Герцог и я

– В-в… – вырвалось из его горла.

– Боже, – с трудом вымолвил герцог, – он слабоумный.

– Он не слабоумный! – вскричала няня, бросаясь к мальчику и обнимая его.

– В-вы н-не б… бей… т-те… – Саймон набрал в легкие еще воздуха, – м… меня.

Герцог присел в кресло у окна, обхватил голову руками и простонал:

– Господи, за что мне все это?

– Вам следует похвалить ребенка, – услышал он голос няни. – Ведь это его первые слова….

– Слова? Да он дебил! Презренный маленький дебил! И заика к тому же!

Саймон разрыдался. Герцог продолжал стенать и ругаться.

– Вот черт! Род Гастингсов прекратится на этом слабоумном! Долгие годы я молил небо о сыне – и вот награда! Придется передать мой титул наглому двоюродному брату… Все, все рухнуло!.. – Герцог снова повернулся к мальчику, который всхлипывал и тер глаза, тщетно стараясь прекратить рыдания. – Я не могу смотреть на него! – выдохнул герцог. – Нет, не могу!.. Это выше моих сил. Учить его бесполезно!

С этими словами он выскочил из детской.

Миссис Хопкинс крепко прижала ребенка к себе и с чувством прошептала ему:

– Неправда, ты очень умный. Самый умный из всех детей. И скоро ты научишься хорошо говорить, я в этом уверена!

Саймон продолжал плакать в ее нежных объятиях.

– Мы еще покажем ему! – пригрозила няня. – Заставим взять обратно свои слова, клянусь!..



Няня Хопкинс знала, о чем говорила. Пока герцог Гастингс пропадал в Лондоне, всеми доступными способами прогоняя мысли о сыне, она не теряла ни минуты, не спускала с Саймона глаз и учила его, как могла, произносить звуки, слоги, слова, поощряя лаской, если у него получалось, и подбадривая, когда слова не складывались.

Дело продвигалось медленно, но верно. Когда Саймону исполнилось шесть, он заикался уже гораздо меньше, а к восьми годам справлялся порой с целым предложением, ни разу не споткнувшись. Конечно, учение давалось хуже, если мальчик бывал чем-то расстроен, и няня не уставала напоминать: он должен научиться владеть собой и оставаться спокойным, если хочет произносить слова и фразы без запинки.

К счастью, Саймон оказался не по-детски упорным, настойчивым, даже упрямым. Он научился выравнивать дыхание, прежде чем что-либо произнести, и тщательно следить за своей артикуляцией.

Время шло. Мальчику исполнилось одиннадцать. Однажды он задумчиво посмотрел на няню и, собравшись с мыслями, четко произнес:

– Полагаю, настало время навестить отца.

Миссис Хопкинс внимательно посмотрела на своего подопечного. Герцог Гастингс за эти семь лет ни разу не появился в замке, не ответил ни на одно письмо сына, которых набралось, наверное, около сотни.

– Ты в самом деле хочешь этого? – спросила она после долгой паузы.

Саймон кивнул.

– Что ж, тогда я велю заложить карету. Завтра мы отправимся в Лондон, милый мой…

Ехали они долго, и в город прибыли лишь к вечеру третьего дня. Не без труда няня отыскала дом, где никогда раньше не бывала. Затаив дыхание, она постучала бронзовым молотком в величественные двери, которые, к ее удивлению, почти сразу отворились, и взору их предстал не менее величественный дворецкий.

– Посылки принимаются с черного хода, – произнес он и хотел было захлопнуть дверь.

– Подождите! – крикнула миссис Хопкинс, подставляя ногу и препятствуя ему. – Мы не прислуга.

Дворецкий окинул незнакомку подозрительным взглядом.

– Я – да, – пояснила няня, – но мальчик – нет. – Она схватила Саймона за руку, поставив перед собой. – Это граф Клайвдон, и вам следует отнестись к нему с почтением.

Дворецкий потерял дар речи, несколько раз моргнул, прежде чем произнести:

– Насколько мне известно, граф Клайвдон мертв.

– Что? – изумилась миссис Хопкинс.

– И вовсе я не умер! – воскликнул Саймон со всем справедливым возмущением, на которое способен одиннадцатилетний мальчик.

Дворецкий повнимательнее вгляделся в его лицо и, видимо, распознав во внешности кое-какие черты герцога Гастингса, отворил пошире дверь и пригласил незваных гостей войти.

– П-почему вы решили, что я м-мертв? – спросил Саймон, заикаясь.

Он не мог справиться с собой и мысленно ругал себя за это.


