с болью своих близких. Подумать только, что было бы с Александрин, с её ребёнком, если бы вы в тот день не оказались рядом с ней!

– Полно, Вера! Это ведь чистая случайность!

– Случайность?! – вознегодовала она. – На том постоялом дворе находились ещё с десяток человек! Она рассказала мне, что просидела там сутки – одна, промокшая, усталая, без денег, без горничной, – и никто не подошёл к ней, не задал ни одного вопроса, не посочувствовал! И только вы… Только вы, даже не зная ещё, что Александрин – моя воспитанница… Никита, вы остались таким, каким я всегда знала вас. Благородным человеком, человеком чести!


Закатов даже ответить ничего не мог. От стыда горели скулы и мучительно хотелось провалиться сквозь выщербленные половицы.

– Вера, вы… вы… Вы заблуждаетесь на мой счёт, – наконец, с трудом выговорил он. – Это всё в самом деле вышло случайно, и никакого благородства тут в помине нет. И я страшно боялся, что этот мерзавец Казарин всё-таки заберёт её. И забрал бы, окажись он ей законным мужем, – вот что страшно!

– Никита, вы неисправимы, – глубоко вздохнула Вера, – Ну почему, почему вам легче выглядеть заурядным ничтожеством, чем…

– Потому что я и есть, к несчастью, заурядное ничтожество, – угрюмо отозвался он. – И одного не могу понять: почему Александрин так пламенно запрещала мне писать к вам целую зиму – и в конце концов написала сама?

– Не можете? – пламя свечей мелькнуло в глазах Веры странным блеском. – А между тем всё очевидно. И уж кто-кто, а вы должны понять Александрин: вы ведь очень с ней схожи в этом.

– Я? Я похож на выпускницу Смольного института?! – оторопел Закатов.

– Ужасно похожи. Вообще, все те, у кого детство прошло в аду, схожи меж собой. Вам легче умереть, чем попросить о помощи, сознаться, что вам плохо, привлечь к себе внимание… Я лишь недавно начала понимать это.

Она была права: при мысли о том, что можно привлечь к себе внимание, Закатову ощутимо сделалось дурно.

– Вера, мне кажется, вы всё же…

– Никита, я знаю вас с детских лет! – вспылила Вера, и язычки свечей угрожающе закачались, разметав по стенам сполохи теней. – И Александрин, смею думать, неплохо знаю тоже! Всё её письмо было о вас! О несчастном благородном рыцаре, который всю жизнь безнадёжно и отчаянно любил княгиню Тоневицкую! И о том, что она, Александрин, никогда не посмела бы нарушить мой покой, если бы не сострадание к вам! Девочка рискнула открыть мне глаза на вашу любовь, вот так, Никита! Она не могла спокойно видеть ваших терзаний!

Он молчал, сумрачно глядя на неё через стол. Когда же Вера, тяжело дыша и вытирая невесть откуда набежавшие слёзы, откинулась на спинку стула, Никита хрипло, тяжело выговорил:

– Вера… Вера Николаевна… Клянусь вам самым святым… Клянусь счастьем дочери моей, что я никогда… никогда и ни с кем не обсуждал… мои чувства к вам. И госпожа Влоньская, полагаю…

– Да знаю, Никита, знаю, – устало отмахнулась Вера. Она уже взяла себя в руки и, опершись локтями на стол, внимательно и чуть насмешливо смотрела на него. – Вот уж в чём ничуть не сомневаюсь! Но Александрин, изволите видеть, – женщина. И женщина, многое вытерпевшая за свою короткую жизнь. Ведь она не ошиблась ни в чём.

– Покажите мне её письмо, – мрачно потребовал Никита.

– Ну уж нет! Да и к чему? Ничего нового для себя, поверьте, я в этих строках не нашла, – слабо улыбнулась Вера. – Как бы то ни было, всё сложилось к лучшему. Александрин жива и здорова. Как только она окрепнет после родов, я заберу её и ребёнка в Бобовины, а после…

– Вера, – вдруг перебил её Закатов. – Безусловно, вы вправе поступить так, как считаете нужным. Я слишком во многом виноват перед вами, чтобы мешать вам. Но позволено ли мне будет задать вам один вопрос?

– Разумеется, Никита… Сколько вам угодно.

– Ваши приёмные дети уже взрослые, как я знаю? Их жизнь более или менее устроена?

– Да… Да, можно так сказать, – удивлённо подтвердила Вера. – Серёжа счастливо женат, вступил в наследство, и они с женой ждут первенца. Аннет замужем. У Коли есть невеста, замечательная, достойная девушка. Вы правы, они взрослые и…

– Стало быть, вы наконец-то освобождены от обязательств, которые насильно навязал вам этот сукин… ваш покойный супруг?

– Никита! Вы не можете…

– Вера, вы ведь тоже человек чести, – снова перебил он её, вставая из-за стола, и Вера невольно поднялась ему навстречу. – Много лет вы были связаны бесчестно взятым у вас словом. Сейчас вы избавлены от него. И я… чёрт возьми, Вера, ведь мне нечего терять! Вы выйдете, наконец, за меня замуж?! Я не могу, не хочу и не буду без вас жить! Если вы мне откажете, я…

– Вы застрелитесь? – без улыбки уточнила она. Огромные, чёрные глаза пристально смотрели на него.

– Нет, к сожалению. Не имею права, – честно ответил он. – У Маняши, кроме меня, никого нет. Но как только она выйдет замуж, я с чистым сердцем удавлюсь, потому что… Потому что – сколько можно?! Я люблю вас, Вера. Я слишком долго жил без вас. Я более не могу.

Она молча смотрела на него. Затем тихо сказала:

– Князь Тоневицкий вовсе не был тем… что вы сказали. Но вы вряд ли это поймёте.

– Не пойму никогда! – свирепо отозвался Закатов, чувствуя, как за спиной его горят и полыхают мосты. – Нельзя решать свои семейные неурядицы за счёт сломанных чужих судеб и…

– Никита, Никита! Трое детей, оставшихся сиротами, – это вам «семейные неурядицы»?!

– Вера! Вы ответите мне, или!.. – зарычал он.

– Да, да, да! И не кричите, перепугаете людей… – Вера улыбнулась ему почти испуганно. – Что ещё, интересно, вы думали услышать в ответ?! Никита… Ох, пожалуйста, к чему… Ну что же вы делаете?.. Мы ведь уже не молоды, Никита! Послушайте же меня…

Но Закатов ничего не хотел слушать. Он стоял на коленях, неловко сжимая руки женщины, которую любил всю свою жизнь, и покрывал торопливыми поцелуями её мокрые от слёз пальцы. И отчётливо понимал, что, если придётся очнуться от этого сна, он безответственно удавится в собственном сенном сарае.





Эпилог

(четыре года спустя)




– Лошади готовы! – провозгласил смотритель крошечной станции в ста пятидесяти верстах от Екатеринбурга, входя в крошечное, заполненное усталыми людьми помещение, – Пожалуйте, ваше сиятельство! И метель как раз улеглась!