Горгона
Часть 19 из 22 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Он слушал и рассматривал мокрые ветки ели. Иголки на них были длинные и очень зелёные, на конце каждой висела капля росы. Или дождя.
— После смерти матери я уехала с Пресни. Поменялась на какое-то Строгино. Там попыталась с нуля начать. Как птица феникс — из пепла, слышал? Да-да. Именно из пепла. Институт. Поступила с первого захода… потом работа.
Я попросила сигарету. Он достал из бардачка пачку, протянул.
— Но пепел и ноль, и чистый лист — всё враньё! Нельзя родиться заново. Есть обломки и осколки. Мне пришлось собирать себя по частям. Заново. Беда в том, что те осколки уже были с дефектом, так что в результате ничего путного не вышло. Представить себя в постели с … — я прикурила. — От одной мысли…
Он слушал чуть морщась, то ли брезгливо, то ли от сострадания.
— На третьем курсе у меня появилась Мария. Она переехала ко мне. В это Строгино. Два с половиной месяца абсолютного счастья — апрель, май, кусочек июня… Были ночи, когда я могла спать несколько часов подряд. Без единого кошмара. Без единого…
Приоткрыв окно, выпустила дым в темноту. Посидели молча, разглядывая друг друга. Нет, скорее жалость, чем брезгливость.
— Тогда ещё я оставалась круглой дурой и считала, что у близких людей не может быть тайн друг от друга…
В горле застрял ком, я боялась разреветься и потому засмеялась. Торопливо затянулась и, не докурив до половины, выкинула сигарету в окно.
— Она ушла той же ночью… Да, вот так просто. Хотя, нет. Нет. Прежде чем уйти, она сказала, что я сама виновата — во всём. И в смерти матери тоже.
Осторожно он тронул мою руку своей, левой, с тремя пальцами. Я прикусила губу — нет-нет, никаких слёз, никаких соплей.
— Девятый этаж… — чёртов ком царапал горло и мешал дышать. — Казалось бы — да — что может быть проще? Но тот случай там на Пресне… с майором…
— С каким майором?
— Коршунов… майор… — до меня, что я ему ничего не рассказывала. — Короче, я вскрыла вены. Пригодился опыт суицидников из психушки: тёплая ванна, пять таблеток димедрола, бритва. Кстати, резать надо не поперёк, как в кино, а вдоль — лучше всего крест-накрест. Вот так…
Подтянув рукав, показала руку.
— Знаю… — он кивнул и перевернул свою ладонью вверх.
Там, на запястье, белел шрам, похожий на вытянутый икс. Где-то вдали затарахтел мотор. Шум приближался. Черноту пробили фары, яркий свет полоснул по деревьям. Мимо с грохотом промчался грузовик. Правый габарит у него не горел. Во рту осталась сигаретная горечь, я уже жалела, что начала говорить.
— Чёртовы соседи с восьмого… их залило чуть раньше. «Ещё бы чуть-чуть» — как сказал доктор. Самое смешное — я угодила в ту самую психушку. На Восьмого марта. В палате все бабы делились на две группы: которым не хватило чуть-чуть и те, которые умирать не собирались вовсе. Из института чуть не отчислили, взяла академку… После кое-как восстановилась… Пожалели… Четвёртый курс…
У меня кончился завод, я выдохлась. Мне больше не хотелось ни убеждать, ни объяснять.
— Слушай, Америка. Если нет, то нет. Ты мне ничего не должен. Сделаю всё одна.
— Зачем? — спросил он.
Я глубоко вдохнула. Господи, как же не хотелось мне говорить об этом.
— Тридцать лет. Целая жизнь — да? Не было дня, не было часа — представь — ни одного часа за тридцать лет не было, чтобы я не тряслась от страха. Вчера, сегодня, завтра — всегда! На улице, на работе, дома. Даже во сне!
От затылка к вискам кралась боль, пока тихая, тёмнофиолетовая. Почти нежная.
— Даже во сне он приходит ко мне! С тем лезвием на пружинке! С подсолнечным маслом! Он мерещится в толпе, стоит за каждой дверью, дышит в пустую телефонную трубку! Вчера, сегодня, завтра — всегда!
У меня схватило голову, я сжала виски пальцами. Боль больше не таилась, вспыхнула ярко и красно.
— Чокнутая — ты говоришь? Да! И ещё какая!
Я заговорила громче, пытаясь криком заглушить боль.
