Горгона

Помню, что-то случилось с освещением — свет уличного фонаря изменил угол. Не моментально, а плавно. Будто кто-то сильно качнул лампу на проводе, она описала дугу и вернулась обратно.

Не знаю почему я накрыла пачку салфеткой. Подождала несколько секунд и раскрыла снова. Очевидно, надеясь, что на месте резаной бумаги появятся деньги.

Потом хлопнула дверь. Мы с Америкой разом обернулись. Мы видели, как Спектор перемахнул через ограждение и понёсся на ту сторону проспекта. Визжали тормоза, шофёры давили на клаксоны, хлебный фургон понесло юзом и он остановился поперёк движения. Пару раз мне казалось, что Спектора вот-вот собьют, но юркая фигура, выхваченная светом фар, появлялась снова и снова. Пока не достигла тротуара на той стороне. Спектор перепрыгнул через турникет, его спина мелькнула в свете фонаря и пропала в темноте.

Америка взял у меня с колен свёрток.

— Ты тоже… — он смотрел перед собой. — Иди. Я один. Я сам.

Он стянул концы салфетки узлом. Не отрываясь, продолжал пялиться в одну точку. Я отрицательно мотнула головой.

— Не будь дурой, — сказал он. — Уходи.

— Мы всё объясним… — начала я и запнулась, голос был чужой и фальшивый. — Мы всё объясним. Вместе. Вдвоём. Объясним…

— Не будь дурой, — повторил он с той же усталой интонацией. — Прошу тебя.

Я снова упрямо мотнула головой.





22




В том здании когда-то располагался знаменитый «Яр». Тот самый, куда должен был, не жалея своих лошадей, гнать ямщик. Об этом, должно быть, в десятый раз за вечер, пела со сцены мясистая девица в змеином платье изумрудного цвета. Перед ней, в тесном пространстве, окружённом столами, плясала группа граждан обоего пола. Особенно старался крупный краснолицый мужчина директорского вида. Америка поймал за рукав пробегавшего мимо официанта, что-то крикнул ему в ухо. Тот ткнул рукой верх и убежал.

На втором этаже находились номера. Сюда едва долетала музыка, но зато отчаянно воняло сгоревшим луком с кухни. Нужная дверь оказалась в самом конце коридора. Генрих был один. Он пил чай. Такой разносят проводники в поездах дальнего следования — крепкий, тёмно-бордовый, в стаканах тонкого стекла, вставленных в мельхиоровые подстаканники с удобной, на три пальца, металлической ручкой. Подстаканники эти украшены узорами, и если присмотреться, то среди стилизованных цветов, виноградных лоз и колосьев можно разглядеть Спасскую башню, или космонавта Леонова в открытом космосе, или просто земной шар, похожий на глобус, со звездой на месте Москвы.

Мне не было видно, какой сюжет был на изображён подстаканнике Генриха. Едва мы зашли, мне шибанул в нос резкий лимонный дух. Крупный лимон, тонко нарезанный на дольки, лежал в блюдце, которое стояло в центре стола. Больше на столе ничего не было.

Америка подошёл, молча положил свёрток перед Генрихом. Тот неспешно развязал узел, откинул угол салфетки. Там по-прежнему лежала пачка резанной бумаги. Америка сделал шаг назад. Чуть сгорбился, словно в ожидании удара. Я перестала дышать. Крепко сжала кулаки, ногти больно впились в ладони.

Двумя пальцами Генрих взял из пачки верхний лист. Поднёс ближе и долго разглядывал. Поднял глаза:

— А ты знаешь, Америка, историю про то как великий Вольф Мессинг открыл свой дар магнетизма?

Америка молчал, Генрих продолжил:

— Когда Вольф Мессинг был пацаном, он ехал на трамвае. Разумеется, зайцем. На остановке зашёл контролёр и начал проверять билеты. Мессинг знал этого контролёра, его знали все окрестные пацаны. Если он ловил безбилетника, то не тащил его в участок, как полагалось. Нет, у него была своя метода. На остановке он заводил нарушителя за угол и там избивал. Бил в кровь, бил лежачего, бил ногами. Запросто мог изувечить. И Мессинг знал про это. Так вот когда контролёр подошёл и спросил билет, то Вольф протянул ему бумажку… Ну вот вроде этой, только поменьше.

Генрих порвал бумагу на две половины, потом ещё раз пополам.

— Вот примерно такую вот… — он показал четвертушку. — Протягивая контролёру пустую бумажку, Вольф так боялся, что энергия его страха трансформировалась в энергию магнетизма. То есть его воля оказалась настолько сильна, что подчинила себе волю другого человека. Контролёр прокомпостировал пустую бумагу и пошёл дальше.

Генрих посмотрел на бумажку, смял её в тугой комок и щелчком отправил в угол комнаты. Наступила тишина. Генрих отхлебнул чаю. Он перестал обращать на нас внимание. Я вдохнула, прерывисто и нервно: внутри шевельнулось что-то вроде надежды, нет, не надежды, а слабого её проблеска, в котором я не решалась признаться даже себе. Спина Америки тоже чуть выпрямилась. Генрих придвинул блюдце с лимоном. Выбрал из середины дольку и сунул в рот. Он жевал лимон не морщась, жевал вместе с кожурой.

