Герои умирают
Часть 49 из 112 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Таланн поспевает за мной без труда.
– Куда мы бежим?
– Молчи.
На ходу я считаю прямые отрезки коридора и повороты, шепчу их про себя, как мантру: «Прямо, прямо, направо, прямо, налево, прямо, прямо, направо». С каждым пройденным отрезком список сокращается. Вообще-то, понятие «прямая» под землей условно: здесь все коридоры идут по дуге, причем иногда эта дуга круче, чем кажется. Вот почему я должен сохранять концентрацию: пропущу поворот и мы пропали. А мы и так почти выбились из графика.
Когда моя мантра сокращается до последнего «прямо, направо», я останавливаюсь и протягиваю руку, чтобы перехватить Таланн.
– Вот за этим поворотом, – шепчу я ей, – есть дверь без засова. За ней вентиляционная труба. В трубе – веревка. По ней мы вылезем на крышу здания Суда, но надо торопиться. Если дневные кашевары придут и затопят печи, мы там задохнемся. Поняла?
Она кивает и хмурится:
– Но… где же Театр Истины? И как же Ламорак?
Я угрюмо мотаю головой:
– Мы не сможем ему помочь. Времени нет. Если бы он был в камере…
Таланн слегка отодвигается от меня, чуть заметно, будто уходит в свою скорлупу, и прячет глаза.
– Значит, мы его бросим, – говорит она тусклым голосом. – И ты совсем ничего не можешь сделать?
Она хочет услышать от меня, что ошиблась; теперь она смотрит мне прямо в глаза, и в ее взгляде я вижу столько неприкрытого обожания и надежды, что мне хочется ее высечь.
– Вот именно… – Ужасная мысль молнией проносится у меня в мозгу. – Послушай, ты… э-э-э… у вас с Паллас есть условленное место встречи? Ну, такое, чтобы снова найти друг друга, если вы вдруг разделитесь?
Она смотрит на меня с прищуром:
– Есть, конечно. А тебе зачем? Разве это не Паллас тебя прислала?
– Нет. Долго объяснять.
Я перевожу дух – было бы чересчур бросить Ламорака здесь, а потом выяснить, что только он знал, где искать Паллас.
Но у меня сводит под ложечкой, и дело не в том, что я знаю Ламорака или что он мне по-своему нравится. Мое ощущение больше похоже на разочарование.
И вдруг я понимаю: в глубине души я надеялся, что Ламорак окажется единственным, кому известно место встречи.
Я ищу предлог, чтобы спасти его.
Зачем я вообще завел этот разговор? Все, что от меня требовалось, – это довести девчонку до кухни и засунуть в трубу, а уж потом, в безопасности, ломать голову над прочим.
Ма’элКот велел мне бросить Ламорака умирать; такой же приказ отдал и червь.
Все хотят, чтобы я дал умереть Ламораку.
Один очень умный парень сказал мне на днях: «Они считают, что ты их собственность и должен делать то, что они велят».
А ведь отсюда есть еще один выход, если подумать…
Я опускаю фонарь на пол и в темноте ловлю Таланн за плечи. Обращенное ко мне лицо как будто светится, но на самом деле лишь отражает красноватое свечение факелов в Яме шагах в ста за моей спиной. Я вижу, как у девушки перехватывает дыхание и блестят глаза.
– Ты поднимешься наверх, – говорю я ей. – Найдешь Паллас Рил и передашь ей вот эти слова: Кейн сказал, что ты офлайн уже четыре дня. Она знает, что делать.
Таланн прищуривается, я вижу упрямую складку ее губ.
– Вот сам ей и скажешь.
– Надеюсь, у меня еще будет шанс.
Она делает шаг назад и эффектным приемом высвобождается из моей хватки, ударяя меня ладонями по запястьям. Чуть подавшись вперед всем корпусом, она выбрасывает палец так, что он почти утыкается мне в грудь:
– Даже не думай идти туда без меня.
– Таланн…
– Нет. Ламорак – мой товарищ и друг. Если ты говоришь, что у нас нет шансов, то мы уходим вместе. Но если ты хочешь попробовать, то я иду с тобой.
Я мерю ее взглядом – руки чешутся взять и выбить дурь из этой пигалицы. Но, вспомнив ее крепкие руки и видя устремленный на меня взгляд, полный свирепой уверенности в своих силах, я понимаю, что мне, может, и не удастся этого сделать. А, да хрен с ней, пусть идет. Не пинками же мне загонять ее на веревку.
