Горгона

— Генрих! — Рявкнул дед треснул ладонью по ручке кресла. — Всех сук вот так держал! Вот так!

Он выставил кулак и затрясся от смеха. Кулак, крупный и сильный, был крепко сжат. А я в этот момент замерла, застыла, точно боясь нарушить процесс таинственного волшебства: сквозь морщины, сквозь серую кожу, сквозь мёртвую маску, начало проступать знакомое лицо. Старик исчез, теперь я видела только Генриха.

— Вот так!

Он снова начал кашлять. Давясь, повторял снова и снова, — вот так! Вот так! Вот так!

Прокашлялся, харкнул под ноги. Ощерился, выставив зубы. Казалось им там тесно, зубам во рту, новеньким и таким белоснежным.

— Дурак, ох, дурак… — вытер губы рукавом, — …дурак он, твой Фрейд! Лац лакшёвый! Всё про порево луну крутит, — он засмеялся, сипло и резко, будто залаял. — А где кураж, я тебя спрашиваю? Ведь нужно чтоб до кишок продирало, чтоб азарт! А порево без куражу что за радость — один хер, что в кулак отдрочить.

Он попытался встать. Приподнялся и снова упал в кресло.

— Согнуть, курву, сломать! — чтоб пятки лизала, сучка! Паскуда ежовая — во как! Чтоб ползала! Ползала — тварь! Вот где сладость! Это ж как охота…

Он снова зашёлся в кашле. Сзади кто-то тронул за локоть — я вздрогнула: совершенно забыла про Америку.

— Пойдём отсюда… Христа ради, пойдём, — он потянул меня за рукав. — Умоляю тебя.

Я выдернула рукав. Америка попытался поймать мою руку.

— Ты же видишь, — он труп! Пойдём! Ему жить-то… Сам сдохнет — зачем грех на душу…

— Грех? — я толкнула его в грудь. — Грех?!

Америка попятился, а старик засмеялся — захохотал, хрипло, пополам с кашлем.

— Правильно! Какой грех на хер! Грех! На хер!! Если уж хочешь про грех… Сейчас расскажу… расскажу… тебе про грех!

Я повернулась к Генриху. Он говорил прерывисто, слова вылетали, будто он выхаркивал их. В паузах хватал воздух ртом, из горла шёл сиплый звук, шипящий, как из прорехи в резиновом баллоне. Он задыхался.

— Там стройка была… А за ней пустырь… где огороды раньше были. Дома те, деревянные сломали, я их помню — настоящие деревенские дома. С печкой, с крыльцом. Ставни деревянные. Кусты всякие, вишня, сирень за забором… Всё сломали к чёртовой матери — всё…

Он наклонился, нашарил под креслом кислородную маску. Приложил к лицу, вдохнул жадно. Ещё и ещё раз.

— От метро, в круговую минут двадцать. А так, если срезать, через пустырь…

Они, босявки эти, так в свою общагу и ходили…

Он снова уткнулся в маску. Вдохнул шумно.

— Ту я у метро приметил. Из-за платья — жёлтое, как цыпля. И горох белый. Пошёл следом. Ещё не стемнело, она и чесанула напрямки. Длинноногая ссыкушка, как козочка молочная. Через пустырь — ага. Там овражек такой, в овражке том я её и того. Догнал, значит, завалил… Она-то как ножик увидела, тут же и смирилась — они все так, им бы, дурам, визг поднять, заорать… Не-е, что овцы.

Он вытер губы рукой, засмеялся.

— Вот тут, под ухом, — он тронул указательным пальцем свою шею. — Вот тут — ты пощупай-пощупай у себя… Тут такая мякотка есть. Ложбинка нежная, сильно чувственная. Вот тебе, к примеру, ножик туда если приставить, то на цырлах сучкой шёлковой танцевать будешь. Будешь-будешь!

То ли догадка, то ли предчувствие, что-то похожее на подступающую тошноту, накатило на меня. Генрих заметил, радостно ощерился. Каркнул мне в лицо:

— Смекаешь уже!

— Нет… — пробормотала я.

Он возбуждённо потёр ладони, большие и плоские. Чересчур крупные для его тщедушного тела.

— Она-то меня не узнала. Тогда, на квартире. А я — сразу. Хоть и прошло лет столько. Ты с какого года? Погоди-погоди, сейчас сам соображу… Сам…

— Нет! Заткнись, дрянь! Заткнись!

— Общага та, за Кожуховским рынком, она ж от медучилища — точно-точно! Милосердия сестрица — ага — платьице из ситца! Завалил её в том овражке, за мохнатку прихватил — она и потекла! Ух, сучка, как же хлюпала, как подвывала, паскуда!

— Заткнись!

— Говорил же! — Он радостно хлопнул в ладоши. — Ведь говорил! Гляди, какие хитросплетения, а? Как в книжке! Вот тебе фабула, вот тебе сюжет и интрига! Девочка ищет отца — ха! Похлеще Достоевского выйдет или этого, как его там…

Он вцепился пальцами в подлокотник кресла. Хотел встать. Вытянул руку, пытаясь дотянуться до меня.

— Ведь знал, что придёшь! Чуял! Всю ночь ждал!

