Где-то во Франции

– Вот в чем единственный настоящий ужас этой войны – осознание того, как мало в ней ужасов для меня. Я всегда знал, что появился на свет бесчувственным выродком. Я даже радовался этому, потому что легче, чем другие, переносил войну. Но теперь, – продолжал он срывающимся голосом, – теперь, когда я хочу измерить глубину моей души, я вдруг обнаруживаю, что души-то у меня и нет.

Лилли так отчаянно хотелось утешить его – она наклонилась к брату, взяла его руки в свои.

– Эдвард, посмотри на меня. Я знаю, мы всегда шутили над тем, как ты, казалось, плывешь, ни о чем не думая, по жизни, но все прекрасно понимали, что это такое. Шутка. Это было притворством. Если ты не падаешь на землю при первом взрыве снаряда, это еще не значит, что ты поверхностный человек. Ты просто смелый.

Эдвард покачал головой, сощурился, но она гнула свое.

– Что бы ты ни говорил, мое мнение о тебе не изменится. Я считаю тебя одним из героев этой войны. Что еще, если не смелость, позволяет тебе оставаться на фронте столько лет? Мы оба знаем, ты мог бы в любой момент попросить назначить тебя на штабную должность вдали от передовой.

– Я никогда этого не делал. И никогда не сделаю.

– Ты уже сделал достаточно, достаточно страдал. Не хочешь подумать об этом?

– И оставить на передовой моих людей? Знаешь, они считают меня счастливчиком. Словно служба под моим началом дает им какую-то защиту. Невзирая на многочисленные свидетельства обратного.

– Они поймут.

– Да. Может быть, даже простят меня за то, что я их бросил. Но как смогу простить себя я сам? Если что меня и может уничтожить, так вот это.

Она снова в упор посмотрела на него и увидела, что его глаза горят предупреждением. А может быть, мольбой. Она крепко сжала его руки и наклонила голову, чтобы он не увидел слезы в ее глазах.

– Хочешь, я включу лампу и почитаю еще Теннисона, – сказала она несколько минут спустя, когда убедилась, что уже не заплачет.

– Да, моя дорогая девочка. И спасибо тебе.





– 35 –




Когда Лилли ушла в свою комнату и легла в кровать, ей пришло в голову, что брат ни разу не спросил о Робби. Может быть, он догадался, что в их отношениях случился разлом? А может быть, Эдвард решил не поднимать тему Робби, потому что она сама ни разу не упомянула его?

Слава богу, что Эдвард не спросил ее об этом, но, с другой стороны, каким облегчением стал бы для нее его вопрос. Она чувствовала, что не может поделиться этим с подругами, потому что Робби ничего плохого им не сделал, и было бы несправедливо выставлять перед ними Робби с дурной стороны. А Эдвард знал его как никто другой.

Ей хотелось рассказать брату правду, узнать, что он думает о действиях друга, не говоря уже о ее действиях. Может быть, она совершила ошибку? Может быть, лучше было уступить, сделать то, о чем просил Робби, и принять перевод на менее опасную работу?

Нет. Что сделано, то сделано. Дальнейшие разговоры только еще больше измучают Эдварда, может быть, даже приведут к разрыву с его дорогим другом. Лучше уж молчать, зарыть поглубже и забыть, хотя забыть ее невозможно – ту ужасную ночь, когда Робби отвернулся от нее, вычеркнул ее из своей жизни.



И она, и Эдвард проснулись ни свет ни заря, чтобы как можно больше оставшегося времени провести вместе. Поскольку второй завтрак должен был стать их главной едой за день, на первый завтрак мадам Мерсье подала им кофе с молоком и тартинки, съеденные Эдвардом без всякого энтузиазма.

– Я бы отдал левую руку за настоящий завтрак, – пробормотал он. – Хотя нынешний лучше, чем тот, который будет ждать меня завтра.

– Ты вернешься на передовую?

– Нет, не сразу. Через несколько дней, на две недели. Надеюсь только, что дождь к тому времени пройдет.

Когда они закончили есть, Лилли вручила ему маленький рождественский подарок – пару связанных ею самой теплых шерстяных носков.

– Констанс пришлось мне помочь, когда у меня вывернулся задник, но в основном это моя работа. И я ни одной петли не пропустила!

Объявив, что доволен подарком, Эдвард вытащил маленький пакет из кармана кителя.

– Я знаю, практичнее было бы подарить тебе что‐нибудь такое, чтобы ты не мерзла и не мокла – перчатки на меху, или новую пару резиновых сапог, но я решил, что ты предпочтешь какую-нибудь литературу.