К тому же мне может понадобиться помощь.
Она угадывает мое решение по тому, как меняется положение моего силуэта на фоне красно-бурой мглы у меня за спиной.
– Так как мы найдем дорогу в Театр Истины?
– Проще простого. Поймаем кого-нибудь из стражи и будем пытать до тех пор, пока он не покажет.
8
– Итак, пока к испытуемому возвращается сознание, произведем последнюю проверку нашего оборудования. Любая прореха в клетке или в костюме может привести к разрушительным последствиям, особенно если мы не имеем представления о том, кто в наших руках и какими способностями он обладает, хотя в данном случае это не так.
Восприятие окружающего возвращалось с неспешностью геологического процесса – так кольцо кораллового атолла веками нарастает над поверхностью океана. Расплывчатый, не поддающийся определению дискомфорт сфокусировался в ощущение жажды – в пустыне рта болтался мумифицированный язык, налет на зубах окаменел, словно песчаник.
– Адептов – и вообще колдунов – допрашивать особенно трудно. Многие из них способны частично или даже полностью блокировать болевые импульсы тела; поэтому нам приходится взаимодействовать с ними на эмоциональном уровне, на уровне души, если хотите. Рушаль, ты меня слушаешь? Адепта подчинить себе труднее всего, так что будь внимателен. Итак, продолжим: отвращение и ужас – мощные орудия, однако их одних зачастую бывает недостаточно. Возможно, наиболее действенным орудием на пути разрушения личности является воображение самого объекта. Именно его следует стимулировать особо.
Ремни беспощадно вгрызались в запястья, лодыжки, шею, давили на колени и бедра.
«Моя шея, – пришла неожиданная мысль. – Это же я чувствую все это».
Попытка занять более удобное положение вызвала обжигающую боль в левом бедре, а с ней и инстинктивный рывок в мыслевзор, чтобы заблокировать ощущения. Сознание возвращалось все быстрее.
Глаза увидели свет, и Ламорак вспомнил, кто он.
И где.
Сердце забилось так, что его удары отдались во всем теле, от горла до пальцев ног, выбив его из мыслевзора и снова швырнув в океан боли.
– Обратите внимание на глаза нашего объекта. Видите, фокус возвращается? Значит, пора делать первый надрез.
Ламорак увидел худого долговязого человека – возвышаясь над ним, он бесстрастным голосом лектора произносил эти слова на вестерлинге с заметным липканским акцентом. На нем был странный костюм, полностью скрывающий тело, как у пасечника, но сетчатый, сплетенный из тончайшей серебряной проволоки. Голову лектора скрывал просторный капюшон, под ним виднелась серебряная сетчатая маска, как у фехтовальщика.
В затянутой в перчатку руке что-то тускло блеснуло: скальпель с коротким лезвием, видимо острый.
Покрытый слоями чистой холстины аппарат, к которому привязали Ламорака, – то ли большой стол, то ли кровать на очень высоких ножках – состоял из двух половинок, соединенных петлями так, чтобы поддерживать испытуемого в полусидячем положении; Ламорак хорошо видел скальпель, который двумя легкими движениями крест-накрест рассек штанину на его правом неповрежденном бедре.
– Эй… – захрипел Ламорак, – эй, может, не стоит так стараться, а? Я же не герой – спросите, может, я сам все расскажу.
Странно – челюсть едва двигалась, рот распух, как после укуса пчелы; а, да, его же сначала приложили головой о стену, а потом еще добавили стражники, которые нагрянули в камеру, чтобы дотащить его сюда.
Человек в костюме будто не слышал. Он крестообразно надрезал штанину сначала над коленом Ламорака, а потом еще раз, вверху, так близко к паху, что Ламорак невольно подобрался и почувствовал, как его мошонка сжимается вокруг яичек.
– Мастер Аркадейл? – раздался другой голос. – А почему он без кляпа?
– Хороший вопрос, – сухо отозвался человек с ножом. – Испытуемому необходимо позволять говорить, даже вопить, хотя ни одно его признание не может оказать никакого влияния на процесс допроса. Владение голосом – это противовес полной беспомощности его положения; способность говорить поддерживает в нем надежду, не дает замкнуться в молчании, заставляет мысль работать в поисках того единственного слова, которое поможет ему заслужить пощаду. Это особенно важно на последних стадиях допроса, когда начинает преобладать болевой шок. Таким образом, вы втягиваете испытуемого в процесс; пока он надеется, он – ваш союзник. Понятно? Вот и прекрасно. Можете даже сами иногда задать ему вопрос. Например… – Капюшон склоняется над Ламораком, сетчатая маска приближается к его лицу. – Хочешь пить? Воды?