– Ничего не могу вам ответить, – отрезал дворецкий. – Не моего ума это дело.

– Конечно, – сердито парировала няня, – ваше дело сказать мальчику такие страшные слова, а отвечают пусть другие.

Дворецкий на минуту задумался, а затем произнес:

– Его светлость не упоминал о нем все эти годы. Последнее, что я слышал: «У меня не стало сына». И вид у его светлости был такой печальный, что никто больше его ни о чем не спрашивал. Мы, то есть слуги, посчитали, что ребенок отдал богу душу.

В горле Саймона что-то заклокотало.

– Разве герцог носил траур? – не унималась няня. – Нет? Как же вы могли прийти к таким выводам, если отец не надевал траурное платье?

Дворецкий пожал плечами.

– Его светлость часто носит черное. Почем мне знать?

– Кошмар какой-то! – воскликнула няня. – А теперь немедленно доложите его светлости, что мы здесь!

Саймон не мог вымолвить ни слова. Он пытался унять волнение, чтобы достойно держать речь перед отцом.

Дворецкий наклонил голову и негромко сказал:

– Герцог наверху. Я тотчас сообщу ему о вашем визите.

В ожидании герцога няня ходила взад-вперед, подбирая наиболее убедительные слова, с которыми хотела бы обратиться к хозяину. Саймон стоял посреди холла, прижав руки к телу и тщетно пытаясь упорядочить дыхание.

«Я должен… я обязан говорить нормально, – билось у него в мозгу. – Я могу сделать это!»

Няня поняла его усилия и, подбежав, опустилась на колени, взяла его руки в свои.

– Успокойся, мой мальчик, – увещевала она. – Дыши глубже… Так… И произноси мысленно каждое слово, перед тем как выговорить. Если ты будешь следить…

– Вижу, вы по-прежнему нянчитесь с ним? – услышали они властный голос.

Миссис Хопкинс поднялась с колен, повернулась к говорившему. Она тщетно пыталась быть учтивой – уважительные слова не шли ей на ум. Равно как и все остальные слова и фразы. Всмотревшись в лицо хозяина, она уловила в нем сходство с сыном, и ее захлестнул гнев. Да, они очень похожи, но это не означает, что герцога можно назвать отцом мальчика. Какой он ему отец!

– Вы… вы, сэр, не достойны уважения!

– А вы, мадам, извольте пойти вон! – крикнул ей хозяин. – Никто не смеет разговаривать с герцогом Гастингсом в таком тоне.

– Даже король? – спросил Саймон.

Герцог резко обернулся и тихо произнес:

– Ты…Ты подрос…

Саймон молча кивнул. Он стушевался, опасаясь сбиться с верного тона. Такое бывало. Он мог целый день говорить без запинки, но только в случае полного покоя, не как сейчас…

Под взглядом отца он ощущал себя беспомощным, никому не нужным, брошенным ребенком. Дебилом. Его язык – он чувствовал это – стал огромным, сухим и напряженным.

Герцог улыбнулся. Улыбка источала злорадство, жестокость. Или мальчику показалось?

– Ну, что ты хотел еще сказать? – процедил отец. – А? Говори, если, конечно, способен!

– Все хорошо, Саймон, – прошептала няня, бросая уничтожающий взгляд на герцога. – Все в порядке. Ты можешь говорить правильно, дитя мое.

Ласковые слова, как ни странно, произвели обратный эффект. Саймон намеревался говорить с отцом как взрослый со взрослым, а няня обращается с ним словно с несмышленышем.

– Я жду, – сказал герцог. – Ты проглотил язык?

Все мышцы Саймона напряглись, тело завибрировало. Отец и сын продолжали смотреть друг на друга, и время казалось мальчику вечностью, пока ее не прорезали слова герцога.

– Ты самое большое мое разочарование, – прошипел он. – Не знаю, в чем мой грех перед Господом, но я надеюсь, он простит мне, если я больше никогда тебя не увижу…

– Ваша светлость! – в ужасе воскликнула няня. – Как вы можете говорить такое ребенку?!

– Убирайтесь! – взревел он. – Можете оставаться на службе, покуда будете держать его подальше от меня. – С этими словами он направился к двери.

– Постойте!

Гастингс медленно повернулся на голос мальчика.

– Что ты хочешь сказать?

Саймон сделал три глубоких вдоха через нос. Однако его рот сковывали гнев и страх. Он попытался сосредоточиться, попробовал провести языком по небу, вспомнить все приемы, которым учила его няня. Наконец, когда герцог снова повернулся к двери, мальчик произнес: