Где-то во Франции
Часть 42 из 53 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Когда Лилли спустя минуту или две вернулась в гостиную, он мог поклясться, что увидел на ее лице голодное выражение. Точно так же отреагировал и он сам, когда вошел в ванную, примыкающую к его спальне.
– Я думаю, было бы безрассудством позволить этому пропасть впустую, – сказала она.
– Безусловно. И Эдвард оплатил все авансом. Они сказали мне это, когда я появился.
– Тогда я остаюсь, – согласилась она. – Вы не будете очень возражать, если я прямо сейчас приму ванну?
– Ничуть. Когда будете готовы, мы сможем прогуляться и поужинать где-нибудь. Как вы думаете?
– Отлично, – ответила она, но в ее голосе было мало энтузиазма.
Она его не простила – это было вполне очевидно. Да он и не заслуживал прощения. Просить ее остаться было безумной идеей, потому что чего он мог добиться этим? Ну, провели бы они приятный вечер, приглушили бы на несколько часов свои страхи, связанные с исчезновением Эдварда, но потом они вернулись бы в Пятьдесят первый, и их снова разъединили бы все те же неразрешимые проблемы: ее нежелание покинуть это опасное место, хотя ей определенно можно было бы подыскать что-нибудь вполне достойное, и его убежденность в том, что ее пребывание в лагере уничтожает его.
С его стороны было глупо просить ее остаться еще и потому, что он ничего не мог ей дать. И все же ему хотелось утешить ее. Защитить теми способами, которые были в его распоряжении. Он мог ей предложить так мало, что ему становилось стыдно.
Сегодня он утешит Лилли. Сегодня он попытается хоть в малой мере вернуть ее уважение. Его шансы на успех были невелики – даже меньше, чем шанс на то, что Эдвард все еще жив. Но он был готов поставить на них свою жизнь.
Какой еще выбор у него был?
– 42 –
Больший контраст, чем между кроватью, в которой Лилли предстояло спать сегодня, и той, что ждала ее в Пятьдесят первом, трудно было вообразить. Прошлой ночью она спала на узкой металлической кушетке. Ее голова покоилась на тоненькой плохо пахнувшей подушке, спала она в одежде, а грелась – накрываясь поверх прискорбно тонких казенных одеял шинелью и кителем.
А сегодня она будет спать в громадной медной кровати, в которой легко могли бы поместиться четыре или пять человек. Она подошла к ней, ощущая странную нервозность, стащила с нее бледно-розовое покрывало. Под покрывалом увидела перину, белоснежные простыни и шесть невероятно мягких пуховых подушек. Она вернула покрывало на место, аккуратно разгладила его и принялась осматривать комнату.
На стенах висели замысловатые гобелены, а сбоку от окон собрались в гармошку занавеси цвета розового перламутра, великолепные, как бальное платье. В середине самой длинной стены расположились двери, ведущие на небольшой балкон с коваными перилами и видом на английский сад внизу.
Ванная комната была не менее впечатляющей. У одной из стен стояла огромная, чуть не во всю длину стены ванна с золотистыми кранами в виде лебедей. На хромовой вешалке, излучавшей тепло, висели полотенца, украшенные гербом отеля, вышитым золотой нитью. На туалетном столике орехового дерева слева от раковины стоял букетик весенних цветов, а справа расположился ряд стеклянных пузырьков под пробками.
Лилли подошла к туалетному столику и увидела бутылочки с самыми разнообразными шампунями, эссенциями для ванн и лосьонами. Она выбрала несколько, едва сдерживая возбуждение при мысли о первой за несколько месяцев ванне. Рядом с ванной стоял небольшой позолоченный стул, на который Лилли положила кусок мыла в красочной флорентийской обертке и две бутылочки – одну с шампунем, другую с ванной эссенцией с запахом ландыша. Она повернула один кран, попробовала воду, убедилась, что та достаточно теплая, влила пахучую эссенцию.