– Вот тебе воды, – каркнул Ламорак и хотел плюнуть в маску, но не вышло – слюны не было, рот точно забился песком. Ламорак слабо улыбнулся. – А пива нет?
– Прекрасно, просто прекрасно. – Мастер Аркадейл повернулся к слушателям. – Видите? Ничего больше не требуется.
Аппарат был установлен на небольшом круглом возвышении, в кольце металлических триподов с рефлекторными лампами, похожими на белые керамические горшки; их яркий желтый свет лился на сцену, оставляя бо́льшую часть помещения в тени. Приглядевшись, Ламорак с трудом разглядел скамью, на которой сидели люди – видимо, ученики мастера Аркадейла. За их спиной к терявшемуся во тьме потолку уходили еще ряды скамей, теперь пустых.
«Лекционная аудитория», – подумал Ламорак и вспомнил классы в студийной Консерватории. Так и здесь – что-то среднее между университетской аудиторией и анатомическим театром.
Заглянув в себя, он с удовольствием обнаружил, что совершенно спокоен, по крайней мере пока. Похвалив себя за самообладание, он тут же усомнился: наверное, он просто не верит, что лежит, привязанный ремнями к пыточному столу в Анхананском Донжоне, где его вот-вот использует как пособие для обучения подмастерьев местный палач. Ощущение нереальности происходящего привело к раздвоению сознания: ему стало казаться, что он смотрит чье-то чужое Приключение, взяв уже использованный кубик в прокате.
Он снова углубился в себя в поисках предчувствия скорой смерти на этом столе и очень обрадовался, не обнаружив ничего такого. За время своей карьеры он так привык к присутствию записывающего устройства у себя в черепе и к страху показаться кому-то трусом, что раз от разу рисковал все больше, и порой ему удавались действительно замечательные вещи; если бы еще Студия не жмотилась и вкладывала в него не меньше, чем в того же Кейна…
– Запомните, – услышал он голос Аркадейла, – нарастание деградации – вот ключ ко всему процессу; поэтому начинаем с крохотного надреза. – Скальпель опустился на бедро Ламорака прямо над коленом. – Пожалуйста, не двигайся. Любое твое движение приведет к продлению контакта и, как следствие, к рваной и болезненной ране. Договорились? Вот и хорошо.
– Ты не хочешь этого делать, – с уверенностью произнес Ламорак и снова сосредоточил все свое внимание на мыслевзоре: в его намерения входило сопроводить эту мысль сильнейшим толчком в психику палача, который подействовал бы на нее как капля кислоты на кубик.
Однако текучая цветная пряжа – метафорическое отражение Потока в его мозгу – так и не вспыхнула перед его взором, впрочем он этого и не ожидал: три дня бесплодных экспериментов в камере убили в нем надежду. Донжон был непроницаем для любого волшебства, включая магию адептов: замешенные в его стены минералы фильтровали Поток, а те капли магической энергии, которые все же просачивались внутрь, тут же расходились между сотнями пленников, растрачивались на их бесплодные фантазии и тщетные мольбы о помиловании. Так что получить здесь поддержку извне было невозможно. Но Ламорак знал, что энергию, достаточную для осуществления своего замысла, он может вытянуть из собственной Оболочки.
Ее продолговатый ярко-оранжевый кокон горел перед взором Ламорака, как факел, но его глаза перестали видеть его, когда он направил в них всю свою энергию; важно было подготовить зрение к поиску другой Оболочки, которая укажет ему контур сознания палача.
Но он ничего не обнаружил; костюм Аркадейла придавал ему в мыслевзоре облик каменной статуи, плотной и совершенно непроницаемой для взгляда.
Однако он все же попытался: воображаемая рука с толстыми шишками суставов, похожая на лапу насекомого, высунулась из его Оболочки и вцепилась в маску фехтовальщика на лице Аркадейла. Он хотел просунуть ее дальше, в мозг палача, но его странный костюм оказал сопротивление, и серебряная сетка стала алой.
Ламорак добавил нападению энергии, надеясь, что внезапное возрастание приложенных усилий поможет ему одолеть сопротивление. Но алый Щит вспыхнул еще ярче, укрепляя оборону, в то время как Оболочка Ламорака побледнела, истекая цветом, и сначала пожелтела, потом побурела, как прошлогодняя листва, посерела и, наконец, растаяла, словно паутина на ветру.
