Герои умирают
Часть 37 из 112 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Время шло, а он все ждал.
Один в роскошном покое, он метался из угла в угол. Нетерпение переросло в злость, злость – в ярость. Его заперли, и, когда он стал трясти дверь, часовой, который охранял коридор, подошел и вежливо спросил, не нужно ли ему чего. Кейн бросился к тайному входу для прислуги – расположение дверей во дворцовых покоях он выучил за тот месяц, что провел здесь, притворяясь слугой, а на самом деле готовя убийство Тоа-Фелатона. Там тоже было заперто. Он прикинул: может, разбить окно и выбраться наружу? Но зачем?
Ведь во дворце его держат не столько замки и двери, сколько его собственные желания, надежды и даже мечты. Второй такой возможности не представится, значит нельзя ее упускать.
О чем бы он ни думал, его мысли неизменно возвращались к той женщине, которую держали в Донжоне.
А вдруг это Шанна?
Что, если ей ничто не угрожает?
И он обнимет ее, скажем, через час, а то и раньше.
Ведь то заклятие могло просто сбить Берна с толку, и он арестовал ее не потому, что понимал, кто она, а просто потому, что она оказалась рядом. И это не исключено.
С другой стороны, пленницей Донжона может оказаться и та, другая женщина – Таланн. А Шанна может быть где угодно. Например, ужинает с друзьями в шикарном клубе на Южном берегу. Или из последних сил отбивается от Котов, загнанная в угол где-нибудь в городе Чужих.
Или лежит мертвая.
Неуверенность грызла его мозг изнутри, точно крыса.
А Ма’элКот так и не пришел и никого не прислал за ним. Ночь проходила, а он все метался из угла в угол, глядя, как миллиметр за миллиметром снижается в лампе уровень пахнущего розой масла. Каждый удар его сердца отсчитывал мгновения истекающей жизни Шанны и время, потраченное им зря.
После полуночи Кейн уже не жалел, что убил Крила.
Наконец изнеможение заставило его опуститься в мягкое кресло. Он сидел, думая о своей беспомощности, пока эти размышления плавно не перешли в сон.
Он шел впереди своих сопровождающих по коридорам дворца Колхари. Шестеро Рыцарей следовали за ним, а Тоа-Ситель шел последним, сцепив руки за спиной и с выражением задумчивого внимания на лице. Стук шагов, даже несмотря на подковки на сапогах Рыцарей, не нарушал тишину коридора – его поглощала ворсистая дорожка из тиля, покрывавшая всю середину мраморного пола, желтовато-розового, точно персик. Время от времени Тоа-Ситель подсказывал Кейну, куда идти: поворот, еще поворот, лестница.
Рядом с лестницей был арочный проем, за ним открывалась вертикальная шахта. По трем ее стенам тянулись толстые промасленные канаты, пропадая из виду вверху и на глубине. У арки висел колокол. Кейн кивнул на него, проходя мимо:
– Многовато нас для движущейся комнаты, да?
Тоа-Ситель ответил:
– Да, огры у кабестана в погребе больше трех не тянут… Хотя зачем я тебе это говорю, ты же и так все знаешь. – Голос вельможи вдруг стал хрипловатым, точно он боролся с внезапно нахлынувшим чувством. Странно.
Кейн пожал плечами и шагнул к лестнице. В молчании они спустились на два пролета и вышли в другой коридор, где Кейн ощутил неожиданный для дворца запах: пахло железом и кровью – одним словом, бойней. Запах нарастал с каждым шагом.
– Мы с тобой почти одного возраста, Кейн, – вдруг заговорил Тоа-Ситель. – Если ты и моложе меня, то не намного – года на три-четыре. У тебя есть дети?
Кейн остановился и глянул через плечо на Герцога:
– А тебе-то что?
– Сыновья – гордость мужчины, дочери – его утешение на старости лет. Ничего, просто любопытно.
Кейн пожал плечами:
– Пока нет.
