Горгона

— Лац твой? Гонору много. И дурак. Давай очкарика.

— Понял.

— Бимары тебе Гонт подтянет… — подбородком Генрих кивнул на соседа. — И всю наколку по урюку.

Затылком я чувствовала, как Америка кивает на каждую фразу.

— Урюк серьёзный, ташкентский. На хлопке сидит. Вагранку не крути, не баклана разводишь.

— Ясно…

— И башли пробей, прямо на месте. Чтоб локшу не впарил — усёк?

— Да.

Генрих замолчал, дотянулся до хрустального графина. Налил водки в свою рюмку, налил до краёв. Бережно поднял и протянул мне. Я взяла рюмку. Стараясь не пролить ни капли, поднесла к губам. Запрокинув голову, медленно влила в себя алкоголь. Генрих выудил из салатницы солёный огурец. Для меня.

— Спасибо, — я выдохнула и со стуком поставила пустую рюмку на угол стола. — Лучше закурить.

Второй, которого назвали Гонтом, хохотнул. Привстал, протянул раскрытую пачку. Я вытащила сигарету. Гонт чиркнул зажигалкой, поднёс огонь к концу сигареты.

— Пусть музыку исполнит, — сказал он.

Я растерялась.

Америка больно ткнул меня в бедро, зло прошипел на ухо: — По испански… По-испански что-нибудь…

— Петь?

— Скажи! — прошептал. — Просто скажи!

— Что говорить?

— Что угодно, без разницы! Говори!

От рюмки водки и двух затяжек моя голова отчалила и тихо поплыла. Кулаки разжались сами собой. Я вынула сигарету изо рта, пристроила её в ложбинку хрустальной пепельницы. Обвела глазами потолок, остановилась на картине — румяная лесбийская сцена оказалась невинным натюрмортом из спелых груш. Я кашлянула и неспешно начала:



Cuando yo me muera,

enterradme con mi guitarra

bajo la arena.





Двойные «р» перекатывались под моим нёбом, как угрожающий рык. Голос, поначалу глухой и плоский, постепенно набирал силу:



Cuando yo me muera,

entre los naranjos

y la hierbabuena.

Cuando yo me muera,

enterradme si queréis

en una veleta.

Cuando yo me muera!



Когда я умру,

Схороните меня с гитарой


в речном песке.

Когда я умру…

В апельсиновой роще старой,

в любом цветке.

Когда умру,

стану флюгером я на крыше,

на ветру.

Тише, когда умру!



(перевод Б. Дубина)





17




Когда мы вышли на улицу, мне показалось, что уже ночь. На самом деле ещё не было и десяти. Дневная жара не исчезла. Она сгустилась и накрыла город душным и потным маревом. Чернильное небо, всё в рваных тучах, кто-то упорно тянул в сторону Строгино. Приближалась гроза.

— Ненавижу Арбат, — Америка сплюнул под ноги. — Пошли по Калининскому.

— Если ты планируешь меня провожать, по Воровского ближе. Прямиком на Восстания.

— Не люблю закоулки.

Мы пошли в сторону Калининского. По фасаду телеграфа на той стороне улицы бегущая строка из красных лампочек информировала о температуре воздуха и атмосферном давлении. Плюс двадцать семь градусов Цельсия. Я оглянулась на «Прагу», башенка на торце крыши была подсвечена снизу и на фоне взъерошенного неба напоминала декорацию к детской сказке. Обычно в таких башнях сидят в заточении прекрасные принцессы. Реальность продолжала выглядеть весьма сомнительно.

— Слушай… — начала я не очень решительно. — А если… Если нет?

Америка даже остановился. Удивление сменила растерянность, которая быстро перешла в испуг.

— Кармен! Ты что?

Его лицо стало почти детским. Таким трогательным и милым, таким беззащитным, что я не удержалась и тронула его за щёку.

— Ты что? — он зло дёрнулся в сторону. — Ты что?! Они же просто…

Он запнулся, понизив голос, заговорил сбивчиво и быстро:

— Это же их наколка! Мы просто исполняем, понимаешь? Движок почти на десять штук! И мы их подставим… Ты что, не рубишь, Генриху человека завалить, как мне в угол поссать. А тут десять штук…

Он держал меня за плечи и время от времени встряхивал. Беззащитный мальчишка исчез, передо мной теперь был смертельно перепуганный взрослый трус.

— Угомонись, — я попыталась вырваться. — И прекрати меня трясти. Пошутила я.

Со стороны Кунцево докатился раскат грома. Ворчливый и негромкий. На западе горизонт неожиданно вспыхнул узкой прорехой. Словно кто-то полоснул бритвой по грязной черноте и оттуда потекло что-то расплавленное, раскалённое до золотой красноты.

— Пошутила, — повторила я и не оглядываясь пошла в сторону Садового кольца.

Полоска на горизонте начала темнеть, сперва стала малиновой, потом вишнёвой. Америка догнал меня, поймал за ладонь. Не говоря ни слова, сжал. Мы шли рядом и молчали. Высотка, здание СЭВ, крыши и трубы Кутузовского слились в плоский и чёрный силуэт. Шпиль «Украины», антенны на крышах кривились и изгибались, казалось, северо-запад Москвы плавится в гигантской топке. Впрочем, и без всех этих инфернальных символов я понимала — нет, не просто понимала, ощущала кожей, — что совершаю чудовищную глупость. Из категории непоправимых.





18




В машине было душно. Спектор тронул моё плечо и протянул мне фляжку коньяка. Он сидел сзади и был абсолютно спокоен. Так по крайней мере казалось мне. Я сделала аккуратный глоток, завинтила пробку.

— Ну что, ещё разок по легенде пройдёмся… — Америка отбил нервную дробь по рулю, повернулся ко мне. — Готова?