Гимназистка

— Это радует. А то прихлопнешь ненароком комара, а потом тебя обвинят в убийстве с особой жестокостью.

— Почему с особой жестокостью?

— Потому что если от живого существа остаётся кровавая лепёшка, то это точно — с особой жестокостью. Николай, а что вы думаете о княгине Рысьиной? Она склонна к необдуманным поступкам?

— Напротив, она довольно расчётливая… дама.

Пауза перед последним словом была весьма характерна, словно мой собеседник уже проговорил про себя слово «стерва» и искал ему вежливую замену.

— Интересы ваших кланов где-то пересекались? — не удержалась я.

— Пересекались. Но наши интересы остались при нас, если вы вдруг об этом переживаете. Лиза, мы приехали.

Я не сразу поняла, что приехали мы к дому Владимира Викентьевича. Даже разочарование ощутила от того, что поездка уже завершена, а с ней закончен и столь познавательный разговор. Николай вышел из машины, открыл дверцу с моей стороны и даже руку подал, чтобы помочь выйти. Наверное, надоела я ему с расспросами, но я не выяснила ещё и сотой части того, что меня волнует. Да и там, где что-то выяснила, лишь появились новые вопросы, ответы на которые мне, скорее всего, не даст не только Николай, но и Владимир Викентьевич.

У дверей в дом мы остановились, и я уже протянула руку к звонку, когда Николай неожиданно спросил:

— Лиза, а вы помните, что такое синематограф?

— Синематограф?

Слово показалось знакомым, но несколько архаичным.

— Это движущиеся фотографии. Тоже в некотором роде магия. Приглашаю вас сходить завтра.

Приглашение оказалось столь неожиданным, что я растерялась. У меня даже не было уверенности, что я правильно поняла Николая.

— Ольга будет рада. Она наверняка любит синематограф, — осторожно ответила я, прижимая шкатулку с семейными ценностями, взятую из разгромленной квартиры, так, словно рассчитывала на дополнительную защиту с её стороны.

— Лиза, я приглашаю только вас, без подруги. — Николай стоял совсем рядом, так, что мне, чтобы смотреть ему в лицо, приходилось задирать голову. Неправильный какой-то хомяк. И вообще, всё здесь неправильное, словно сон. Чудной сон. — Так как, пойдёте?

Промелькнула мысль, что Рысьина будет весьма недовольна, появись я в компании представителя другого клана, но из своего она меня выставила, так что диктовать условия не может. Но ведь это приглашение — нечто больше, чем просто сходить в кино? Вряд ли Николай думает только о том, как бы восстановить пробелы в моей памяти…

— Лиза? Никаких обязательств на себя вы не принимаете, если вы этого опасаетесь.

— Я не этого опасаюсь.

— А чего?

Не отвечать же, что опасаюсь, не будет ли проблем у Хомяковых с Рысьиными? Создавалось впечатление, что у княгини есть на меня какие-то планы и она будет весьма недовольна, нарушь их кто-то. Но скажи я такое Николаю, он только оскорбится, правды всё равно не ответит. В конце концов, он — взрослый мальчик, понимает, что делает.

— Хорошо, я пойду, — решилась я и сразу позвонила.

Горничная открыла тут же, словно только и ожидала, когда я наконец проявлюсь за дверью. Подслушивала наш разговор? Весьма вероятно, учитывая явное неодобрение, относящееся к моему спутнику. Нет, сказано ничего не было, но взгляд она Николаю подарила такой, словно сейчас её глазами на нас смотрела сама княгиня Рысьина. Мне вдруг стало ужасно смешно, я повернулась и протянула руку Николаю для прощания, и для меня стало полнейшей неожиданностью, когда он её не пожал, как я почему-то ожидала, а поцеловал. Я почувствовала, что краснею, и бросилась в дом, словно от чего-то спасалась. Дверь за моей спиной захлопнулась с таким звуком, как будто горничная очень хотела что-то прищемить визитёру. Надеюсь, хомяки — звери увёртливые, дверью их просто так не пришибёшь…

Владимир Викентьевич встретился мне около библиотеки и стоял так, что притвориться, что я его не вижу, и пройти мимо не оказалось ни малейшей возможности. Целитель явно был расстроен, чего не скрывал.