— А ведь у меня семья! Муж — он военный — подполковник — но в отставке, с хорошей пенсией. Игорь! Игорь Валентинович. А как поёт под гитару! «Не оставляй меня без нужды» — романс… Знаешь такой, нет? И в отпуск, по лермонтовским местам или на южный берег Крыма. Ливадийский дворец, дегустация масандровских вин… Всё вместе, а как же — муж да жена! На даче грядки вместе, варенье из крыжовника — тоже вместе! Протёртая малина, боже ж ты мой, а вино из черноплодки! А какие пионы — ты бы видел! Да-да! И яблони, яблони, яблони…
Говорила всё громче, всё быстрей.
— Ты не поверишь, а ведь у нас взрослая дочь. Перешла в десятый. Отличница! Собирается тоже в педагогический. Тоже на истфак. Семейная традиция — видишь, складывается. Зовут Катя. Екатерина. Но мы зовём её Люська. Почему? Чёрт его знает! Не, не помню.
В его глазах появилась растерянность пополам с испугом. Должно быть я переборщила где-то. Голова болела всё сильней. Боль накатывала упругими горячими волнами.
— Вот тут Люська, — я треснула кулаком по рулю. — Ты понимаешь, вот тут она! А вот там, — другой рукой ткнула в окно, — там он! Он! С ножиком на пружинке! Понимаешь? Та-а-ам…
Закрыла лицо руками и заревела в голос. Не выдержала. Тряпка. Завыла глупо, как бабы в фильмах про деревню. Фефёла, размазня, курица. Америка пытался зачем-то оттянуть мои ладони от лица — вот тоже дурак ещё. Что-то кричал мне в ухо, кажется, тоже плакал. После мы сидели и молчали. Тихие и угрюмые, как наказанные дети.
Начало светать. Из серого мрака проступили схематичные очертания леса, телеграфный столб, похожий на распятие, пустая дорога. Всё, что случилось ночью, казалось бредом. Америка, глядя в пол, тихо сказал:
— Ты про нож спросила.
Не поворачивая головы, поднял изувеченную руку.
— Сперва один, потом другой. Оказывается, очень легко… отрезать. Там где сустав… А потом… потом…
Он запнулся, но всё-таки выдавил:
— Кастрировали…
— Что?! — вопрос вырвался непроизвольно.
— Да. Ты не ослышалась, ты меня правильно поняла, дорогая Кармен. Они попросту взяли и отрезали мне яйца. Вот так!
Америка поднёс руку к моему лицу и, звонко щёлкнув пальцами, повторил:
— Да! Вот так!
И он щёлкнул ещё раз. Для щелчка пальцами оказывается совсем не нужны мизинец и безымянный.
33
Навигатор вывел нас к перекрёстку, там мы свернули налево. Лес резко оборвался. Проехали мимо слепых бараков, к ним примыкал пустой рынок. Шиномонтаж, овощи-фрукты, хозтовары. Всё для бани. Перед дощатой постройкой с надписью «Шашлыки» торчали недавно посаженные тощие клёны. До цели нашего путешествия, согласно навигатору, оставалось три километра. Я притормозила.
У продмага, одноэтажного сарая с решётками на окнах, стоял щит с рисунком дома — бревенчатого сруба шоколадного цвета на фоне голубого неба и белых кучевых облаков. По небу красными буквами было написано «Сосны-2», ниже и чуть мельче «посёлок Кутейниково». Я свернула с шоссе и остановилась под щитом.
От продмага в сторону Кутейниково тянулась прямая, как взлётная полоса, бетонка. Справа лежало бескрайнее поле с деревушкой на горизонте, слева — такое же поле, но изрытое большими машинами, которые стояли тут же. Жёлтые и уродливые, похожие на мёртвых роботов из другой галактики, они застыли среди гор сырой глины и белых строительных плит. Котлован круглой формы должен стать, скорее всего, озером. За котлованом виднелись прямоугольники бетонных фундаментов, а ещё дальше уже построенные дома — новенькие срубы из светлых брёвен. Трёхэтажные, с острыми черепичными крышами и красными кирпичными трубами, они казались одинаковыми, но только на первый взгляд. Зачем-то я пересчитала дома, их было восемь.
Солнце ещё не встало. Небо, низкое и плоское, от горизонта да горизонта было покрашено в ровный серый цвет, каким красят военные корабли. В машине было душно, воняло окурками. Я опустила стекло, воздух снаружи оказался тёплым и влажным. Пахло мокрой корой и грибами. Так пахнет конец лета, так всегда пахло у нас даче в последние дни каникул.