– А у меня было два сына. Я их любил, Кейн. Они выросли воинами, отважными и сильными. Их звали Ташинель и Джаррот. Обоих убили – с разницей в один месяц – в последней Войне за Престол.
Он произнес это так спокойно, словно сообщал о росте цен на рынке зерновых, однако лицо его потемнело, и в нем мелькнула угроза.
Кейн выдержал взгляд Герцога, словно признавая его потерю, а сам подумал: «Еще один камень в мой огород». Но в сравнении с теми ранами, которые уже получила его совесть, эта была царапиной, сущим пустяком.
Он опустил глаза, как будто стыдился, и продолжил путь. «Пусть думает, что я переживаю. Может быть, ему станет легче. Надо запомнить, что Берн, видимо, не единственный мой враг во дворце».
Тоа-Ситель сказал:
– Тебе туда, в конец коридора, под арку. Когда войдешь, стой и молчи. Когда Император занят Великим Трудом, как он это называет, его нельзя отвлекать. Он сам обратится к тебе, когда – и если – пожелает.
– Что еще за Великий Труд?
Заглавные буквы без труда угадывались в интонации Герцога.
– Сам увидишь. Ступай.
Запах крови стал гуще. У двери его уже можно было резать ножом. Так пахнет залежалая сырая говядина.
При Тоа-Фелатоне за этой дверью был малый танцевальный зал – сравнительно небольшое пространство для торжеств, не более чем на тысячу приглашенных. Солнечный свет, до того яркий, что с непривычки защипало глаза, лился в зал через огромные стрельчатые окна, которые занимали почти всю южную стену, чередуясь с толстыми колоннами из импортного гранита. Паркет и пол на середине зала были разобраны до каменного перекрытия, образовавшаяся яма была неглубокой и неширокой – переплюнуть можно.
Яму наполняли раскаленные докрасна угли, источавшие сильный жар без запаха и дыма. Над ними стоял массивный котел на бронзовых ножках: широкий и приземистый, как сотейник, он был достаточно глубок, чтобы человеку можно было сидеть в нем, погрузившись до пояса. Котел обслуживали пажи: одни бегали вокруг, помешивая внутри длинными деревянными палками, которые им приходилось держать на вытянутых руках над головами, мокрыми от пота, другие что-то подливали в варево, а третьи перетаскивали с места на место огромные кожаные мехи. Поставив их на пол, пажи вдвоем наваливались на мощные рукоятки и вдыхали в рдеющие угли новую жизнь, отчего те из красных становились желтыми.
В котле булькало что-то похожее на грязь или, скорее, на очень мокрую глину. Кейн сразу подумал, что от нее-то, должно быть, и идет этот странный дух – кровавый, но едкий, будто кислотный. Воздух в зале плыл и колебался от жары.
В кипящей грязи босиком топтался Император Ма’элКот.
Да, ошибиться было невозможно – это был именно он. Его выдавал рост. Кейн замер на пороге и оттуда следил за каждым движением Императора. На задворках мозга зашевелилось воспоминание, словно чей-то настойчивый палец пробрался к нему в череп и щекотал его изнутри, как тогда, в кабинете Кольберга: где-то он уже видел эти движения, эту мимику, слышал эти интонации.
На Императоре был только килт из темно-малинового бархата с золотой нитью, а своими движениями, исполненными неспешности и величавой грации, Ма’элКот напоминал динозавра или дракона. Он буквально перетекал из одной позы в другую, наслаждаясь игрой мускулов на своих массивных плечах, руках, груди и спине, упивался ею, словно это была разновидность духовности, удовлетворявшая его персональную потребность в прекрасном, такую же насущную и простую, как потребность в сексе.
Но не здесь крылась причина мучительного ощущения чего-то смутно знакомого. Эти движения Императора были такими же стилизованными, как у бодибилдера, и выверенными, как у танцора балета.