— Елизавета Дмитриевна, не с вашими учебными успехами гулять допоздна, — укорил он.

Значит, тоже был в курсе, кто меня провожал.

— Мы с Оленькой у неё занимались, — отрапортовала я, чуть покривив душой. В конце концов, математику мы действительно сделали.

— Лиза, вы проводите слишком много времени с этой семьёй.

— Не вы ли говорили, что Оленька — моя подруга? С кем мне проводить время, как не с подругой?

— С учебниками, Елизавета Дмитриевна, с учебниками. С подругами, к коим, между прочим, никак не может относиться офицер, с которым вы пришли, вы сможете проводить время не раньше, чем выправите ситуацию с учёбой. Кроме того, наши с вами занятия тоже страдают. Вас сегодня не было весь день. Я очень пожалел, что дал вам ключи.

— Ой, Владимир Викентьевич, вы же не знаете, — спохватилась я. — Квартиру ограбили. Там все разнесли. Мы сегодня весь день провели с полицией.

— Ограбили? Что именно взяли? — насторожился Владимир Викентьевич, бросив внимательный взгляд на шкатулку в моих руках.

— Я точно не знаю. Служанка говорит: все ценности на месте. Но никаких записей не осталось, совсем никаких. Оленька сказала, мама вела книгу расходов, но и та пропала, как все остальные бумаги. А документы остались.

Я раскрыла шкатулку и показала целителю оставшиеся документы. Было их не слишком много, наверное, поэтому Владимир Викентьевич не особо заинтересовался. Довольно небрежно пересмотрел и положил назад.

— Елизавета Дмитриевна, я даю вам пятнадцать минут на то, чтобы привести себя в порядок и подготовиться к занятиям. Мы и без того непозволительно затянули. Жду вас в библиотеке.

И он заторопился. Но не в библиотеку, где собирался ждать меня через пятнадцать минут, а наверняка сообщать о трагическом происшествии княгине, которая из клана меня выгнала, но тем не менее всё равно желала быть в курсе моей судьбы.






Глава 13




Гризельду Францевну Беккер за глаза называли Грызельдой, как меня просветила Оленька прямо перед уроком. И не только из-за подходящего имени. Резцы у неё заметно выступали, словно она принадлежала к клану крыс или других мелких грызунов. Фамилия у неё была не звериная, даже в переводе с немецкого, а поэтому если и принадлежала, то не оборачивалась, и такие замечательные зубы пропадали втуне. Говорила она по-русски правильно, но с акцентом, как мне показалось, нарочитым. Наверняка чтобы никто не усомнился в её профессиональной пригодности. Впрочем, русский она почти не использовала, предпочитала медленно и важно цедить слова на немецком. Медленно — чтобы мы все понимали, поскольку, как я успела заметить, отнюдь не все в классе знали язык даже на минимальном уровне. Важно — чтобы мы проникались величием преподаваемого предмета.

— Сегодня вы пишете короткое сочинение на тему «Осень в городе», — сразу после того, как мы уселись за парты, заявила она. — Да, фройляйн Аничкова, спрашивайте.

— Но мы же учили стихотворение, — с явным страданием в голосе сказала одноклассница, тянувшая перед этим руку с усердием младшеклассницы, которой недавно объяснили, как правильно задавать вопрос учителю.

Расстроена была не только она, но и почти весь класс: часть, выучившая стихотворение, рассчитывала его сегодня же сдать, пока не выветрилось из головы, заместившись чем-то другим, а часть, не выучившая оного, рассчитывала выучить прямо на уроке или рассказать с подсказками подруг, а не писать сочинение, перспектива получения положительных оценок по которому была не слишком высока. Я относилась к первым, поскольку предпочла поспать меньше, но стихотворение выучить. Плетение Шитова помогало в учёбе, но оно совершенно не помогало растягивать время, которого вчера Владимир Викентьевич мне почти не оставил на подготовку к занятиям. От упражнений по контролю магии он перешёл к несложным плетениям и гонял меня так, что, когда я вернулась в свою комнату, единственным желанием было упасть на кровать и тут же уснуть. Но увы, такой роскоши я себе позволить не могла, пришлось засесть за домашку, чтобы сегодня не иметь неприятностей.