Ванна наполнялась целую вечность, и Лилли вернулась в спальню в поисках халата. Как она и предполагала, халат нашелся в стенном шкафу, и Лилли нетерпеливо надела его, сняв пропахшую потом и грязную форму и нижнее белье. Она аккуратно сложила все это, внутрь, подальше от глаз, засунула свою комбинацию и носки и все это оставила в ногах кровати. Никаких драгоценностей на ней не было, если не считать часов, и Лилли оставила их на прикроватном столике.
Ей пришло в голову, что, хотя она и прожила бóльшую часть своей жизни среди подобной роскоши, но никогда не ценила ее по-настоящему. И не испытывала благодарности за нее.
Сейчас благодарность ее переполняла.
Лилли вернулась в ванную – емкость почти наполнилась. Сняв халат, она забралась в ванну и погрузилась по плечи в ароматную воду, потом оперлась затылком на бортик в том месте, где для этой цели на ванну повесили сложенное полотенце, и забылась в наслаждении.
Шли долгие минуты, минуты, во время которых она гнала от себя все мысли – об Эдварде, о Робби, о войне. Лилли оставила при себе только это ощущение – лежать, погруженной в чистую, горячую, ароматную воду.
Но она не смогла воспротивиться слезам, которые скопились в ее глазах и утопили ту малую долю душевного равновесия, которую она держала при себе. Робби сказал, что она должна верить, но как могла она верить, зная, что происходит с солдатами на ничьей земле? Быстрая смерть была наименее ужасным исходом для Эдварда: пуля, попавшая в голову, или снаряд, дарующий мгновенное небытие. Но что, если он был ранен и не смог позвать на помощь? Что, если он звал на помощь, а получил удар в грудь вражеским штыком?
Она плакала беззвучно, ее слезы капали в воду, а она пыталась прогнать панику и страх, обрести покой хотя бы только на одну ночь. Всего на одну.
Вода немного остыла, как бы давая ей знак, и она подняла ногу над водой, дотянулась носком до крана горячей воды, повернула его. Словно издалека услышала стук в дверь, приглушенный разговор Робби с горничной. Вероятно, снизу принесли ее саквояж.
Она, преодолевая нежелание, села, вытащила заколки из волос. Мыть голову было поздно – она могла не успеть высушить волосы до того, как они выйдут на улицу, но победило желание быть чистой с головы до ног.
Лилли встала на колени в ванне, опустила голову под воду, налила в волосы шампунь и принялась скрести кожу, пока та не начала саднить. Сполоснула волосы, потом втерла в них новую порцию шампуня, снова прополоскала, после чего неохотно поднялась, вытащила пробку из сливного отверстия.
Потом она завернула волосы в полотенце, закуталась в отельный халат, подошла к туалетному столику. Она сто лет не видела собственного отражения: в лазаретной бане зеркал не было, а Лилли редко просила ручное зеркальце, общее сокровище Бриджет и Анни.
Ее мать впала бы в отчаяние, если бы увидела дочь сейчас. По всему носу и щекам разбросаны веснушки, цвет кожи сохраняет слабые следы летнего солнца. Ее глаза немного опухли, но, к счастью, нос от пролитых слез не покраснел.
Она причесалась, полотенцем выжала из волос влагу, насколько смогла. Сплетать косу не стала, вместо этого стянула волосы узлом и закрепила сзади на шее.
Лилли открыла дверь ванной, выглянула, немного нервничая, поскольку боялась, что горничная могла оставить открытой дверь ее спальни. Дверь, к счастью, оказалась закрытой, а ее саквояж принесли в номер. Горничная еще и выложила его содержимое для удобства хозяйки. Все его содержимое.
Ее платье аккуратно висело на двери стенного шкафа. Ее нижнее белье было выглажено и положено в ногах кровати. Ее маленькая сумочка с туалетными принадлежностями – всего-то расческой и зубной щеткой – лежала на прикроватном столике рядом с ее часами и жемчужной ниткой Анни.
А коробочка Бриджет? Она лежала на другом прикроватном столике.
Если бы от смущения умирали, то Лилли тут же отошла бы в мир иной. По крайней мере, Робби не видел этой коробочки. Она схватила ее и сунула в ящик, молясь о том, чтобы не забыть ее утром.