— Нет! Нет-нет! Заткнись, мразь! — я замахнулась молотком. — Заткнись!

— Кровинушка-а-а! — фальцетом завыл он, скалясь.


Ему удалось выпрямиться, в руке что-то блеснуло — откуда у него серп? Тонкий стальной серп, просто как месяц на небе. Шишел-вышел из тумана, вынул ножик из кармана… Буду резать, буду бить! Месяц! Я загипнотизировано пялилась на сияющую сталь.

Старик с неожиданной прытью выбросил вперёд руку с серпом, крутанулся всем телом — лезвие просвистело у меня под самым подбородком. Я дёрнулась, пытаясь увернуться. На секунду кругом всё побелело, ослепительно, до рези. Но только на миг. Рукой я схватилась за горло, ожидая крови, жуткой раны. Ничего там не было — ничего. Вот был бы номер, если б он меня ещё и зарезал, вот умора! За спиной страшно заорал Америка. Низким, грудным ором, как кричат сумасшедшие.

Генрих размахивал серпом и тоже орал.

— Кровинушка! С тобой буду! До последнего вздоха вместе теперь! Я и ты… До могилы! Я в тебя, миленькая моя, влезу — в нутро твоё, в печёнку-селезёнку, в душу твою! Мы с тобой до самого конца теперь будем, до самого донышка, до…





36




Конца фразы я не расслышала.

Удар пришёлся в самое темя. И звук — звонкий и весёлый, точно расколотили пустой глиняный кувшин. Горшок. Его голова разлетелась вдребезги. Звонко и весело взорвалась и рассыпалась по ковру мелкими серыми черепками — без крови, мозгов и прочей гадости.

— Это же глина! Обычная засохшая грязь! — Бросила молоток на ковёр. — Ведь я так и знала — грязь! Засохшая грязь и ничего больше!

Америка схватил меня за руку, потянул к дверям.

Дальнейшее осталось в памяти застывшими фрагментами. Лестница, первый этаж, кухня. Газовая плита. Я почти не касалась пола — летела. Какая-то дикая радость, пьяный восторг, абсолютная вседозволенность бурлили внутри, распирали и душили меня. Да-да, я могу всё! Всё дозволено, теперь всё-всё-всё можно! Наконец!

Я распахнула духовку. Вывернула до упора все ручки — одну за другой все шесть. Затрещали пьезо, конфорки вспыхнули синим. Я набрала воды в вазу, залила огонь. Остатки выплеснула в духовку. Тут же тухло пахнуло пропаном.

— Засохшая грязь и ничего больше, — спокойный голос произнёс в моей голове. — Я ж тебе говорила. Две минуты.

Поймала своё отражение в стекле — глаза белые, а рот красный, яркий, как в помаде. Кармен! Моя Кармен — а то! Рывком выхватила из мельхиоровой подставки бумажные салфетки — целую пачку — сложила и воткнула их в тостер. До упора нажала рычаг.

— У тебя две минуты, — повторил голос.

Крыльцо, ступени, розовый камень дорожки. Сырой запах утреннего сада. Острые гладиолусы с красными пиками бутонов. Да, конец августа. Или уже сентябрь? Вот стена, вот дверь.

Мы выскочили в лес. Америка захлопнул дверь. Клацнул замок и тут же грохнул взрыв. Через секунд двадцать раздался другой, этот гораздо громче. Следом за ним ещё два — почти дуплетом.

— Баллоны! — Обернулся на бегу Америка. — Кислородные баллоны! Те, наверху.

— Стой! — крикнула я и остановилась. — Смотри!

В просвете между стволов полыхнуло — ярким, слепящим. Из окон вырывалось белое пламя. Дом выглядел плоским, точно его выпилили из фанеры и покрасили чёрным. Завыла сирена, следом другая. Кто-то кричал надрывным голосом: «Где гидрант? Где гидрант?». Из окон полез дым, густой и грязно-белый. После показалось оранжевый огонь. Языки быстро дотянулись до крыши. До нас долетал басовый гул — так гудит печка с доброй тягой. Звонко лопались стёкла, потом начала стрелять черепица.

Америка успел прихватить наше одеяло, он прижимал его к груди обеими руками. Штанины моих джинсов были забрызганы какой-то тёмно-вишнёвой дрянью, похожей на густой сироп. Я послюнявила указательный палец, провела по пятну — палец стал красным. Кровь — откуда? Откуда кровь? Ведь он превратился в камень, я сама видела осколки. Треснул, словно цветочный горшок. Только серый. Глина — серая сухая глина.

— Какое сегодня?

— Что? — не понял он.

Донёсся вой пожарной сирены. Звук возник где-то далеко, на другом конце света. Быстро приближаясь, он истерично путался в собственном эхе.

— Пожарники… — произнёс Америка.

— Что сегодня?

— Про что ты?

— День какой? Число?

— Август? — произнёс не очень уверенно. — Или уже сентябрь? Нет, август. Тридцать первое…

— Уверен?

— Да. Тридцать первое. От силы тридцать второе.

— Тридцать второе августа. Отличный день, чтобы начать всё сначала.

— Всё? А не поздно, Кармен?

— Александра я.

— Сашей можно?