— Фрау Крапивина хочет видеть объективную оценку ваших знаний, — заявила Грызельда, чуть мазнув по мне взглядом.

А если неприятностей не избежать, то хотя бы свести к минимуму.

— А стихотворение?

— Фройляйн, не вижу проблемы, сдадите на следующем уроке. Чем больше вы отвлекаете меня и класс, тем меньше времени остаётся на выполнение задания.

На Аничкову возмущённо зашикали, причём Строгова шиканьем не ограничилась, а ещё и выразительно покашляла. Глубоко так, со значением. Аничкова прониклась и больше ничего не стала узнавать. Грызельда оглядела класс, высоко подняв брови, словно заранее удивлялась, если кто-то вдруг решится что-то спросить. Подготовка оказалась нелишней.

— Да, фройляйн Яцкевич, — куда благосклоннее кивнула учительница. — Слушаю вас.

— Фрау Беккер, каков минимальный объём сочинения?

Тамара по-немецки говорила куда бойче Аничковой, наверняка этим и объяснялось хорошее отношение преподавательницы, в рейтинге предпочтений которой я болталась где-то глубоко внизу, как меня с сочувствием просветила Оленька перед уроком. Раньше-то у неё сказать никак не получалось, находились куда более важные темы для разговора. Впрочем, о сегодняшнем походе в кино я ей тоже не торопилась говорить, малодушно надеясь, что ей уже всё сказал брат.

— Два листа. Ещё вопросы?

И посмотрела на класс так, что если вопросы у кого и были, то сразу пропали. Все дружно открыли тетради, и если одни пока в них просто уставились, ища вдохновение, то другие уже застрочили: два листа, которые считались коротким сочинением, нужно чем-то заполнить. Оленька, вдохновенно грызя ручку, всматривалась на потолок, словно там вдруг зажглись магические письмена, позволяющие в короткий срок не только изучить немецкий в совершенстве, но и стимулировать писательскую деятельность.

— Фройляйн Седых, если вы перестанете глазеть на соседку, успеете что-нибудь написать, — тоном гитлеровца из СС обратилась ко мне учительница.

— Яволь, фрау Беккер, — невольно выдала я, вытянувшись в струнку, и уже потом задумалась, кто же такие гитлеровцы.

— Посмотрим, сохранится ли у вас такое же хорошее настроение к концу занятий, — прошипела учительница и демонстративно от меня отвернулась.

— Пиши хоть что-то, — ткнула меня локтем в бок Оленька. — Не дай боги, пустой лист сдашь.

Я вздохнула и начала выводить в тетради первые же пришедшие на ум слова: «Der Herbst ist eine großartige Jahreszeit». Почему-то было ужасно непривычно писать, не просто писать, а именно этой ручкой. Я никак не могла определиться с нажимом, рука уставала куда больше, чем должна была. И ещё появлялось убеждение, что раньше я писала чем-то другим. Но ведь вряд ли в гимназии разрешали писать карандашом? Отгоняя от себя неуместные мысли, я всячески пыталась сосредоточиться на сочинении, чтобы непременно найти подтверждение тому, что осень — это прекрасно.

— Фройляйн Седых, вам следовало бы внимательней относиться к урокам чистописания. С вашим отвратительным почерком вы ничего не добьётесь в жизни.

Учительница стояла около меня и с брезгливой физиономией смотрела на мою тетрадь. Причём, именно на тетрадь, а не на то, что в ней написано. Конечно, её чувства имели под собой основу: каким-то непостижимым образом я уже умудрилась испачкать чернилами край тетрадного листа, что отнюдь не пошло на пользу оформлению моего сочинения. Но ведь главное — содержание?

— Ценность мага определяется не тем, насколько он правильно и красиво пишет, фрау Беккер, — не удержалась я.

— Ваша ценность, фройляйн, как ни определяй, по всем пунктам стремится к нулю.