Горячая глина под ногами Ма’элКота булькала и плевалась, бордовые кляксы липли к его икрам, но он обращал на них не больше внимания, чем на ветер от мехов в руках пажей. Его глаза, ярко-зеленые, как два свежих листка клевера, то и дело вспыхивали изумрудным огнем. Вот он поднял руку, словно священник, благословляющий толпу, и из глины, изрыгая клубы пара, поднялось бесформенное нечто.
Глиняная глыба весом под сто килограммов висела в дрожащем от жары воздухе в двух метрах над поверхностью, удерживаемая лишь волей Ма’элКота. Пять псевдоподий вылезли из ее боков так стремительно, точно она отрастила их сама, по собственному произволу. Лишняя глина отвалилась, шлепаясь в котел, как свежее дерьмо. Четыре конечности истончились и вытянулись, пятая, наоборот, сократилась и округлилась, и масса приняла форму человека.
Рядом с могучим Императором гомункул казался крошечным и слабым. Он вращался в воздухе, при каждом обороте приобретая все больше сходства с человеком. Волны и складки пошли по его телу, предвещая явление одежды. Лицо медленно поворачивалось к Кейну, и он увидел коротко подстриженные усы, небольшую бородку, которая не столько скрывала, сколько подчеркивала линию подбородка, и нос со шрамом, сломанный в драке. У него пересохло во рту.
Он уже поднял было ногу, чтобы подойти поближе, когда Ма’элКот сказал:
– Пожалуйста, не шевелись. Это не так легко, как ты думаешь.
Но ведь он даже головы в его сторону не повернул! Как же он увидел, что Кейн стоит там, у порога? Уж не глазами точно.
Кейн смотрел на глиняную статую, еле осмеливаясь дышать. «Клянусь Клинком Тишалла, – подумал он. – Это же я».
Мысль, додуманная им до конца, тут же стала правдой – перед ним была точная копия его самого, реплика, можно сказать, правда цвета глины. Поза и та была такой же. Псевдо-Кейн висел, медленно вращаясь, точно труп на виселице, а Ма’элКот любовался своей работой. Голос Императора был теплым и приятно рокотал в ушах, – наверное, так ребенок, находясь внутри матери, слышит голос отца сквозь стенки ее утробы.
– Все, Кейн, теперь можно. Пожалуйста, проходи.
Пажи продолжали суетиться вокруг котла, помешивая и поддувая, и совершенно не обратили внимания на Кейна, когда тот вошел в зал. Он ступал робко, его грудь распирало чувство, которому он никак не мог подобрать названия, ведь он никогда ничего подобного не испытывал. Наконец он понял – это был трепет.
Прямо у него на глазах вершилось поразительное, это была потрясающая демонстрация мастерства: нельзя было даже представить человека, который контролировал бы свое окружение лучше, чем Ма’элКот.
«А я еще подрядился его убить, – подумал Кейн. – Придется застичь его как-нибудь врасплох, ночью».
Ма’элКот шагнул к нему по кипящей глине, не обращая внимания на жару и пар, а Кейн-манекен болтался рядом с ним в воздухе, подскакивая, точно щенок. Император улыбнулся Кейну так, что у того потеплело в груди, как от хорошего виски, и вдруг спросил:
– Никак не могу решить, куда Мне вставить этот кусок. Что скажешь?
– Кусок? – хрипло повторил за ним Кейн. – Какой кусок? Чего кусок? Не понимаю.
Император ответил ему снисходительной улыбкой олимпийца:
– Разумеется. Ты ведь смотришь на это… – он кивнул в сторону глиняной статуи, – как на законченное произведение искусства. А для Меня он – фрагмент, часть вот этого.
И Ма’элКот взмахнул рукой, показывая куда-то вверх и за спину Кейна. Тот обернулся, поднял голову – выше, выше, еще выше – и наконец замер с открытым ртом, пораженный тем, что открылось ему.
Перед ним было лицо.
Оно могло принадлежать только титану или Атласу, на чьих плечах покоится небо. Громадный рельеф занимал все пространство от арки над входом до центра потолка – метров тридцать пять.