— Там, за сиденьем сумка. Дай, пожалуйста, — я заглушила мотор.
Он протянул сумку. Я достала оттуда несколько листов писчей бумаги, сколотых скрепкой. На верхнем была спутниковая фотография. В принтере кончалась краска и изображение вышло бледным, но я нашла и шоссе, и поворот на Кутейниково, и даже сельпо, рядом с которым стояла наша машина.
— Мы тут, — ногтём прочертила короткую линию на листе. — Вот магазин, вот стройка.
Америка придвинулся, наклонился над бумагой.
— Дорога к посёлку, — я провела линию к середине листа. — Въезд в посёлок, шлагбаум, охрана, камера. Посёлок по периметру обнесён стеной. Камеры — тут и тут. Его участок примыкает к лесу.
— Где ты всё это… — спросил удивлённо, — откопала?
— Интернет. При желании можно найти всё, — из пачки достала другой лист. — Вот план участка. Тут — баня, бассейн и бильярдная. Это — оранжерея. Гараж, гостевой дом. Примыкает к стене, за ней участок Гаврилова, начальника шереметьевской таможни.
— Зачем нам Гаврилов?
— Информация не бывает лишней. Гаврилов отдыхает, до середины сентября в отпуске. Но шуметь, в любом случае, не стоит.
Я ответила спокойно, хотя его вопросы уже начали действовать мне на нервы. Америка тяжко вздохнул. Взглянул так, точно я мучила его собаку.
— Не доезжая поста охраны, свернём. Вот тут, — ткнула ногтём. — Там не дорога, так, колея через лес, грибники накатали. Машину оставим здесь. Семьдесят метров до участка, ближе не подъехать…
— Зачем ближе? — перебил он.
— Тащить, — сквозь зубы ответила я. — Труп. После…
— Слушай…
— Это ты слушай! — заорала я. — Мандраж у тебя — проваливай! Катись к чёртовой матери! Прямо сейчас! Да-да — проваливай!
Он попытался поймать мою руку, я вырвалась. Вот ведь сволочь! Очень хотелось влепить ему пощёчину — крепкую, со всего маху, вмазать по роже от всей души.
— Трус! Сволочь! Тряпка! Ну что ты сидишь — убирайся в свою вшивую обитель!
Каким образом мне удалось сдержаться и не сказать про отрезанные яйца, я не знаю. Фраза уже висела на языке.
34
— После смерти матери я уехала с Пресни. Поменялась на какое-то Строгино. Там попыталась с нуля начать. Как птица феникс — из пепла, слышал? Да-да. Именно из пепла. Институт. Поступила с первого захода… потом работа.
Я попросила сигарету. Он достал из бардачка пачку, протянул.
— Но пепел и ноль, и чистый лист — всё враньё! Нельзя родиться заново. Есть обломки и осколки. Мне пришлось собирать себя по частям. Заново. Беда в том, что те осколки уже были с дефектом, так что в результате ничего путного не вышло. Представить себя в постели с … — я прикурила. — От одной мысли…
Он слушал чуть морщась, то ли брезгливо, то ли от сострадания.
— На третьем курсе у меня появилась Мария. Она переехала ко мне. В это Строгино. Два с половиной месяца абсолютного счастья — апрель, май, кусочек июня… Были ночи, когда я могла спать несколько часов подряд. Без единого кошмара. Без единого…
Приоткрыв окно, выпустила дым в темноту. Посидели молча, разглядывая друг друга. Нет, скорее жалость, чем брезгливость.
— Тогда ещё я оставалась круглой дурой и считала, что у близких людей не может быть тайн друг от друга…
В горле застрял ком, я боялась разреветься и потому засмеялась. Торопливо затянулась и, не докурив до половины, выкинула сигарету в окно.
— Она ушла той же ночью… Да, вот так просто. Хотя, нет. Нет. Прежде чем уйти, она сказала, что я сама виновата — во всём. И в смерти матери тоже.
Осторожно он тронул мою руку своей, левой, с тремя пальцами. Я прикусила губу — нет-нет, никаких слёз, никаких соплей.
— Девятый этаж… — чёртов ком царапал горло и мешал дышать. — Казалось бы — да — что может быть проще? Но тот случай там на Пресне… с майором…
— С каким майором?
— Коршунов… майор… — до меня, что я ему ничего не рассказывала. — Короче, я вскрыла вены. Пригодился опыт суицидников из психушки: тёплая ванна, пять таблеток димедрола, бритва. Кстати, резать надо не поперёк, как в кино, а вдоль — лучше всего крест-накрест. Вот так…
Подтянув рукав, показала руку.