Надела часы – они показывали четверть седьмого. Робби, наверное, не может понять, что с ней случилось. Она быстро оделась, долго возясь с пуговицами на платье, потом надела туфли. В сравнении с ботинками они показались ей тапочками.
Жемчужины были нанизаны на одну длинную нитку – слишком длинную для отложного воротника ее платья, поэтому она сделала несколько петель, и нитка неплохо украсила ее шею. Жемчужины были искусственные, поколотые и потертые, но она все равно чувствовала себя королевой. В последнюю очередь она надела кружевные перчатки, которые сто лет назад связала для нее бабушка Ги. Они прекрасно скрыли ее огрубевшие от работы руки.
Когда Лилли вошла в гостиную, Робби стоял и ждал ее.
– Вам понравилась ванна? – спросил он, явно ничуть не озабоченный ее долгим отсутствием.
– Вы же знаете, что понравилась, – ответила она. – Но я приношу извинения – я потратила слишком много времени.
– Я нисколько не возражаю. Но вы, наверное, умираете с голоду. Когда вы ели в последний раз?
– Кажется, сегодня утром. Немного кофе и хлеб.
– Давайте же поедим. Не хотите спуститься в здешний ресторан? Или предпочтете поесть в другом месте?
– Если вы не против, давайте найдем что-нибудь другое. Ресторан при отеле наверняка очень роскошный. Я бы предпочла что-нибудь поскромнее.
– Согласен, – сказал он. – К тому же было бы жаль, если бы вы не погуляли немного по Парижу. Будем надеяться, что сегодня не завоют сирены воздушной тревоги – в этом случае нам придется провести вечер в чьем-нибудь подвале.
– Я готова, но моей шинели и шапочки нет там, где я их оставила.
– Они здесь. Горничная принесла их несколько минут назад.
Он показал на оставленную приоткрытой дверь стенного шкафа у входа. Женская шинель, висевшая рядом с шинелью Робби, ничуть не походила на то замаранное грязью, забрызганное кровью, до стыда заскорузлое одеяние, которое Лилли сняла с себя меньше часа назад.
– Здешний персонал – настоящие волшебники, – сказала она, восхищаясь их работой. – И горничная вытащила мою несчастную шапочку с самого дна саквояжа. Теперь она обрела вполне приличный вид.
Они бок о бок, но не касаясь друг друга, прошли по коридору к лифту. Лилли вспомнился вечер кейли, когда они вдвоем ушли из приемной палатки, превращенной в танцевальную, оставив позади ее музыку и свет, ушли в неизвестную темноту.
Она не отважилась коснуться его руки в тот вечер, хотя вряд ли кто-нибудь тогда бы это увидел. И поэтому они шли рядом, но не вместе, хотя ей так хотелось держать его руку.
Кабина лифта остановилась на их этаже. Других пассажиров не было, только лифтер в ливрее.
– Rez-de-chaussée, s’il vous plaît[17], – сказала Лилли.
Есть что-то смешное в том, как люди ведут себя в лифтах, подумала она. Словно единственный способ пережить пребывание с другим человеком в тесной кабине – сделать вид, что его не существует.
Не это ли делал сейчас Робби? Смотрел на двери кабинки или на затылок лифтера? Или смотрел на нее и спрашивал себя, будет ли она рада, если он возьмет ее под руку?
Лилли знала, что смелости ей не занимать. Она даже могла проявить отвагу, если этого требовала ситуация. Как требовала теперь.
Не сводя глаз с двери, она взяла его под руку, легко и естественно, словно они супружеская пара, много лет состоящая в браке.
Но он никак не отреагировал, не притянул ее поближе к себе, как она предполагала. Льдинка отчаяния пронзила ее, она убрала руку, не сомневаясь, что погубила их вечер, прежде чем тот успел начаться.
И только теперь его рука согнулась в локте, задерживая ее. Он чуть притянул ее к себе, и она поймала себя на том, что сдерживает дыхание, спрашивая себя, что будет дальше.
Ответил ей звонок лифта, когда они спустились на главный этаж, и безмятежный голос лифтера.
– Rez-de-chaussée, monsieur, dame.
– 43 –
Они шли под руку по рю де-Кастильон, и Робби думал о том, что никогда еще в жизни не чувствовал себя таким счастливым. Это было нелепо с учетом того, что случилось с Эдвардом, и той неустроенности, в которой жил он и жила Лилли. Но он наслаждался этим чувством столько, сколько оно длилось.
Он почти не видел ее под этим углом, всего лишь округлость плеча в тяжелой шинели от ЖВК и темно-синий бархат ее простой шапочки. Шарфа на ней не было, а потому шея осталась обнаженной, если не считать тройной ниточки жемчужин и единственного локона, выбившегося из узла на затылке. Многие женщины носили стрижки, но Лилли оставила свои волосы нетронутыми, даже короткую челку не приняла.
Если бы он только мог завить на пальце ее локон, а потом отпустить… Вечером кейли ее волосы были такими мягкими и сладко пахли ее ароматным мылом…
Его порадовало, что она с удовольствием приняла ванну, хотя час, что она отсутствовала, тянулся для него невероятно долго. Книга – потрепанный экземпляр «Мидлмарча», уже десяток раз прочитанный им, не увлекала его, а тихие звуки, доносившиеся из ее ванной, только воспаляли его изнемогающее воображение.
Он искренне пытался не представлять себе Лилли в ванной, с волосами, свернутыми узлом на макушке, розовой от горячей воды кожей. Но эта картинка отказывалась уходить из его головы.
Он отчаянно пытался не представлять себе, как она одевается, но его мысли были полны искушающих образов – Лилли в чулках и комбинации, Лилли, сражающаяся с пуговицами на платье, Лилли, которая расчесывает и сплетает волосы.
Эдвард. Он должен думать об Эдварде, о том, как он страдал. Как он страдает. Если и это не прогонит соблазнительные виды Лилли из его головы, то их не прогонит ничто.
Уняв наконец свое воображение, он понял, что оно не шло ни в какое сравнение с реальностью – с той женщиной, которая вошла к нему в гостиную. Она сменила свою форму на простое платье на пуговицах спереди. Цвет шел ей – привлекательный оттенок голубого; женщины знают, как его назвать, а мужчины могут им только восхищаться. Лазурный? Васильковый?
– Я думаю, было бы безрассудством позволить этому пропасть впустую, – сказала она.
– Безусловно. И Эдвард оплатил все авансом. Они сказали мне это, когда я появился.
– Тогда я остаюсь, – согласилась она. – Вы не будете очень возражать, если я прямо сейчас приму ванну?
– Ничуть. Когда будете готовы, мы сможем прогуляться и поужинать где-нибудь. Как вы думаете?
– Отлично, – ответила она, но в ее голосе было мало энтузиазма.
Она его не простила – это было вполне очевидно. Да он и не заслуживал прощения. Просить ее остаться было безумной идеей, потому что чего он мог добиться этим? Ну, провели бы они приятный вечер, приглушили бы на несколько часов свои страхи, связанные с исчезновением Эдварда, но потом они вернулись бы в Пятьдесят первый, и их снова разъединили бы все те же неразрешимые проблемы: ее нежелание покинуть это опасное место, хотя ей определенно можно было бы подыскать что-нибудь вполне достойное, и его убежденность в том, что ее пребывание в лагере уничтожает его.
С его стороны было глупо просить ее остаться еще и потому, что он ничего не мог ей дать. И все же ему хотелось утешить ее. Защитить теми способами, которые были в его распоряжении. Он мог ей предложить так мало, что ему становилось стыдно.
Сегодня он утешит Лилли. Сегодня он попытается хоть в малой мере вернуть ее уважение. Его шансы на успех были невелики – даже меньше, чем шанс на то, что Эдвард все еще жив. Но он был готов поставить на них свою жизнь.
Какой еще выбор у него был?
– 42 –
Больший контраст, чем между кроватью, в которой Лилли предстояло спать сегодня, и той, что ждала ее в Пятьдесят первом, трудно было вообразить. Прошлой ночью она спала на узкой металлической кушетке. Ее голова покоилась на тоненькой плохо пахнувшей подушке, спала она в одежде, а грелась – накрываясь поверх прискорбно тонких казенных одеял шинелью и кителем.