Рельеф не был закончен еще и наполовину. Кое-где из штукатурки уже выступала структура будущего лица, но в основном стена была еще совсем голой. Полностью были завершены только глаза и лоб.
Они состояли из людей.
Словно пазл, придуманный безумным богом, черты лица складывались из человеческих тел – местами расчлененных, местами переплетенных, наслаивающихся друг на друга, как трупы в общей могиле. Кейн даже не сразу сообразил, что это не настоящие тела, а статуи, такие же, как та, которая парила сейчас у плеча Ма’элКота.
Величина изображения поражала. При одной мысли о том, сколько труда уже вложено в каждую безупречно выполненную фигуру, сколько времени потрачено, чтобы найти для нее подходящее место, и сколько еще предстоит сделать, прежде чем рельеф будет завершен, трепет Кейна перерос в благоговейный страх и сдавил ему горло, удушая последнюю надежду на то, что Ма’элКот всего лишь маг, могущественный, но все же один из многих.
Кейн стоял и смотрел, вытаращив глаза.
– Нравится? – прогудел Ма’элКот. – Я назвал ее «Будущее Человечества».
Тут в голове у Кейна как будто что-то щелкнуло, и он прозрел: лицо на потолке словно вдруг покрылось плотью, окрасилось в привычные цвета человеческой кожи, и он увидел…
Ма’элКота.
– Оно похоже на тебя, – прошептал Кейн.
– Конечно. Это же автопортрет.
Голос Ма’элКота прозвучал прямо у плеча Кейна. Он обернулся и уткнулся носом в необъятную грудную клетку Императора. Значит, он выпрыгнул из котла так тихо, что Кейн и не услышал, – тише кошки. Кейн вдохнул его запах: крепкий мужской пот мешался с ароматом лаванды от промасленных волос и бороды и густой мясной вонью от глины, засохшей на коже Императора. Ма’элКот улыбнулся, показав белые, безупречно ровные и пугающе крупные зубы:
– Великий художник всегда изображает только себя, Кейн.
Один в роскошном покое, он метался из угла в угол. Нетерпение переросло в злость, злость – в ярость. Его заперли, и, когда он стал трясти дверь, часовой, который охранял коридор, подошел и вежливо спросил, не нужно ли ему чего. Кейн бросился к тайному входу для прислуги – расположение дверей во дворцовых покоях он выучил за тот месяц, что провел здесь, притворяясь слугой, а на самом деле готовя убийство Тоа-Фелатона. Там тоже было заперто. Он прикинул: может, разбить окно и выбраться наружу? Но зачем?
Ведь во дворце его держат не столько замки и двери, сколько его собственные желания, надежды и даже мечты. Второй такой возможности не представится, значит нельзя ее упускать.
О чем бы он ни думал, его мысли неизменно возвращались к той женщине, которую держали в Донжоне.
А вдруг это Шанна?
Что, если ей ничто не угрожает?
И он обнимет ее, скажем, через час, а то и раньше.
Ведь то заклятие могло просто сбить Берна с толку, и он арестовал ее не потому, что понимал, кто она, а просто потому, что она оказалась рядом. И это не исключено.
С другой стороны, пленницей Донжона может оказаться и та, другая женщина – Таланн. А Шанна может быть где угодно. Например, ужинает с друзьями в шикарном клубе на Южном берегу. Или из последних сил отбивается от Котов, загнанная в угол где-нибудь в городе Чужих.
Или лежит мертвая.
Неуверенность грызла его мозг изнутри, точно крыса.
А Ма’элКот так и не пришел и никого не прислал за ним. Ночь проходила, а он все метался из угла в угол, глядя, как миллиметр за миллиметром снижается в лампе уровень пахнущего розой масла. Каждый удар его сердца отсчитывал мгновения истекающей жизни Шанны и время, потраченное им зря.
После полуночи Кейн уже не жалел, что убил Крила.