— Знаю… — он кивнул и перевернул свою ладонью вверх.
Там, на запястье, белел шрам, похожий на вытянутый икс. Где-то вдали затарахтел мотор. Шум приближался. Черноту пробили фары, яркий свет полоснул по деревьям. Мимо с грохотом промчался грузовик. Правый габарит у него не горел. Во рту осталась сигаретная горечь, я уже жалела, что начала говорить.
— Чёртовы соседи с восьмого… их залило чуть раньше. «Ещё бы чуть-чуть» — как сказал доктор. Самое смешное — я угодила в ту самую психушку. На Восьмого марта. В палате все бабы делились на две группы: которым не хватило чуть-чуть и те, которые умирать не собирались вовсе. Из института чуть не отчислили, взяла академку… После кое-как восстановилась… Пожалели… Четвёртый курс…
У меня кончился завод, я выдохлась. Мне больше не хотелось ни убеждать, ни объяснять.
— Слушай, Америка. Если нет, то нет. Ты мне ничего не должен. Сделаю всё одна.
— Зачем? — спросил он.
Я глубоко вдохнула. Господи, как же не хотелось мне говорить об этом.
— Тридцать лет. Целая жизнь — да? Не было дня, не было часа — представь — ни одного часа за тридцать лет не было, чтобы я не тряслась от страха. Вчера, сегодня, завтра — всегда! На улице, на работе, дома. Даже во сне!
От затылка к вискам кралась боль, пока тихая, тёмнофиолетовая. Почти нежная.
— Даже во сне он приходит ко мне! С тем лезвием на пружинке! С подсолнечным маслом! Он мерещится в толпе, стоит за каждой дверью, дышит в пустую телефонную трубку! Вчера, сегодня, завтра — всегда!
У меня схватило голову, я сжала виски пальцами. Боль больше не таилась, вспыхнула ярко и красно.
— Чокнутая — ты говоришь? Да! И ещё какая!
Я заговорила громче, пытаясь криком заглушить боль.
— А ведь у меня семья! Муж — он военный — подполковник — но в отставке, с хорошей пенсией. Игорь! Игорь Валентинович. А как поёт под гитару! «Не оставляй меня без нужды» — романс… Знаешь такой, нет? И в отпуск, по лермонтовским местам или на южный берег Крыма. Ливадийский дворец, дегустация масандровских вин… Всё вместе, а как же — муж да жена! На даче грядки вместе, варенье из крыжовника — тоже вместе! Протёртая малина, боже ж ты мой, а вино из черноплодки! А какие пионы — ты бы видел! Да-да! И яблони, яблони, яблони…
Говорила всё громче, всё быстрей.
— Ты не поверишь, а ведь у нас взрослая дочь. Перешла в десятый. Отличница! Собирается тоже в педагогический. Тоже на истфак. Семейная традиция — видишь, складывается. Зовут Катя. Екатерина. Но мы зовём её Люська. Почему? Чёрт его знает! Не, не помню.
В его глазах появилась растерянность пополам с испугом. Должно быть я переборщила где-то. Голова болела всё сильней. Боль накатывала упругими горячими волнами.
— Вот тут Люська, — я треснула кулаком по рулю. — Ты понимаешь, вот тут она! А вот там, — другой рукой ткнула в окно, — там он! Он! С ножиком на пружинке! Понимаешь? Та-а-ам…
Закрыла лицо руками и заревела в голос. Не выдержала. Тряпка. Завыла глупо, как бабы в фильмах про деревню. Фефёла, размазня, курица. Америка пытался зачем-то оттянуть мои ладони от лица — вот тоже дурак ещё. Что-то кричал мне в ухо, кажется, тоже плакал. После мы сидели и молчали. Тихие и угрюмые, как наказанные дети.
Начало светать. Из серого мрака проступили схематичные очертания леса, телеграфный столб, похожий на распятие, пустая дорога. Всё, что случилось ночью, казалось бредом. Америка, глядя в пол, тихо сказал:
— Ты про нож спросила.
Не поворачивая головы, поднял изувеченную руку.
— Сперва один, потом другой. Оказывается, очень легко… отрезать. Там где сустав… А потом… потом…
Он запнулся, но всё-таки выдавил:
— Кастрировали…
— Что?! — вопрос вырвался непроизвольно.
— Да. Ты не ослышалась, ты меня правильно поняла, дорогая Кармен. Они попросту взяли и отрезали мне яйца. Вот так!
