Гори

Он отсалютовал им на прощанье и уехал. Они проводили его глазами.

И остались одни. Как всегда.

Как всегда были с тех самых пор, как ушла мама.

– Зуб, – сказал Гарет. – Подумать только.

– Па…

– Ты боишься мне что-то сказать, – Гарет смотрел, как полицейский автомобиль тает за пеленой повалившего снега, – и что бы это ни было… Я храбрее, чем ты думаешь.

Ждать ответа он не стал, просто развернулся и пошел в сторону дома. Сара молча проглотила сказанное, зная, что все заслужила… раздумывая, что же с этим делать.

Ответа так и не нашлось.

Она уже пошла было следом за отцом, когда сзади раздались шаги – пугающе тихие для такого огромного создания.

– Время открыть глаза, Сара Дьюхерст, – сказал Казимир – словно в самое ухо ей прошептал. – Дни утекают, как песок.

– Какие еще дни? – Она смотрела на дом за снегом; на дом, за дверью которого скрылся отец.

– Оставшиеся до встречи с твоим убийцей.

Вот тут она уже обернулась – глаза дикие, рот раскрыт.

– Он уже идет, – сказал дракон. – И он собирается тебя убить.





8




– Но что они все означают? – Нельсон вел пальцем вдоль татуировок на груди у Малкольма.

– Вот это очень приятно, – пробормотал тот, когда снова смог говорить: голос предательски прерывался.

– И почему они заканчиваются здесь? – палец, в отличие от татуировок, не остановился на линии пояса, а двинулся дальше, через ненабитую, светлую кожу и волосы.

– И вот это – тоже…

Граница. Они ждали, пока перевалит за полночь, чтобы на дороге больше не было никого. Чтобы добраться сюда, ушло почти три дня, даже на Нельсоновом грузовике. И не только потому, что метель усиливалась с каждым часом: Малкольм согласился переходить сильно дальше к востоку, в Монтане, где, по уверениям Нельсона, людей не будет совсем.

В первую ночь после кемпинга, лишившись палатки и не имея возможности развести костер (слишком большой риск), они остались в кабине грузовика и каждый час включали ненадолго мотор, чтобы хоть немного погреться.

– Нам нужно сесть поближе, – сказал Малкольм, – а не то замерзнем до смерти во сне.

– Уверен? – спросил Нельсон.

Эту его маленькую улыбочку Малкольм решительно не понял. Или сказал себе, что не понял, хотя на самом деле понял отлично и понимал всю дорогу – надеялся только, что голос его не выдаст, когда делал предложение.

Да что он такое вытворяет? Откуда только что взялось! И куда подевались все вопросы, когда Нельсон тесно прижался к нему сзади и принялся рассказывать про свою семью. Печальная повесть дышала прямо Малкольму в шею.

Родители застали его с кем-то там и очень круто этого кого-то не одобрили. Отец его избил, а мать сказала, чтобы домой больше не приходил. Вот Нельсон и ушел. И грузовик забрал, который честно купил у собственного деда на заработанные на ферме деньги.

– И куда ты теперь? – спросил Малкольм, ничего так не желая, как чтобы ему продолжали дышать в шею и дальше.

– Прямо сейчас – в Монтану, с тобой.

– А потом?

Нельсон не ответил.

Малкольм повернулся посмотреть почему, и тут-то оно все и случилось. Несмотря на царившую у Верящих свободу, Малкольма еще никогда никто не целовал – никто, до самого Нельсона. Застенчивый, вопросительный, но совершенно недвусмысленный, Нельсон на вкус оказался теплый и кисловатый, и немного табачный, и снова теплый. А потом прямо здесь, в стоявшем в кабине относительном тепле, он принялся Малкольма раздевать.

Такого в выданных ему инструкциях не значилось. Его предупреждали про хищников обоего пола, мужского и женского, которые могут потребовать этого в обмен на помощь – например, за то, чтобы подбросить вперед по трассе. И про тех, кто может попытаться получить это от него силой, – тоже. Он кивал, и понимал, и усваивал сказанные ему мудрые слова. Но вот это было какое-то совсем другое. Совсем.

Ему вообще-то полагалось садиться к кому-то в машину лишь в ситуации самой крайней необходимости, да и то выскакивать из нее как можно скорее. А он возьми да и согласись на еще один дневной перегон с Нельсоном – и причем радостно! А потом еще на один. И вот они снова мы: Малкольм ежится от холода, а Нельсон водит пальцем по его татуировкам.

– Они у тебя еще и на ногах, – сообщил Нельсон. – И сделаны не вчера, – палец ознакомительно путешествовал по внутренней стороне бедра. – Волосы на ногах успели отрасти обратно.


– Их начинают делать в совсем юном возрасте, – сказал Малкольм. – Это наше Писание.

– Типа как Библия.

– Вроде того. Но больше про твою преданность тому, во что веришь. Чем больше отдаешь себя вере, тем больше текста пишут на твоем теле.

– А ты понимаешь это еще маленьким?

– У Верящих возраст – не помеха. Некоторые наши крутейшие проповедники – дети.