Наконец изнеможение заставило его опуститься в мягкое кресло. Он сидел, думая о своей беспомощности, пока эти размышления плавно не перешли в сон.
Он шел впереди своих сопровождающих по коридорам дворца Колхари. Шестеро Рыцарей следовали за ним, а Тоа-Ситель шел последним, сцепив руки за спиной и с выражением задумчивого внимания на лице. Стук шагов, даже несмотря на подковки на сапогах Рыцарей, не нарушал тишину коридора – его поглощала ворсистая дорожка из тиля, покрывавшая всю середину мраморного пола, желтовато-розового, точно персик. Время от времени Тоа-Ситель подсказывал Кейну, куда идти: поворот, еще поворот, лестница.
Рядом с лестницей был арочный проем, за ним открывалась вертикальная шахта. По трем ее стенам тянулись толстые промасленные канаты, пропадая из виду вверху и на глубине. У арки висел колокол. Кейн кивнул на него, проходя мимо:
– Многовато нас для движущейся комнаты, да?
Тоа-Ситель ответил:
– Да, огры у кабестана в погребе больше трех не тянут… Хотя зачем я тебе это говорю, ты же и так все знаешь. – Голос вельможи вдруг стал хрипловатым, точно он боролся с внезапно нахлынувшим чувством. Странно.
Кейн пожал плечами и шагнул к лестнице. В молчании они спустились на два пролета и вышли в другой коридор, где Кейн ощутил неожиданный для дворца запах: пахло железом и кровью – одним словом, бойней. Запах нарастал с каждым шагом.
– Мы с тобой почти одного возраста, Кейн, – вдруг заговорил Тоа-Ситель. – Если ты и моложе меня, то не намного – года на три-четыре. У тебя есть дети?
Кейн остановился и глянул через плечо на Герцога:
– А тебе-то что?
– Сыновья – гордость мужчины, дочери – его утешение на старости лет. Ничего, просто любопытно.
Кейн пожал плечами:
– Пока нет.
– А у меня было два сына. Я их любил, Кейн. Они выросли воинами, отважными и сильными. Их звали Ташинель и Джаррот. Обоих убили – с разницей в один месяц – в последней Войне за Престол.
Он произнес это так спокойно, словно сообщал о росте цен на рынке зерновых, однако лицо его потемнело, и в нем мелькнула угроза.
Кейн выдержал взгляд Герцога, словно признавая его потерю, а сам подумал: «Еще один камень в мой огород». Но в сравнении с теми ранами, которые уже получила его совесть, эта была царапиной, сущим пустяком.
Он опустил глаза, как будто стыдился, и продолжил путь. «Пусть думает, что я переживаю. Может быть, ему станет легче. Надо запомнить, что Берн, видимо, не единственный мой враг во дворце».
Тоа-Ситель сказал:
– Тебе туда, в конец коридора, под арку. Когда войдешь, стой и молчи. Когда Император занят Великим Трудом, как он это называет, его нельзя отвлекать. Он сам обратится к тебе, когда – и если – пожелает.
– Что еще за Великий Труд?
Заглавные буквы без труда угадывались в интонации Герцога.
– Сам увидишь. Ступай.
Запах крови стал гуще. У двери его уже можно было резать ножом. Так пахнет залежалая сырая говядина.
При Тоа-Фелатоне за этой дверью был малый танцевальный зал – сравнительно небольшое пространство для торжеств, не более чем на тысячу приглашенных. Солнечный свет, до того яркий, что с непривычки защипало глаза, лился в зал через огромные стрельчатые окна, которые занимали почти всю южную стену, чередуясь с толстыми колоннами из импортного гранита. Паркет и пол на середине зала были разобраны до каменного перекрытия, образовавшаяся яма была неглубокой и неширокой – переплюнуть можно.
Яму наполняли раскаленные докрасна угли, источавшие сильный жар без запаха и дыма. Над ними стоял массивный котел на бронзовых ножках: широкий и приземистый, как сотейник, он был достаточно глубок, чтобы человеку можно было сидеть в нем, погрузившись до пояса. Котел обслуживали пажи: одни бегали вокруг, помешивая внутри длинными деревянными палками, которые им приходилось держать на вытянутых руках над головами, мокрыми от пота, другие что-то подливали в варево, а третьи перетаскивали с места на место огромные кожаные мехи. Поставив их на пол, пажи вдвоем наваливались на мощные рукоятки и вдыхали в рдеющие угли новую жизнь, отчего те из красных становились желтыми.
В котле булькало что-то похожее на грязь или, скорее, на очень мокрую глину. Кейн сразу подумал, что от нее-то, должно быть, и идет этот странный дух – кровавый, но едкий, будто кислотный. Воздух в зале плыл и колебался от жары.
В кипящей грязи босиком топтался Император Ма’элКот.
Да, ошибиться было невозможно – это был именно он. Его выдавал рост. Кейн замер на пороге и оттуда следил за каждым движением Императора. На задворках мозга зашевелилось воспоминание, словно чей-то настойчивый палец пробрался к нему в череп и щекотал его изнутри, как тогда, в кабинете Кольберга: где-то он уже видел эти движения, эту мимику, слышал эти интонации.
На Императоре был только килт из темно-малинового бархата с золотой нитью, а своими движениями, исполненными неспешности и величавой грации, Ма’элКот напоминал динозавра или дракона. Он буквально перетекал из одной позы в другую, наслаждаясь игрой мускулов на своих массивных плечах, руках, груди и спине, упивался ею, словно это была разновидность духовности, удовлетворявшая его персональную потребность в прекрасном, такую же насущную и простую, как потребность в сексе.
Но не здесь крылась причина мучительного ощущения чего-то смутно знакомого. Эти движения Императора были такими же стилизованными, как у бодибилдера, и выверенными, как у танцора балета.
Горячая глина под ногами Ма’элКота булькала и плевалась, бордовые кляксы липли к его икрам, но он обращал на них не больше внимания, чем на ветер от мехов в руках пажей. Его глаза, ярко-зеленые, как два свежих листка клевера, то и дело вспыхивали изумрудным огнем. Вот он поднял руку, словно священник, благословляющий толпу, и из глины, изрыгая клубы пара, поднялось бесформенное нечто.
Глиняная глыба весом под сто килограммов висела в дрожащем от жары воздухе в двух метрах над поверхностью, удерживаемая лишь волей Ма’элКота. Пять псевдоподий вылезли из ее боков так стремительно, точно она отрастила их сама, по собственному произволу. Лишняя глина отвалилась, шлепаясь в котел, как свежее дерьмо. Четыре конечности истончились и вытянулись, пятая, наоборот, сократилась и округлилась, и масса приняла форму человека.
Рядом с могучим Императором гомункул казался крошечным и слабым. Он вращался в воздухе, при каждом обороте приобретая все больше сходства с человеком. Волны и складки пошли по его телу, предвещая явление одежды. Лицо медленно поворачивалось к Кейну, и он увидел коротко подстриженные усы, небольшую бородку, которая не столько скрывала, сколько подчеркивала линию подбородка, и нос со шрамом, сломанный в драке. У него пересохло во рту.
Он уже поднял было ногу, чтобы подойти поближе, когда Ма’элКот сказал:
– Пожалуйста, не шевелись. Это не так легко, как ты думаешь.
Но ведь он даже головы в его сторону не повернул! Как же он увидел, что Кейн стоит там, у порога? Уж не глазами точно.
Кейн смотрел на глиняную статую, еле осмеливаясь дышать. «Клянусь Клинком Тишалла, – подумал он. – Это же я».
Мысль, додуманная им до конца, тут же стала правдой – перед ним была точная копия его самого, реплика, можно сказать, правда цвета глины. Поза и та была такой же. Псевдо-Кейн висел, медленно вращаясь, точно труп на виселице, а Ма’элКот любовался своей работой. Голос Императора был теплым и приятно рокотал в ушах, – наверное, так ребенок, находясь внутри матери, слышит голос отца сквозь стенки ее утробы.
