Где-то во Франции

Они проснулись меньше чем через пять часов. Их поднял звук артиллерийской стрельбы – не далекий ритмичный рев, давно ставший знакомым, но совершенно нестройный грохот, который был лишь немногим более пугающим, чем зловещая тишина, с которой он перемежался.

Робби опоздал с возвращением, он появился в лагере только после полуночи следующего дня – железнодорожные пути близ Сент-Омера явно снова разбомбили. И не только там – вся железная дорога была повреждена, и ему пришлось сделать несколько пересадок, прежде чем он оказался неподалеку от Мервиля. Все это ей рассказала медсестра Фергюсон, когда они стояли рядом в столовой палатке однажды утром, потому что сам Робби, как только появился в лагере, исчез в операционной и с тех пор практически не выходил оттуда.

В течение следующего месяца Лилли видела его лишь мельком, обычно, когда он приседал у носилок в приемной палатке, сортируя раненых. Париж скоро стал далеким воспоминанием, полузабытым сном, полным света и радости, в другой жизни, в другом мире.

Она знала, что Робби проводит в операционной по двадцать часов. Если он и спал, то не больше часа-двух, ложился на кушетку, которую старшая сестра поставила рядом со столом врачей в госпитальной палатке. Поспав, он поднимался и возвращался к работе. Лилли же почти все время проводила в дороге на перевязочный пункт и обратно. Когда обстрелы к концу марта стали интенсивнее, они начали эвакуировать раненых в Тридцать третий полевой лазарет в Сен-Венане.

Следующие две недели прошли как сплошной изнурительный кошмар. Железнодорожные пути поблизости были разрушены обстрелами и не подлежали восстановлению, а потому раненых приходилось эвакуировать санитарными машинам. Если Лилли когда-либо прежде считала себя измученной до смерти, то теперь она знала, что тогда ошибалась.

Теперь она знала, что такое настоящее изнеможение. Встать с рассветом, отправиться в рейс в Сен-Венан и обратно, в Сен-Венан и обратно, пяти- или десятиминутный перерыв на обед, а потом снова рейсы, рейсы, рейсы, пока она чуть не засыпала за рулем Генриетты.

Когда-нибудь, когда эта война закончится, когда враг будет разбит, а на фронте перестанут убивать и у нее появится возможность поспать больше двух часов без перерыва, она позволит себе подумать о Париже, о Робби, обо всем, что их ждет, когда война кончится.

А пока – ее глаза горели, ее мозг требовал сна, и она позволяла себе одну-единственную мысль.

Веди машину.





– 49 –




Мервиль, Франция

11 апреля 1918

Тысячу миль. Меньше чем за две недели она проехала более тысячи миль, постоянно петляя по лабиринту между выбоин и грязи по тому, что когда-то было пятимильным участком дороги между Сен-Венаном и Мервилем.

Если вытянуть все эти мили в прямую линию, то куда бы она привела ее? Достаточно ли далеко, чтобы не слышать пушек? Чтобы высушить грязь, корка которой образовалась на ее юбках и ботинках? Будет ли она за тысячу миль все еще слышать крики раненых, которых она везет в безопасное место, или прискорбное молчание тех, кого уже невозможно спасти?

Этим утром она приступила к работе в половине шестого. А теперь – в лунном свете она посмотрела на свои часы – было почти три ночи. И ей оставалось совершить одну последнюю поездку, после чего она сможет отдохнуть.

Она спешила назад к Генриетте, собираясь подлить воды в радиатор из канистры, которую только что наполнила, и в этот момент свист и вой еще одного приближающегося снаряда разорвал тишину. Снаряд взорвался не более чем в двухстах ярдах от нее, силы ударной волны хватило, чтобы выбить канистру из ее неожиданно ставших бесчувственными пальцев, но ее все же не сбило с ног. Чтобы сбить ее, потребовалось бы прямое попадание.

