Герой

Не важно ей сейчас, что побили войско кесаря. И глаза у нее не потому мокрые.

Пчёлко шевельнулся неловко, боль куснула бок. Должно быть, и ка лице эта боль тоже отразилась.

— Ты ранен?

— Пустяк. Задело чуток. В дороге растревожил, вот и побаливает немножко.

— Знаю я твое «немножко»! — сердито сказала боярышня. Слезы ее мгновенно высохли. — Совсем себя не бережешь! Разве так можно?

Час спустя Пчёлко, умытый, сытый, перевязанный, возмещал потерю крови красным, как кровь, вином и рассказывал госпоже межицкой о том, как побили армию кесаря, что было дальше с ним самим, и что творится на земле булгарской. Чем больше рассказывал, тем мрачнее становилось милое личико боярышни. Лишь однажды оживилась она — когда упомянул Пчёлко о воеводе Серегее.

Очень вовремя вернулся домой Пчёлко. Ни на день не опоздал. Да только зря. Наверное, вина было выпито на радостях слишком много. Или это дорога вымотала последние силы воина. Но, когда подступила ночью беда к воротам межицкой усадьбы, не встал у нее на пути воин Пчёлко с саблей в руке. Не услышал, как сначала зашлись лаем, а потом захлебнулись хрипом сторожевые псы. Не слышал, как тихо повернулись на смазанных петлях ворота и хлынули во двор чужие. И как побили немногих, осмелившихся встать на пути чужаков. Спал Пчёлко. Так крепко спал, что не услышал даже, как закричала боярышня. Даже когда толкнули его в горло острием собственной сабли, не проснулся воин Пчёлко, лишь похрапывать перестал.





Глава восьмая





Богумилы




— Что личико воротишь, госпожа межицкая? Страшно узреть деяния диавола?

— Вонь от тебя, еретик — как от дохлого пса... — Людомила хотела бросить эти слова в закрытое маской лицо «праведного» дерзко и яростно, но голос подвел, сорвался, вместо звонкой отповеди получился жалкий сип.

— А-ха-ха! — развеселился «праведный». — Нам хула не в диковинку, боярышня. То бес в тебе вопиет, да куда ему против истины! Ничего, беса сего мы обратаем. Седмицы не минет — будешь мне гузно лизать!

«Праведный» ростом мал, под рваной рубахой — тощее тельце, бородка жидкая, пегая... Но голос зычный, как у воеводы.

— Быть тебе на колу... — шепчет Людомила. Ей больно, страшно и стыдно: простоволосой, босой, в одном исподнем — перед озверелым мужичьем.

Врасплох взяли Межич богумилы. В дом вошли без звука (впустил кто-то из челяди), Людомилу прямо из постели вытащили... Выволокли во двор, а там уже полно чужих. Шарят по клетям, по сараям, тащат добычу... У стены конюшни — кучей трупы. Даже холстом не прикрыли, еретики проклятые. А посреди всего этого содома, в отцовом, вытащенном из дома кресле — «праведный». Сидит важно, как болярин. Рядом — две девки незнакомые. Одна чашку с маслом оливковым держит, другая — с вином. «Праведный» жрет хлеб. Мяса они не употребляют: по их еретической вере животных убивать не положено. Даже курицу задушить — грех. Курицу — грех, а человека, значит, можно...

Жрет «праведный». Хлеб то в вино окунет, то в масло. Глаза в прорезях маски — хитрые, подлые...

— Что, госпожа межицкая, ужель не рада?

Держат Аюдомилу два мужика. Рожи брезгливые, словно не боярышню держат, а лягуху склизкую. Ну да, по их вере женщина — сосуд с грехом.

А невинная девица — особая мерзость, потому что — видимость лживой чистоты. А по их вере все в жизни — грязь. И грязь эта должна быть явной. Потому велят еретикам их дьяволы-пастыри в самом грязном паскудстве жить: в блуде сатанинском, в грехе свальном. Ибо чем грязнее человек, тем слабее его связь с этим миром, а душа, следовательно, ближе к освобождению.

Все это Людомила от другого «праведного» слышала. Успел кое-что наболтать, отродье бесово, пока Пчёлко его не зарубил.

Пчёлко, Пчёлко... Где ты, верный друг?

Людомила поглядывала на трупы у конюшни, пытаясь разглядеть: нет ли среди мертых тела ее управляющего. Если Пчёлко сумел уйти, есть надежда...

— Холопа своего высматриваешь? — догадался «праведный». — Там не ищи. Не пришел еще твой холоп к освобождению. И долог будет его путь. Эй, кликните Пижму, пусть тащит сюда нечистую тварь, управляющего здешнего!

— Нету Пижмы, праведный, — пробасил один из державших Людомилу. — Он в село побег: межицких истинной вере учить. Дозволь, я притащу убивца?

— Тащи, — разрешил «праведный». — А ты, боярышня, на меня так глазами не зыркай. Лучше истине внемли: ибо близится последний час мира сего. Сокрушается ныне ваш мир руками Бога не ведающих русов... А-а-а, вот и холоп твой!

Людомила обернулась и вскрикнула от ужаса. Связанного, окровавленного Пчёлку мужик-еретик тащил за собой, подцепив крюком за ребро!

— Пчёлко! — Людомила бросилась к нему, но второй мужик поймал ее за край рубахи и отшвырнул назад с такой силой, что Людомила, не устояв, упала на землю, к ногам «праведного».

«Праведный» захихикал.

— Прости, госпожа, — хрипло произнес Пчёлко. Он не мог прийти ей на помощь. Не мог. Людомила поднялась. Сжала в кулаке край рубашки, порванной мужиком.

— За что? — спросила она тихо.

— За то! — «Праведный» поднял палец, устремил на Пчёлку. — Помнишь меня, человече?

— Пусть черт вас разбирает, богумилов, под личинами вашими! — с ненавистью выплюнул Пчёлко.


— А я тебя помню, — мягко, почти ласково произнес богумил. — Ты ведь братьев моих убил.

— Я убил, еретик! Отправил прямоком в ад! К вашему... — Тут мужик, что привел Пчёлку, дернул за крюк, и речь пресеклась стоном.

— Эх, не ведаете вы истины! — сокрушенно изрек «праведный», окунул ломоть в вино, откусил. — Эх, не ведаете. А истина же в том, что мир сей первенцем божьим Сатаниилом сотворен. Им же и души людские осквернены, ибо не может чистая душа в теле зловонном обитать, а покинет его, не медля, и к сонму ангелов присоединится. Не в том освобождение, чтобы смерть принять. — Голос еретика постепенно набирал силу. Богумил уже не говорил — гремел:

— Мало в смерти проку, ибо оскверненная душа вновь в плоть же воплотится. В том освобождение, чтобы осознала душа, что плоть грешная — зло есть. Чтобы возненавидела душа плоть, возненавидела скверну ее и, свободы возжелав от мук телесных и от мерзости, коя и есть сей сосуд диавольский, телом именуемый, в лоно господне отошла с радостью и восторгом.

И добавил внезапно, обычным голосом:

— А ты, глупый человек, что совершил? Ты братьев наших с пути праведного опять в пучину воплощений низверг. — «Праведный» погрозил пальцем истерзанному Пчёлке. — Но мы, истину ведающие, зла за зло не творим. — Богумил взял новый кус хлеба, окунул в масло. — Мы вам, заблудшим, поможем и освобождению вашему поспешествуем особо. И потрудимся, чтоб ты, боярышня, сей сосуд скверны, — куском хлеба, с которого капало масло, богумил указал на живот Людомилы, — возненавидела пылко, чтобы порвались узы диявольские и воспарила душа твоя к чистоте и свету. Денно и нощно будем трудиться над сим сосудом я и братья мои, чтобы открылась тебе, боярышня, истина наша: мир сей — есть страдание тяжкое и мерзость, дияволом порожденная. Верно ль я говорю, брат Педрис?

— Верно, праведный! — Мужик за спиной Людомилы громко сглотнул.

— Так веди же боярышню на конюшню, брат мой! — воскликнул еретик. — Да привяжи ее там, как ты умеешь. Но не трогай. Ни сам, ни братья прежде меня ее чтоб не касались! — добавил он строго. — Великая скверна в теле сем, и один лишь я могу ее на себя принять, не искусившись.

— Только посмей, еретик... — бледнея, проговорила Людомила.

— Я убью тебя, пес! — прохрипел Пчёлко, но от слабости — совсем тихо и не страшно.

— Грозись, грозись, — «праведный» захихикал. — Братья мои уж кол для тебя вострят. С кола-то зычней грозить будешь.

Людомилу поволокли к конюшне. В одиночку Педрису это оказалось не по силам — Людомила сопротивлялась отчаянно. Пришлось кликнуть помощников. Кучей — справились. Притащили со двора широкую скамью. Опрокинули на нее боярышню, привязали ремнями от упряжи. Когда вязали, ругали ее, плевались, словом, делали вид, что ничего, кроме омерзения, не вызывает у них полунагая девушка. Но жадно шарившие по ее телу руки еретиков и оттопыривающиеся спереди портки говорили о другом.

Однако нарушить приказ старшего еретики не посмели. Привязали и ушли.

А недолгое время спустя в конюшню заявился «праведный».





Глава девятая





«Зачистка»




Духарев въехал на пригорок и увидел Межич: кучку хаток, до которых оставалось километра полтора. Уже отсюда было видно, что село чистое, не сожженное. И угодья вокруг — тоже в порядке. Не затронула война Межич, что не может не радовать. Усадьбы отсюда не видать, но можно надеяться, что и она в порядке.

— Может, дозор послать, батька? — предложил Велим, увидев, что воевода замешкался.

— Без надобности, — качнул головой Духарев. — Ныне все булгарские вои по замкам попрятались, а в здешнем господарстве замка нет. Его покойный кесарь разрушил.

— Кесарь? Зачем? — заинтересовался любознательный Йонах.

— Боярин здешний в мятеже против него участвовал, вот зачем, — ответил Духарев, вспомнив рассказ Момчила-Мышаты.

— Ну так убил бы боярина. А замок зачем рушить? Отдал бы кому-нибудь из верных!

— Тебя не спросили! — фыркнул Велим.

— Так глупо же! — воскликнул Йонах. — Сейчас бы крепость была, пригодилась бы!

— Ну да, — усмехнулся Велим. — Не с кем было хакану булгарскому посоветоваться. Не родился тогда еще хузарин Йонах. А то б непременно за тобой послал: не подскажешь ли, Йонашек, как мне царством управлять, а то я не ведаю.

— И подсказал бы! — запальчиво объявил Йонах. — Может, тогда б он Булгарией правил, а не на смертном одре лежал!

Теперь засмеялся не только Велим, но и все, кто слышал, включая и Духарева.

— Слышь, батько, а может, все-таки послать дозор? — снова предложил Велим.

Духарев поглядел на своего сотника: вид у того был озабоченный.

— Что тебе не нравится? — спросил воевода.

— На поля глянь, что видишь?

Духарев посмотрел.