А сегодня она будет спать в громадной медной кровати, в которой легко могли бы поместиться четыре или пять человек. Она подошла к ней, ощущая странную нервозность, стащила с нее бледно-розовое покрывало. Под покрывалом увидела перину, белоснежные простыни и шесть невероятно мягких пуховых подушек. Она вернула покрывало на место, аккуратно разгладила его и принялась осматривать комнату.
На стенах висели замысловатые гобелены, а сбоку от окон собрались в гармошку занавеси цвета розового перламутра, великолепные, как бальное платье. В середине самой длинной стены расположились двери, ведущие на небольшой балкон с коваными перилами и видом на английский сад внизу.
Ванная комната была не менее впечатляющей. У одной из стен стояла огромная, чуть не во всю длину стены ванна с золотистыми кранами в виде лебедей. На хромовой вешалке, излучавшей тепло, висели полотенца, украшенные гербом отеля, вышитым золотой нитью. На туалетном столике орехового дерева слева от раковины стоял букетик весенних цветов, а справа расположился ряд стеклянных пузырьков под пробками.
Лилли подошла к туалетному столику и увидела бутылочки с самыми разнообразными шампунями, эссенциями для ванн и лосьонами. Она выбрала несколько, едва сдерживая возбуждение при мысли о первой за несколько месяцев ванне. Рядом с ванной стоял небольшой позолоченный стул, на который Лилли положила кусок мыла в красочной флорентийской обертке и две бутылочки – одну с шампунем, другую с ванной эссенцией с запахом ландыша. Она повернула один кран, попробовала воду, убедилась, что та достаточно теплая, влила пахучую эссенцию.
Ванна наполнялась целую вечность, и Лилли вернулась в спальню в поисках халата. Как она и предполагала, халат нашелся в стенном шкафу, и Лилли нетерпеливо надела его, сняв пропахшую потом и грязную форму и нижнее белье. Она аккуратно сложила все это, внутрь, подальше от глаз, засунула свою комбинацию и носки и все это оставила в ногах кровати. Никаких драгоценностей на ней не было, если не считать часов, и Лилли оставила их на прикроватном столике.
Ей пришло в голову, что, хотя она и прожила бóльшую часть своей жизни среди подобной роскоши, но никогда не ценила ее по-настоящему. И не испытывала благодарности за нее.
Сейчас благодарность ее переполняла.
Лилли вернулась в ванную – емкость почти наполнилась. Сняв халат, она забралась в ванну и погрузилась по плечи в ароматную воду, потом оперлась затылком на бортик в том месте, где для этой цели на ванну повесили сложенное полотенце, и забылась в наслаждении.
Шли долгие минуты, минуты, во время которых она гнала от себя все мысли – об Эдварде, о Робби, о войне. Лилли оставила при себе только это ощущение – лежать, погруженной в чистую, горячую, ароматную воду.
Но она не смогла воспротивиться слезам, которые скопились в ее глазах и утопили ту малую долю душевного равновесия, которую она держала при себе. Робби сказал, что она должна верить, но как могла она верить, зная, что происходит с солдатами на ничьей земле? Быстрая смерть была наименее ужасным исходом для Эдварда: пуля, попавшая в голову, или снаряд, дарующий мгновенное небытие. Но что, если он был ранен и не смог позвать на помощь? Что, если он звал на помощь, а получил удар в грудь вражеским штыком?
Она плакала беззвучно, ее слезы капали в воду, а она пыталась прогнать панику и страх, обрести покой хотя бы только на одну ночь. Всего на одну.
Вода немного остыла, как бы давая ей знак, и она подняла ногу над водой, дотянулась носком до крана горячей воды, повернула его. Словно издалека услышала стук в дверь, приглушенный разговор Робби с горничной. Вероятно, снизу принесли ее саквояж.
Она, преодолевая нежелание, села, вытащила заколки из волос. Мыть голову было поздно – она могла не успеть высушить волосы до того, как они выйдут на улицу, но победило желание быть чистой с головы до ног.