Она рукавом отерла пыль с лица, подобрала канистру, которая каким-то чудом упала более или менее стоймя, долила воду в радиатор. Потом поспешила в госпитальную палатку помочь двум последним раненым этой ночи сесть в кабину ее машины. Это были носильщики, которые отравились газами на ничьей земле, куда их послали за ранеными и убитыми.

Трое раненых уже лежали в кузове на носилках, их кожа и глаза были страшно изуродованы горчичным газом, легкие обожжены. Их глаза еще могли исцелиться, кожа могла затянуться, но теперь каждое дыхание будет даваться им с трудом. Если они останутся живы. Если она довезет их в безопасное место.

Она повернулась и впервые за этот день увидела фигуру Робби. Он только что вышел из операционной, его халат был весь забрызган кровью. Он увидел ее и остановился. Но только на секунду; время стало теперь слишком большой драгоценностью.

Их глаза встретились. Она заставила себя выдержать его взгляд, хотя и опасалась, что может рухнуть на землю под его тяжестью. Она надеялась увидеть Робби перед поездкой, молилась об этом мгновении. Но никакая броня не могла защитить ее от боли, которую причинял ей этот взгляд, такой саднящий и пронзительный, что она чуть не теряла сознание, видя, сколько в нем муки.

Лилли провела во Франции уже больше года, и все это время она не боялась. Волновалась – да. Беспокоилась, печалилась, даже впадала в отчаяние, но никогда не боялась.

Теперь она боялась. Но не обстрелов и даже не известия о том, что враг прорвал линию обороны всего в нескольких милях от лазарета. Она боялась того факта, что десяток раненых все еще лежали в госпитальной палатке в ожидании, когда для них найдется место в санитарной машине.

А после нее сегодня уже никаких рейсов не будет.

А Робби отказывался уходить из операционной, пока все раненые на его попечении не будут эвакуированы. Он бы предпочел попасть в плен, но их не бросил бы никогда.

Ей так хотелось сказать ему что-нибудь, какие-нибудь слова утешения или преданности. Хотелось сказать ему еще раз, как она любит его.

Но она вместо этого, чувствуя, как колотится сердце, бросилась к Робби через двор и оказалась в убежище его рук. Одно прекрасное мгновение она позволила ему обнимать ее, откинула назад голову в ожидании его страстного, отчаянного поцелуя.

Она отступила, нежно разжав его пальцы, вцепившиеся в нее. Он кивнул, мрачно глядя на нее. Он не хуже ее понимал, что значит это мгновение.

А потом все кончилось. Она побежала назад к машине, завела мотор, села за рулевое колесо и поехала в ночь. В темноту.

Она силой воли подгоняла машину, почти не осмеливаясь выходить из первой передачи. Она преодолевала мили дюйм за дюймом, размеченные только стонами пассажиров и далеким ревом пушек.

В последний раз она молилась, молилась по-настоящему, много месяцев назад. Но сейчас она молилась, слова беззвучно срывались с ее языка. «Он исполнил свой долг, ни разу не отказался. Господи, пожалуйста, пусть Робби выживет, хотя другие погибают. Пожалуйста, позволь ему выжить. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста…»

Сначала она услышала свист. Высокий, резкий, настойчивый. Глухой удар снаряда, разрывающего дорогу. Губительное знание о том, что сейчас случится. А потом – волна, несущая в себе горячий воздух и комья земли, скрежет металла. Все это обрушилось на Лилли и на пятерых раненых, которых она надеялась спасти.

Машину развернуло на дороге, она замерла на мгновение у края заполненной жижей канавы на обочине и перевернулась.



Она пришла в себя от боли. Боль была такой резкой, что она затосковала о той темноте, из которой только что вернулась в свет. Она лежала на земле, по крайней мере, ей казалось, что это земля – холодная и влажная, усыпанная камушками. Дождь хлестал ей в лицо. Она повернула голову и увидела, что кто-то стоит на коленях в грязи рядом с ней.


– Лилли, это Констанс. Я здесь.

Констанс. Лилли облегченно вздохнула.