– Куда мы бежим?
– Молчи.
На ходу я считаю прямые отрезки коридора и повороты, шепчу их про себя, как мантру: «Прямо, прямо, направо, прямо, налево, прямо, прямо, направо». С каждым пройденным отрезком список сокращается. Вообще-то, понятие «прямая» под землей условно: здесь все коридоры идут по дуге, причем иногда эта дуга круче, чем кажется. Вот почему я должен сохранять концентрацию: пропущу поворот и мы пропали. А мы и так почти выбились из графика.
Когда моя мантра сокращается до последнего «прямо, направо», я останавливаюсь и протягиваю руку, чтобы перехватить Таланн.
– Вот за этим поворотом, – шепчу я ей, – есть дверь без засова. За ней вентиляционная труба. В трубе – веревка. По ней мы вылезем на крышу здания Суда, но надо торопиться. Если дневные кашевары придут и затопят печи, мы там задохнемся. Поняла?
Она кивает и хмурится:
– Но… где же Театр Истины? И как же Ламорак?
Я угрюмо мотаю головой:
– Мы не сможем ему помочь. Времени нет. Если бы он был в камере…
Таланн слегка отодвигается от меня, чуть заметно, будто уходит в свою скорлупу, и прячет глаза.
– Значит, мы его бросим, – говорит она тусклым голосом. – И ты совсем ничего не можешь сделать?
Она хочет услышать от меня, что ошиблась; теперь она смотрит мне прямо в глаза, и в ее взгляде я вижу столько неприкрытого обожания и надежды, что мне хочется ее высечь.
– Вот именно… – Ужасная мысль молнией проносится у меня в мозгу. – Послушай, ты… э-э-э… у вас с Паллас есть условленное место встречи? Ну, такое, чтобы снова найти друг друга, если вы вдруг разделитесь?
Она смотрит на меня с прищуром:
– Есть, конечно. А тебе зачем? Разве это не Паллас тебя прислала?
– Нет. Долго объяснять.
Я перевожу дух – было бы чересчур бросить Ламорака здесь, а потом выяснить, что только он знал, где искать Паллас.
Но у меня сводит под ложечкой, и дело не в том, что я знаю Ламорака или что он мне по-своему нравится. Мое ощущение больше похоже на разочарование.
И вдруг я понимаю: в глубине души я надеялся, что Ламорак окажется единственным, кому известно место встречи.
Я ищу предлог, чтобы спасти его.
Зачем я вообще завел этот разговор? Все, что от меня требовалось, – это довести девчонку до кухни и засунуть в трубу, а уж потом, в безопасности, ломать голову над прочим.
Ма’элКот велел мне бросить Ламорака умирать; такой же приказ отдал и червь.
Все хотят, чтобы я дал умереть Ламораку.
Один очень умный парень сказал мне на днях: «Они считают, что ты их собственность и должен делать то, что они велят».
А ведь отсюда есть еще один выход, если подумать…
Я опускаю фонарь на пол и в темноте ловлю Таланн за плечи. Обращенное ко мне лицо как будто светится, но на самом деле лишь отражает красноватое свечение факелов в Яме шагах в ста за моей спиной. Я вижу, как у девушки перехватывает дыхание и блестят глаза.
– Ты поднимешься наверх, – говорю я ей. – Найдешь Паллас Рил и передашь ей вот эти слова: Кейн сказал, что ты офлайн уже четыре дня. Она знает, что делать.
Таланн прищуривается, я вижу упрямую складку ее губ.
– Вот сам ей и скажешь.
– Надеюсь, у меня еще будет шанс.
Она делает шаг назад и эффектным приемом высвобождается из моей хватки, ударяя меня ладонями по запястьям. Чуть подавшись вперед всем корпусом, она выбрасывает палец так, что он почти утыкается мне в грудь:
– Даже не думай идти туда без меня.
– Таланн…
– Нет. Ламорак – мой товарищ и друг. Если ты говоришь, что у нас нет шансов, то мы уходим вместе. Но если ты хочешь попробовать, то я иду с тобой.
Я мерю ее взглядом – руки чешутся взять и выбить дурь из этой пигалицы. Но, вспомнив ее крепкие руки и видя устремленный на меня взгляд, полный свирепой уверенности в своих силах, я понимаю, что мне, может, и не удастся этого сделать. А, да хрен с ней, пусть идет. Не пинками же мне загонять ее на веревку.
К тому же мне может понадобиться помощь.
Она угадывает мое решение по тому, как меняется положение моего силуэта на фоне красно-бурой мглы у меня за спиной.
– Так как мы найдем дорогу в Театр Истины?
– Проще простого. Поймаем кого-нибудь из стражи и будем пытать до тех пор, пока он не покажет.
8
– Итак, пока к испытуемому возвращается сознание, произведем последнюю проверку нашего оборудования. Любая прореха в клетке или в костюме может привести к разрушительным последствиям, особенно если мы не имеем представления о том, кто в наших руках и какими способностями он обладает, хотя в данном случае это не так.
Восприятие окружающего возвращалось с неспешностью геологического процесса – так кольцо кораллового атолла веками нарастает над поверхностью океана. Расплывчатый, не поддающийся определению дискомфорт сфокусировался в ощущение жажды – в пустыне рта болтался мумифицированный язык, налет на зубах окаменел, словно песчаник.
– Адептов – и вообще колдунов – допрашивать особенно трудно. Многие из них способны частично или даже полностью блокировать болевые импульсы тела; поэтому нам приходится взаимодействовать с ними на эмоциональном уровне, на уровне души, если хотите. Рушаль, ты меня слушаешь? Адепта подчинить себе труднее всего, так что будь внимателен. Итак, продолжим: отвращение и ужас – мощные орудия, однако их одних зачастую бывает недостаточно. Возможно, наиболее действенным орудием на пути разрушения личности является воображение самого объекта. Именно его следует стимулировать особо.
Ремни беспощадно вгрызались в запястья, лодыжки, шею, давили на колени и бедра.
«Моя шея, – пришла неожиданная мысль. – Это же я чувствую все это».
Попытка занять более удобное положение вызвала обжигающую боль в левом бедре, а с ней и инстинктивный рывок в мыслевзор, чтобы заблокировать ощущения. Сознание возвращалось все быстрее.
Глаза увидели свет, и Ламорак вспомнил, кто он.
И где.
Сердце забилось так, что его удары отдались во всем теле, от горла до пальцев ног, выбив его из мыслевзора и снова швырнув в океан боли.
– Обратите внимание на глаза нашего объекта. Видите, фокус возвращается? Значит, пора делать первый надрез.
Ламорак увидел худого долговязого человека – возвышаясь над ним, он бесстрастным голосом лектора произносил эти слова на вестерлинге с заметным липканским акцентом. На нем был странный костюм, полностью скрывающий тело, как у пасечника, но сетчатый, сплетенный из тончайшей серебряной проволоки. Голову лектора скрывал просторный капюшон, под ним виднелась серебряная сетчатая маска, как у фехтовальщика.
В затянутой в перчатку руке что-то тускло блеснуло: скальпель с коротким лезвием, видимо острый.
Покрытый слоями чистой холстины аппарат, к которому привязали Ламорака, – то ли большой стол, то ли кровать на очень высоких ножках – состоял из двух половинок, соединенных петлями так, чтобы поддерживать испытуемого в полусидячем положении; Ламорак хорошо видел скальпель, который двумя легкими движениями крест-накрест рассек штанину на его правом неповрежденном бедре.
– Эй… – захрипел Ламорак, – эй, может, не стоит так стараться, а? Я же не герой – спросите, может, я сам все расскажу.
Странно – челюсть едва двигалась, рот распух, как после укуса пчелы; а, да, его же сначала приложили головой о стену, а потом еще добавили стражники, которые нагрянули в камеру, чтобы дотащить его сюда.
Человек в костюме будто не слышал. Он крестообразно надрезал штанину сначала над коленом Ламорака, а потом еще раз, вверху, так близко к паху, что Ламорак невольно подобрался и почувствовал, как его мошонка сжимается вокруг яичек.
– Мастер Аркадейл? – раздался другой голос. – А почему он без кляпа?
– Хороший вопрос, – сухо отозвался человек с ножом. – Испытуемому необходимо позволять говорить, даже вопить, хотя ни одно его признание не может оказать никакого влияния на процесс допроса. Владение голосом – это противовес полной беспомощности его положения; способность говорить поддерживает в нем надежду, не дает замкнуться в молчании, заставляет мысль работать в поисках того единственного слова, которое поможет ему заслужить пощаду. Это особенно важно на последних стадиях допроса, когда начинает преобладать болевой шок. Таким образом, вы втягиваете испытуемого в процесс; пока он надеется, он – ваш союзник. Понятно? Вот и прекрасно. Можете даже сами иногда задать ему вопрос. Например… – Капюшон склоняется над Ламораком, сетчатая маска приближается к его лицу. – Хочешь пить? Воды?