Лилли встала на колени в ванне, опустила голову под воду, налила в волосы шампунь и принялась скрести кожу, пока та не начала саднить. Сполоснула волосы, потом втерла в них новую порцию шампуня, снова прополоскала, после чего неохотно поднялась, вытащила пробку из сливного отверстия.
Потом она завернула волосы в полотенце, закуталась в отельный халат, подошла к туалетному столику. Она сто лет не видела собственного отражения: в лазаретной бане зеркал не было, а Лилли редко просила ручное зеркальце, общее сокровище Бриджет и Анни.
Ее мать впала бы в отчаяние, если бы увидела дочь сейчас. По всему носу и щекам разбросаны веснушки, цвет кожи сохраняет слабые следы летнего солнца. Ее глаза немного опухли, но, к счастью, нос от пролитых слез не покраснел.
Она причесалась, полотенцем выжала из волос влагу, насколько смогла. Сплетать косу не стала, вместо этого стянула волосы узлом и закрепила сзади на шее.
Лилли открыла дверь ванной, выглянула, немного нервничая, поскольку боялась, что горничная могла оставить открытой дверь ее спальни. Дверь, к счастью, оказалась закрытой, а ее саквояж принесли в номер. Горничная еще и выложила его содержимое для удобства хозяйки. Все его содержимое.
Ее платье аккуратно висело на двери стенного шкафа. Ее нижнее белье было выглажено и положено в ногах кровати. Ее маленькая сумочка с туалетными принадлежностями – всего-то расческой и зубной щеткой – лежала на прикроватном столике рядом с ее часами и жемчужной ниткой Анни.
А коробочка Бриджет? Она лежала на другом прикроватном столике.
Если бы от смущения умирали, то Лилли тут же отошла бы в мир иной. По крайней мере, Робби не видел этой коробочки. Она схватила ее и сунула в ящик, молясь о том, чтобы не забыть ее утром.
Надела часы – они показывали четверть седьмого. Робби, наверное, не может понять, что с ней случилось. Она быстро оделась, долго возясь с пуговицами на платье, потом надела туфли. В сравнении с ботинками они показались ей тапочками.
Жемчужины были нанизаны на одну длинную нитку – слишком длинную для отложного воротника ее платья, поэтому она сделала несколько петель, и нитка неплохо украсила ее шею. Жемчужины были искусственные, поколотые и потертые, но она все равно чувствовала себя королевой. В последнюю очередь она надела кружевные перчатки, которые сто лет назад связала для нее бабушка Ги. Они прекрасно скрыли ее огрубевшие от работы руки.
Когда Лилли вошла в гостиную, Робби стоял и ждал ее.
– Вам понравилась ванна? – спросил он, явно ничуть не озабоченный ее долгим отсутствием.
– Вы же знаете, что понравилась, – ответила она. – Но я приношу извинения – я потратила слишком много времени.
– Я нисколько не возражаю. Но вы, наверное, умираете с голоду. Когда вы ели в последний раз?
– Кажется, сегодня утром. Немного кофе и хлеб.
– Давайте же поедим. Не хотите спуститься в здешний ресторан? Или предпочтете поесть в другом месте?
– Если вы не против, давайте найдем что-нибудь другое. Ресторан при отеле наверняка очень роскошный. Я бы предпочла что-нибудь поскромнее.
– Согласен, – сказал он. – К тому же было бы жаль, если бы вы не погуляли немного по Парижу. Будем надеяться, что сегодня не завоют сирены воздушной тревоги – в этом случае нам придется провести вечер в чьем-нибудь подвале.
– Я готова, но моей шинели и шапочки нет там, где я их оставила.
– Они здесь. Горничная принесла их несколько минут назад.
Он показал на оставленную приоткрытой дверь стенного шкафа у входа. Женская шинель, висевшая рядом с шинелью Робби, ничуть не походила на то замаранное грязью, забрызганное кровью, до стыда заскорузлое одеяние, которое Лилли сняла с себя меньше часа назад.
– Здешний персонал – настоящие волшебники, – сказала она, восхищаясь их работой. – И горничная вытащила мою несчастную шапочку с самого дна саквояжа. Теперь она обрела вполне приличный вид.
Они бок о бок, но не касаясь друг друга, прошли по коридору к лифту. Лилли вспомнился вечер кейли, когда они вдвоем ушли из приемной палатки, превращенной в танцевальную, оставив позади ее музыку и свет, ушли в неизвестную темноту.
Она не отважилась коснуться его руки в тот вечер, хотя вряд ли кто-нибудь тогда бы это увидел. И поэтому они шли рядом, но не вместе, хотя ей так хотелось держать его руку.
Кабина лифта остановилась на их этаже. Других пассажиров не было, только лифтер в ливрее.
– Rez-de-chaussée, s’il vous plaît[17], – сказала Лилли.
Есть что-то смешное в том, как люди ведут себя в лифтах, подумала она. Словно единственный способ пережить пребывание с другим человеком в тесной кабине – сделать вид, что его не существует.
Не это ли делал сейчас Робби? Смотрел на двери кабинки или на затылок лифтера? Или смотрел на нее и спрашивал себя, будет ли она рада, если он возьмет ее под руку?
Лилли знала, что смелости ей не занимать. Она даже могла проявить отвагу, если этого требовала ситуация. Как требовала теперь.
Не сводя глаз с двери, она взяла его под руку, легко и естественно, словно они супружеская пара, много лет состоящая в браке.
Но он никак не отреагировал, не притянул ее поближе к себе, как она предполагала. Льдинка отчаяния пронзила ее, она убрала руку, не сомневаясь, что погубила их вечер, прежде чем тот успел начаться.
И только теперь его рука согнулась в локте, задерживая ее. Он чуть притянул ее к себе, и она поймала себя на том, что сдерживает дыхание, спрашивая себя, что будет дальше.
Ответил ей звонок лифта, когда они спустились на главный этаж, и безмятежный голос лифтера.
– Rez-de-chaussée, monsieur, dame.
– 43 –
Они шли под руку по рю де-Кастильон, и Робби думал о том, что никогда еще в жизни не чувствовал себя таким счастливым. Это было нелепо с учетом того, что случилось с Эдвардом, и той неустроенности, в которой жил он и жила Лилли. Но он наслаждался этим чувством столько, сколько оно длилось.
Он почти не видел ее под этим углом, всего лишь округлость плеча в тяжелой шинели от ЖВК и темно-синий бархат ее простой шапочки. Шарфа на ней не было, а потому шея осталась обнаженной, если не считать тройной ниточки жемчужин и единственного локона, выбившегося из узла на затылке. Многие женщины носили стрижки, но Лилли оставила свои волосы нетронутыми, даже короткую челку не приняла.
Если бы он только мог завить на пальце ее локон, а потом отпустить… Вечером кейли ее волосы были такими мягкими и сладко пахли ее ароматным мылом…
Его порадовало, что она с удовольствием приняла ванну, хотя час, что она отсутствовала, тянулся для него невероятно долго. Книга – потрепанный экземпляр «Мидлмарча», уже десяток раз прочитанный им, не увлекала его, а тихие звуки, доносившиеся из ее ванной, только воспаляли его изнемогающее воображение.
Он искренне пытался не представлять себе Лилли в ванной, с волосами, свернутыми узлом на макушке, розовой от горячей воды кожей. Но эта картинка отказывалась уходить из его головы.
Он отчаянно пытался не представлять себе, как она одевается, но его мысли были полны искушающих образов – Лилли в чулках и комбинации, Лилли, сражающаяся с пуговицами на платье, Лилли, которая расчесывает и сплетает волосы.
Эдвард. Он должен думать об Эдварде, о том, как он страдал. Как он страдает. Если и это не прогонит соблазнительные виды Лилли из его головы, то их не прогонит ничто.
Уняв наконец свое воображение, он понял, что оно не шло ни в какое сравнение с реальностью – с той женщиной, которая вошла к нему в гостиную. Она сменила свою форму на простое платье на пуговицах спереди. Цвет шел ей – привлекательный оттенок голубого; женщины знают, как его назвать, а мужчины могут им только восхищаться. Лазурный? Васильковый?