– Что случилось?

– Тебя все не было и не было. А время уже совсем позднее. И мы поехали тебя искать. Просто чудо, что тебя не убило этим снарядом.

– Раненые в моей машине… – Чей это был голос – такой умоляющий, бледный, слабый?

– Их достали. Мы их всех достали. Но твою ногу придавило. Машиной. Они сейчас работают, чтобы ее освободить. Потерпи минутку-другую.

Лилли вглядывалась в темноту, пытаясь увидеть лицо подруги.

– Констанс? Где ты?

– Я здесь, Лилли. Держу тебя за руку.

– Так холодно.

– Я знаю. Мне очень тебя жаль. Я тебе обещаю – еще немного, и ты будешь в теплой кровати.

– Робби… – Лилли облизнула губы, которые, несмотря на дождь, были сухими. – Где он?

– Не знаю, Лилли. Я его не видела.

– Скажи ему…

– Да, Лилли?

Констанс склонялась над ней, старалась услышать.

– Чтобы простил… простил…

А потом слова умерли в ее горле, ее унесло назад, мягко унесло назад в прилив черной, как ночь, нежной, благодатной неизвестности.





– 50 –




Ситуация, в которой они оказались, не предвещала ничего хорошего. Он и старшая медсестра остались в госпитальной палатке с несколькими пациентами. Всего одиннадцать человек. Все после операции. Все стабилизированы и готовы к эвакуации, но, поскольку машин больше не было, им оставалось только одно: ждать появления немцев. Хорошо хоть Лилли уехала в Сен-Венан, там она будет в безопасности.

Скрежет шин по засыпанному гравием двору раздался раньше, чем он ожидал. Он остался сидеть, где сидел – лучше оставаться на месте и ждать неизбежного. Его служебный пистолет по-прежнему лежал в шкафчике, любое сопротивление было бы безумием, в особенности когда на кону жизни старшей медсестры и раненых.

Робби никак не предполагал увидеть лицо рядового Джиллспая, появившееся из-за клапана в палатке. Значит, это не немцы пришли, значит, их не заколют на месте штыками.

– Что ты здесь делаешь? – спросила старшая сестра.

– Полковник Льюис разрешил мне взять один из грузовиков «Деннис» – я подумал, может быть, смогу забрать вас всех. Но времени у нас немного. Идемте скорей.

Робби не нужно было просить два раза. Старшая медсестра помогла нескольким больным, которые могли идти, а они с Джиллспаем перенесли одни за другими носилки в кузов, размерами не менее чем в два раза превосходившим обычную санитарную машину. Внутри было тесновато, но они разместили всех, пусть плотно и неловко, как сардины в банке.

До Сен-Венана они добирались, казалось, целую вечность. Потому что рядовому Джиллспаю приходилось чуть ли не останавливать машину, когда на пути встречалась воронка от снаряда, иначе он рисковал поломать ось. И дождь шел такой сильный – в нескольких футах уже ничего не было видно.

В какой-то момент они проехали мимо обломков авто, очень похожего на тот надежный маленький «Форд», который водила Лилли, но ни водителя, ни пассажиров не увидели. Он надеялся, что они нашли убежище от дождя и бомб.

Тридцать третий полевой лазарет, эвакуировавшийся в Сен-Венан несколько недель назад, устроился в здании старого монастыря. И как только Джиллспай остановил машину, раненых начали переносить в палату.

Робби стоял под дождем, не зная, что ему делать дальше. Он и в самом деле поверил, что его ждет плен. Может быть, ему стоило поискать Лилли, и к черту всю их осторожность.

– Значит, вас все же успели забрать.

Робби повернулся и увидел полковника Льюиса, направлявшегося к нему.

– Спасибо, сэр, что прислали машину. Иначе мы бы уже были в плену.

– Спасибо Джиллспаю – это он настоял. Чуть ли не приказал мне. Сказал, что сможет, и смог.

– Что ж, так или иначе спасибо. Вам и рядовому Джиллспаю.