– Вот тебе воды, – каркнул Ламорак и хотел плюнуть в маску, но не вышло – слюны не было, рот точно забился песком. Ламорак слабо улыбнулся. – А пива нет?
– Прекрасно, просто прекрасно. – Мастер Аркадейл повернулся к слушателям. – Видите? Ничего больше не требуется.
Аппарат был установлен на небольшом круглом возвышении, в кольце металлических триподов с рефлекторными лампами, похожими на белые керамические горшки; их яркий желтый свет лился на сцену, оставляя бо́льшую часть помещения в тени. Приглядевшись, Ламорак с трудом разглядел скамью, на которой сидели люди – видимо, ученики мастера Аркадейла. За их спиной к терявшемуся во тьме потолку уходили еще ряды скамей, теперь пустых.
«Лекционная аудитория», – подумал Ламорак и вспомнил классы в студийной Консерватории. Так и здесь – что-то среднее между университетской аудиторией и анатомическим театром.
Заглянув в себя, он с удовольствием обнаружил, что совершенно спокоен, по крайней мере пока. Похвалив себя за самообладание, он тут же усомнился: наверное, он просто не верит, что лежит, привязанный ремнями к пыточному столу в Анхананском Донжоне, где его вот-вот использует как пособие для обучения подмастерьев местный палач. Ощущение нереальности происходящего привело к раздвоению сознания: ему стало казаться, что он смотрит чье-то чужое Приключение, взяв уже использованный кубик в прокате.
Он снова углубился в себя в поисках предчувствия скорой смерти на этом столе и очень обрадовался, не обнаружив ничего такого. За время своей карьеры он так привык к присутствию записывающего устройства у себя в черепе и к страху показаться кому-то трусом, что раз от разу рисковал все больше, и порой ему удавались действительно замечательные вещи; если бы еще Студия не жмотилась и вкладывала в него не меньше, чем в того же Кейна…
– Запомните, – услышал он голос Аркадейла, – нарастание деградации – вот ключ ко всему процессу; поэтому начинаем с крохотного надреза. – Скальпель опустился на бедро Ламорака прямо над коленом. – Пожалуйста, не двигайся. Любое твое движение приведет к продлению контакта и, как следствие, к рваной и болезненной ране. Договорились? Вот и хорошо.
– Ты не хочешь этого делать, – с уверенностью произнес Ламорак и снова сосредоточил все свое внимание на мыслевзоре: в его намерения входило сопроводить эту мысль сильнейшим толчком в психику палача, который подействовал бы на нее как капля кислоты на кубик.
Однако текучая цветная пряжа – метафорическое отражение Потока в его мозгу – так и не вспыхнула перед его взором, впрочем он этого и не ожидал: три дня бесплодных экспериментов в камере убили в нем надежду. Донжон был непроницаем для любого волшебства, включая магию адептов: замешенные в его стены минералы фильтровали Поток, а те капли магической энергии, которые все же просачивались внутрь, тут же расходились между сотнями пленников, растрачивались на их бесплодные фантазии и тщетные мольбы о помиловании. Так что получить здесь поддержку извне было невозможно. Но Ламорак знал, что энергию, достаточную для осуществления своего замысла, он может вытянуть из собственной Оболочки.
Ее продолговатый ярко-оранжевый кокон горел перед взором Ламорака, как факел, но его глаза перестали видеть его, когда он направил в них всю свою энергию; важно было подготовить зрение к поиску другой Оболочки, которая укажет ему контур сознания палача.
Но он ничего не обнаружил; костюм Аркадейла придавал ему в мыслевзоре облик каменной статуи, плотной и совершенно непроницаемой для взгляда.
Однако он все же попытался: воображаемая рука с толстыми шишками суставов, похожая на лапу насекомого, высунулась из его Оболочки и вцепилась в маску фехтовальщика на лице Аркадейла. Он хотел просунуть ее дальше, в мозг палача, но его странный костюм оказал сопротивление, и серебряная сетка стала алой.
Ламорак добавил нападению энергии, надеясь, что внезапное возрастание приложенных усилий поможет ему одолеть сопротивление. Но алый Щит вспыхнул еще ярче, укрепляя оборону, в то время как Оболочка Ламорака побледнела, истекая цветом, и сначала пожелтела, потом побурела, как прошлогодняя листва, посерела и, наконец, растаяла, словно паутина на ветру.