Америка поднёс руку к моему лицу и, звонко щёлкнув пальцами, повторил:
— Да! Вот так!
И он щёлкнул ещё раз. Для щелчка пальцами оказывается совсем не нужны мизинец и безымянный.
33
Навигатор вывел нас к перекрёстку, там мы свернули налево. Лес резко оборвался. Проехали мимо слепых бараков, к ним примыкал пустой рынок. Шиномонтаж, овощи-фрукты, хозтовары. Всё для бани. Перед дощатой постройкой с надписью «Шашлыки» торчали недавно посаженные тощие клёны. До цели нашего путешествия, согласно навигатору, оставалось три километра. Я притормозила.
У продмага, одноэтажного сарая с решётками на окнах, стоял щит с рисунком дома — бревенчатого сруба шоколадного цвета на фоне голубого неба и белых кучевых облаков. По небу красными буквами было написано «Сосны-2», ниже и чуть мельче «посёлок Кутейниково». Я свернула с шоссе и остановилась под щитом.
От продмага в сторону Кутейниково тянулась прямая, как взлётная полоса, бетонка. Справа лежало бескрайнее поле с деревушкой на горизонте, слева — такое же поле, но изрытое большими машинами, которые стояли тут же. Жёлтые и уродливые, похожие на мёртвых роботов из другой галактики, они застыли среди гор сырой глины и белых строительных плит. Котлован круглой формы должен стать, скорее всего, озером. За котлованом виднелись прямоугольники бетонных фундаментов, а ещё дальше уже построенные дома — новенькие срубы из светлых брёвен. Трёхэтажные, с острыми черепичными крышами и красными кирпичными трубами, они казались одинаковыми, но только на первый взгляд. Зачем-то я пересчитала дома, их было восемь.
Солнце ещё не встало. Небо, низкое и плоское, от горизонта да горизонта было покрашено в ровный серый цвет, каким красят военные корабли. В машине было душно, воняло окурками. Я опустила стекло, воздух снаружи оказался тёплым и влажным. Пахло мокрой корой и грибами. Так пахнет конец лета, так всегда пахло у нас даче в последние дни каникул.
— Там, за сиденьем сумка. Дай, пожалуйста, — я заглушила мотор.
Он протянул сумку. Я достала оттуда несколько листов писчей бумаги, сколотых скрепкой. На верхнем была спутниковая фотография. В принтере кончалась краска и изображение вышло бледным, но я нашла и шоссе, и поворот на Кутейниково, и даже сельпо, рядом с которым стояла наша машина.
— Мы тут, — ногтём прочертила короткую линию на листе. — Вот магазин, вот стройка.
Америка придвинулся, наклонился над бумагой.
— Дорога к посёлку, — я провела линию к середине листа. — Въезд в посёлок, шлагбаум, охрана, камера. Посёлок по периметру обнесён стеной. Камеры — тут и тут. Его участок примыкает к лесу.
— Где ты всё это… — спросил удивлённо, — откопала?
— Интернет. При желании можно найти всё, — из пачки достала другой лист. — Вот план участка. Тут — баня, бассейн и бильярдная. Это — оранжерея. Гараж, гостевой дом. Примыкает к стене, за ней участок Гаврилова, начальника шереметьевской таможни.
— Зачем нам Гаврилов?
— Информация не бывает лишней. Гаврилов отдыхает, до середины сентября в отпуске. Но шуметь, в любом случае, не стоит.
Я ответила спокойно, хотя его вопросы уже начали действовать мне на нервы. Америка тяжко вздохнул. Взглянул так, точно я мучила его собаку.
— Не доезжая поста охраны, свернём. Вот тут, — ткнула ногтём. — Там не дорога, так, колея через лес, грибники накатали. Машину оставим здесь. Семьдесят метров до участка, ближе не подъехать…
— Зачем ближе? — перебил он.
— Тащить, — сквозь зубы ответила я. — Труп. После…
— Слушай…
— Это ты слушай! — заорала я. — Мандраж у тебя — проваливай! Катись к чёртовой матери! Прямо сейчас! Да-да — проваливай!
Он попытался поймать мою руку, я вырвалась. Вот ведь сволочь! Очень хотелось влепить ему пощёчину — крепкую, со всего маху, вмазать по роже от всей души.
— Трус! Сволочь! Тряпка! Ну что ты сидишь — убирайся в свою вшивую обитель!
Каким образом мне удалось сдержаться и не сказать про отрезанные яйца, я не знаю. Фраза уже висела на языке.
34