Аничкова угодливо хихикнула, повернувшись к нам, но фрау Беккер на неё так взглянула, что одноклассница вмиг очутилась в прежнем положении и застрочила в тетради, словно и не отвлекалась. Никогда раньше я не замечала, что спины так выразительны: у моей одноклассницы она одновременно олицетворяла трепет, уважение к учителю и прилежание. Идеальная ученица. Фрау же перевела взгляд на меня, не иначе как ожидая ответа. Я могла бы сказать, что моя ценность как мага намного выше ценности фрау Беккер как преподавателя, но это неминуемо привело бы к скандалу, а Николай вчера говорил о Похвальном листе за поведение, который после скандалов мне точно никто не даст. Поэтому я смолчала и кротко опустила глаза в тетрадь. Фрау постояла около меня самую малость, убедилась, что я не собираюсь спорить, и опять начала движение между рядов парт. Пыталась меня спровоцировать?

Не дождётесь! Я завела за ухо мешающую прядь и застрочила, старательно выводя каждую букву. Уж две странички текста про осень в городе я из себя выдавлю, особенно если писать покрупнее. Так и аккуратнее выходит. Сдала я тетрадь вовремя, даже раньше, чем часть моих одноклассниц. Оленька что-то торопливо дописывала, морща от напряжения лоб. Но и она наконец поставила точку, радостно улыбнулась и заторопилась к учительскому столу.

— Мне кажется, — доверительно сообщила она сразу, как мы вышли из класса, — что Грызельда сегодня особенно злая. Не выспалась, наверное. Она как не высыпается, всегда лютует, потому что мигрени. Поэтому и занятие сегодня не такое, как обычно. Обычно о сочинениях предупреждают, а не вот так вот.

Она возмущённо фыркнула и потрясла уставшей рукой, на которой синело пятнышко. Не одна я, оказывается, неаккуратна с чернилами. Оленька ещё долго негодовала на учительский произвол, не давший нам подготовиться к столь важному делу, как сочинение на немецком языке. Но увы, это было не единственное разочарование подруги на сегодня. На математике внезапно объявили внеплановую контрольную.

— Андрей Андреевич, — дружно возмутился весь класс, — почему нас не предупредили?

— Барышни, — бодро улыбнулся он, — контрольная совсем простенькая. Только чтобы успокоить Александру Павловну, которая очень переживает за успеваемость выпускного класса.

— И чего это вдруг Булочка распереживалась? — тихо заворчала Оленька, обречённо глядя на учителя. — Не помню, чтобы она раньше столько проверок устраивала. Неспроста это.

Ее слова тут же нашли подтверждение, когда Андрей Андреевич, не переставая улыбаться, неожиданно предложил поменяться местами мне и Аничковой.

— Я не могу там сидеть! — взвилась там. — Я с той парты ничего не увижу на доске. И вы это знаете, Андрей Андреевич.

— Это только на одну контрольную, — успокоил её тот. — И с доски разглядывать ничего не надо. Я раздам задания на листочках. Не переживайте, барышни, контрольная будет не из сложных. Вы с лёгкостью справитесь. Нет, Аничкова, ничего брать не нужно, кроме тетрадки и ручки. И вам, Седых, тоже.

Рядом чуть слышно всхлипнула Оленька, засомневавшаяся в своей способности справиться без посторонней помощи. Я ей напомнила, что мы как раз вчера все разобрали, а значит, она непременно решит всё правильно. Её-то я успокоила, а вот себя нет. По взглядам, которые бросали на меня учителя — и Грызельда, и Андрей Андреевич — было понятно, что внеплановой проверке класс обязан мне. Но если остальные от её результатов никак не зависели, то мне могут намекнуть, что состояние здоровья не позволяет полноценно отдаваться учёбе. Ох, зря Рысьина считает, что я стану более покладистой, если по её вине меня выставят из гимназии. Нужно будет узнать у Николая, можно ли где-нибудь независимо сдать гимназический курс для поступления… Куда? Куда я могу поступить, я пока не знала. Слишком мало данных. Можно сказать, исчезающе мало. Были бы деньги, проблема не стояла бы так остро. Но тех денег, что нашли в квартире, надолго не хватит. Тут поневоле задумаешься, что ограбление банка — это не шутка, а вполне себе рабочая схема для получения финансовой независимости…

Радовало только одно: контрольная действительно оказалась лёгкой. Причём оба варианта: и тот, что достался мне, и тот, на который я бросила беглый взгляд у соседки. Уверена, Оленька справилась не хуже меня, если, конечно, опять не перепутала плюс с минусом.