«Как я», – подумал он (но не сказал). Он проповедовал с семи лет и очень этим славился. Вот потому-то его и выбрали для этой миссии. Мысль о миссии он решительно выкинул из головы.

Нельсон продолжал его разглядывать – между ног, вокруг бедер: кажется, больше из интереса, чем вожделения.

– Немного холодно валяться тут голышом, – заметил Малкольм, покрываясь мурашками с головы до ног.

– Только на секундочку. – Нельсон посмотрел, наконец, вверх. – Хочу увидеть. Ты не против?

Малкольм ответил улыбкой.

После поцелуя Нельсон стал совершенно другим человеком – мягче, моложе, словно скинул на время груз необходимости постоянно быть готовым к любой атаке. Интересно, удастся Малкольму когда-нибудь ощутить такое самому? Собственные его защиты были от другого – не от тех, кого он хотел целовать… или трогать вот так.

На второй день они не обменялись ни словом ни с кем – ну, только с заправщиком на бензоколонке. Малкольм за наличные наполнил бак и взял им довольно еды на дорогу. Нельсон при виде денег округлил глаза.

– Это потому те люди за тобой гонятся? Ты банк, что ли, ограбил?

– Нет, – покачал головой Малкольм. – Всё мое, безвозмездно.

Они выехали обратно на трассу и покатили дальше, так быстро, как только позволяла метель. Малкольму было неуютно от спешки и от того, что двигались они не в том направлении, но неохраняемый переход через границу… – такая овчинка выделки точно стоила, особенно после того, как их выкурили из кемпинга. К тому же рядом с Нельсоном сильно париться как-то не удавалось.

– И почему они за тобой гонятся? – осторожно поинтересовался Нельсон на второй день, руля и одновременно пожирая купленный Малкольмом сэндвич. – Ты, между прочим, так и не сказал.

Малкольм вздохнул.

– Ничего плохого я не сделал, если ты об этом. Верящих вообще не слишком любят, особенно власти. Мы теперь почти не покидаем своих келий.

– Тогда почему ты сказал, что не хочешь их убивать? – Нельсон искоса глянул на него. – Это было взаправду?

– Хотел бы я, чтобы нет, – тихо ответил Малкольм. – Мне нужно кое-куда попасть. Скоро. Ко времени. Это очень-очень важно. Они бы меня остановили – уже пытались.

– Ты же не хочешь сказать… – Нельсон проглотил остаток сэндвича и попытался сделать вид сразу небрежный и бравый. – Ты же не собирался правда их убивать?

Малкольм смотрел на его пригожий профиль… на то, как он вытер рот свободной рукой: большим пальцем и мизинцем – в одну сторону и в другую… раз и два.

Вопросы влечения между людьми в его тренировки как-то не входили. Миссия-то была в основном религиозная, вроде священства или монашества. Отношениям в ней места не отводилось. В таком виде это и вколачивали Малкольму в голову с самого детства. Да и окружали его почти исключительно женщины, и хотя про это чувство он понаслышке знал (про влечение типа), испытать его, а уж тем паче как-то реализовать у него буквально не было ни единого шанса.

А Нельсона он едва знал. Нельсон его – еще меньше. Но связь образовалась такая мгновенная, такая прочная, что он уже боялся его разочаровать.

– Нет, на самом деле нет, – соврал Малкольм, и сердце у него аж подпрыгнуло, когда Нельсон втихомолку вздохнул от облегчения.

Той же ночью они снова лежали вместе.

– Никогда не думал, что такое возможно, – сказал Нельсон. – Что со мной это когда-нибудь случится.

Малкольм услышал, как он тихо заплакал у него за спиной, но оборачиваться не стал: Нельсон ни за что не позволил бы себя утешать.

– Я всегда думал, что это будет… грубо. И жестоко. И постыдно.

Малкольм не спросил, почему он так думал, но строить догадки ему никто не мешал.

– Но это, – сказал Нельсон. – И чтобы вот так… – тут у него снова перехватило горло. – Я просто сам себе не верю.

Тут он наконец-то разрешил Малкольму себя обнять. Все мысли о миссии Малкольм из головы выкинул, и о том, как мало у него осталось времени, – тоже. И о том, как ему придется бросить Нельсона и уйти.

Но не в ту же ночь. И не в эту. Не сейчас.

– И по всем ногам тоже, – оценил Нельсон, оглаживая Малкольмовы пальцы: тот поджал их и невольно захихикал.

– Ага.

– Перевернись.

Малкольм перевернулся неуклюже в тесной кабине. Пальцы Нельсона отправились в путь по его голой спине, вниз по хребту, между ягодицами.

«Ох, Митера Тея», – взмолился он, не успев опомниться, остановиться… – хотя зачем бы это? Что же, все это было предрешено? Провидено и решено задолго до его рождения? «Спасибо, – сказал он, – спасибо, что послала мне это». А почему бы и нет? Разве она не милостива? Разве она – не святейшая Митера Тея за всю историю? Пока что об этом никто не знал, но когда остальным кельям станет известно, что она уговорила дракона не только отнести его к начальной точке маршрута, но и буквально испепелить двоих людей, поставивших под удар успех миссии… Ни одна Митера Тея не делала ничего подобного вот уже двести лет кряду.