– Все, Кейн, теперь можно. Пожалуйста, проходи.
Пажи продолжали суетиться вокруг котла, помешивая и поддувая, и совершенно не обратили внимания на Кейна, когда тот вошел в зал. Он ступал робко, его грудь распирало чувство, которому он никак не мог подобрать названия, ведь он никогда ничего подобного не испытывал. Наконец он понял – это был трепет.
Прямо у него на глазах вершилось поразительное, это была потрясающая демонстрация мастерства: нельзя было даже представить человека, который контролировал бы свое окружение лучше, чем Ма’элКот.
«А я еще подрядился его убить, – подумал Кейн. – Придется застичь его как-нибудь врасплох, ночью».
Ма’элКот шагнул к нему по кипящей глине, не обращая внимания на жару и пар, а Кейн-манекен болтался рядом с ним в воздухе, подскакивая, точно щенок. Император улыбнулся Кейну так, что у того потеплело в груди, как от хорошего виски, и вдруг спросил:
– Никак не могу решить, куда Мне вставить этот кусок. Что скажешь?
– Кусок? – хрипло повторил за ним Кейн. – Какой кусок? Чего кусок? Не понимаю.
Император ответил ему снисходительной улыбкой олимпийца:
– Разумеется. Ты ведь смотришь на это… – он кивнул в сторону глиняной статуи, – как на законченное произведение искусства. А для Меня он – фрагмент, часть вот этого.
И Ма’элКот взмахнул рукой, показывая куда-то вверх и за спину Кейна. Тот обернулся, поднял голову – выше, выше, еще выше – и наконец замер с открытым ртом, пораженный тем, что открылось ему.
Перед ним было лицо.
Оно могло принадлежать только титану или Атласу, на чьих плечах покоится небо. Громадный рельеф занимал все пространство от арки над входом до центра потолка – метров тридцать пять.
Рельеф не был закончен еще и наполовину. Кое-где из штукатурки уже выступала структура будущего лица, но в основном стена была еще совсем голой. Полностью были завершены только глаза и лоб.
Они состояли из людей.
Словно пазл, придуманный безумным богом, черты лица складывались из человеческих тел – местами расчлененных, местами переплетенных, наслаивающихся друг на друга, как трупы в общей могиле. Кейн даже не сразу сообразил, что это не настоящие тела, а статуи, такие же, как та, которая парила сейчас у плеча Ма’элКота.
Величина изображения поражала. При одной мысли о том, сколько труда уже вложено в каждую безупречно выполненную фигуру, сколько времени потрачено, чтобы найти для нее подходящее место, и сколько еще предстоит сделать, прежде чем рельеф будет завершен, трепет Кейна перерос в благоговейный страх и сдавил ему горло, удушая последнюю надежду на то, что Ма’элКот всего лишь маг, могущественный, но все же один из многих.
Кейн стоял и смотрел, вытаращив глаза.
– Нравится? – прогудел Ма’элКот. – Я назвал ее «Будущее Человечества».
Тут в голове у Кейна как будто что-то щелкнуло, и он прозрел: лицо на потолке словно вдруг покрылось плотью, окрасилось в привычные цвета человеческой кожи, и он увидел…
Ма’элКота.
– Оно похоже на тебя, – прошептал Кейн.
– Конечно. Это же автопортрет.
Голос Ма’элКота прозвучал прямо у плеча Кейна. Он обернулся и уткнулся носом в необъятную грудную клетку Императора. Значит, он выпрыгнул из котла так тихо, что Кейн и не услышал, – тише кошки. Кейн вдохнул его запах: крепкий мужской пот мешался с ароматом лаванды от промасленных волос и бороды и густой мясной вонью от глины, засохшей на коже Императора. Ма’элКот улыбнулся, показав белые, безупречно ровные и пугающе крупные зубы:
– Великий художник всегда изображает только себя, Кейн.