— Какой же вывод из истории? — Генрих впервые взглянул на меня и вытер губы тыльной стороной руки. — А?

Он взял другую дольку, ногтём мизинца выковырял семя. Придирчиво оглядел дольку с обеих сторон и сунул в рот. Перевёл взгляд на Америку.

— А выводов несколько… — сказал он, жуя. — Во-первых — и это, поверь, меня очень расстраивает — ты не Вольф Мессинг. Поскольку сейчас ты больше всего на свете хотел бы чтобы в этой салфетке лежала не резаная бумага, а десять тысяч советских рублей. Правильно?

И сам ответил:

— Правильно.

После паузы продолжил:

— Вывод второй и тоже очевидный: урюк вас кинул. Сунул вам куклу. Кто исполнял? Ты или… — он кивнул в сторону двери, — или испанка?

— Я. Она суфлировала.

— Ага… Ну расскажи, как всё там было, — Генрих взял ещё одну дольку лимона. — По порядку и в деталях.

Америка начал говорить. Негромко, усталым голосом. Подробно рассказывал, не опуская подробностей. Про меню, кто что заказывал, кто где сидел. Генрих слушал внимательно, иногда спрашивал, уточняя. Америка отвечал.

— Нет, узбек отказался пить.

— Да, Кармен отработала легенду.


— Нет, он не просил открыть другие коробки.

Он говорил, а перед моими глазами появлялись картинки. Не кино, скорее комикс. С отчётливым контуром лиц, с убедительной грацией жестов. Теперь стало ясно, что и скандалисты за соседним столом, и милиционер были ряжеными. И, конечно, были сообщниками узбека. Скорее всего, официант тоже был в сговоре с ним.

Чётко, будто на фото со вспышкой, я вдруг увидела, как узбек выдернул салфетку из-под моей руки. Выдернул, расправил и завернул в неё деньги. В мою, девственно чистую, салфетку. А после отдал мне пачку, завёрнутую в грязную салфетку — свою. Но ведь я не спускала с денег глаз. В какой момент ему удалось подменить один свёрток другим?

Америка закончил рассказ. На блюдце остались две лимонных попки. Генрих поднёс стакан к губам, сделал глоток, поморщился.

— Остыл совсем…

— Генрих, — начал Америка, — слушай…

— Да нет, — перебил его Генрих ласково. — Это ты слушай. И ты.

Он подмигнул мне.

— Вы, ребята, должны мне десять косарей, — голос был почти нежный. — Десять тысяч рублей — понятно?

— Генрих, погоди… — Америка растеряно растопырил пальцы. — Какие десть? Откуда? Ведь чемодан был с пустыми футлярами, единственные настоящие часы… так вот они, вот! Кармен, где они?

Я совершенно забыла, часы так и болтались на моём запястье. Америка повернулся ко мне, расстегнул браслет. Я успела заметить, как тряслись его руки.

Америка бросил часы на стол перед Генрихом.

— Вот! Какие десять штук? Пустые футляры и старый чемодан? Ты что?

Генрих взял часы, хрусталь вспыхнул, радужные зайчики побежали по стенам и потолку. Дальнейшее произошло молниеносно: Генрих привстал, мягко и пружинисто, как кошка. Удара я не видела, но видела как Америка дёрнулся и медленно согнулся пополам. Держась за живот, он упал на колени. Сгорбившись, застыл. Можно было подумать, что он молится.

Генрих подошёл к нему. Наклонился и положил ладонь на его затылок.

— Повторяю — десять тысяч. Урюк не тебя кинул — меня. Это была моя операция. И правила тоже будут мои. Неделю даю. Сегодня что у нас?

Он посмотрел на меня.

— Какой у нас сегодня день?

Я не помнила, беззвучно пожала плечами.

— Среда сегодня, — сказал Генрих, гладя Америку по голове. — Точно. Среда. После среды — счётчик. По пять в день.





23




— Что такое счётчик? — повторила я в пятый раз.

Америка за пол часа не произнёс ни слова. Курил одну сигарету за другой и молчал. Мы заехали во двор, вышли из машины. За ярко освещёнными мусорными баками с трафаретными номерами виднелась детская площадка — песочница, качели с обрывками верёвок, колченогие кривые скамейки. Из распахнутого окна на втором этаже орал телевизор. Там смотрели какой-то фильм. Мы уселись в песочнице.

— У тебя есть кто-нибудь? — спросил он.

— В смысле?

— Ну кто-нибудь в деревне, в городе… родственник или… к кому можно уехать?

Он говорил странным, плоским голосом, без интонаций. Запинаясь и подбирая слова, точно на иностранном языке.

— Нет. Никого нет.

Кино на втором этаже закончилось. Пошли новости. На балконе возник чёрный силуэт с рыжей точкой сигареты.

— Собирайся и уезжай. Завтра. Прямо с утра.

— Куда?

— Куда угодно. В Рязань, в Казань.

— А деньги? Ну если достать как-то… Занять, машину продать…

Америка закрыл лицо ладонями, глухо замычал как от боли. Потом подался ко мне и заговорил быстро и нервно.