В пакете оказался экземпляр книги миссис Гаскелл «Крэнфорд» в кожаном переплете, с потрепанными страницами и выцветшей позолотой на обложке, местами захватанной чуть не до дыр.

– Признаюсь: я написал мисс Браун несколько месяцев назад и попросил ее купить книгу, которая придется тебе по вкусу, – сказал он. – Это хороший выбор?

– Безусловно. Я ее читала сто лет назад, и мне очень понравилось. И именно такую книгу я сейчас хочу почитать больше всего. Не о войне, не о смерти – просто истории сельской жизни. Спасибо, Эдвард.

– Я рад. А теперь, что ты скажешь, если мы отправимся подышать свежим воздухом?

В молчании, которое ничуть не было натянутым, они шли под руку по тихим мощеным улицам мимо собора, по берегу канала.

– Почитать тебе что-нибудь из «Крэнфорда», когда придем? – спросила Лилли, когда их прогулка затянулась уже почти на час.

– Да, пожалуйста. Или Теннисона. Мне так нравится слышать твой голос.


– Я еще раньше хотела спросить – что ты подарил Елене на Рождество?

– Не знаю толком. Попросил маму заказать пару сережек от Гаррарда, а потом послать ей.

– И все?

– Я написал ей письмо к подарку. Этого наверняка достаточно.

На Лилли явно не произвел впечатления такой подход брата, она посмотрела на него и удивилась, увидев его лицо. Оно было абсолютно лишенным всякого выражения, каких-либо эмоций.

– Эдвард? В ваших отношениях с Еленой что-то пошло не так?

Она знала, что он услышал ее, потому что иначе было не объяснить неожиданную неуверенность в его походке. Но он не ответил. Только когда они прошли несколько сотен ярдов, он замедлил шаг и посмотрел на нее.

– Все зависит от того, что ты вкладываешь в слова «не так». Начнем вот с чего. «Так» ли, если мужчину – скажем, для примера, твоего сына – заставляют жениться на женщине, которую он не любит? Или, скажем, другой пример: «так» ли согласиться жениться на женщине, которую ты не любишь, на женщине, которая заслуживает счастья, а ты знаешь, что, вероятно, погубишь ее жизнь? Даже если женишься на ней?

– Пожалуйста, скажи мне, что ты говоришь не о себе и Елене.

– Именно о нас я и говорю. Хочешь знать, почему я согласился на обручение? Из-за денег. Я практически обанкротился, и наши дорогие родители знали это. И вот они предложили таким образом решить мои проблемы. Они выплатят мои долги, дадут мне дополнительный капитал и продолжат выплачивать ежеквартальное содержание. Но при одном условии.

– Нет! Не могли же они быть такими хладнокровно расчетливыми…

– В их защиту скажу, что, как мне кажется, они думали помочь мне таким образом. Поощрить меня, так сказать. Мне оставалось только найти подходящую девушку и сделать ей предложение.

– Почему Елена?

– Почему нет? Она молода, красива, безобидна. Это было совсем не трудно.

– Так ты поэтому не женился перед тем, как ехать во Францию?

– Это единственное доброе дело, которое сделала для меня война. Она сняла меня с крючка. По крайней мере на какое-то время.

– И что ты собираешься делать, когда вернешься домой?

– Понятия не имею. Я никогда не позволяю себе заглядывать так далеко.

– Разорвать с ней сейчас, пока ты здесь, было бы куда порядочнее. Я знаю, люди будут сплетничать, но все лучше, чем ждать возвращения домой.

Он весьма решительно покачал головой.

– Ты полагаешь, что война близится к концу? И что я буду жив, когда она кончится?

Лилли резко остановилась, кровь отхлынула от ее лица, руки взмокли от страха.

– Ты знаешь, что я прав, – добавил он. – Потому что видишь это каждый день, да?

– На тебе все эти годы не было ни царапинки. Ты говоришь, люди считают тебя счастливчиком…

– Это все бессмысленные разговоры.

– Но война наверняка идет к концу.

– Они говорят нам это вот уже три с лишним года. «Еще одно усилие, и мы победим». «Еще один горный хребет, и мы поставим гуннов на колени».

А потом он голосом тихим, но уверенно-непререкаемым добавил:

– Лилли, я перестал верить уже не один год назад.

– Ты что имеешь в виду – Бога?

Эдвард рассмеялся горьким смехом, в котором не слышалось ничего смешного.

– Я уж не помню, когда в последний раз думал о Боге. Нет, я перестал верить, что у меня есть будущее дальше, чем в два-три дня. Ну, может быть, в неделю. Если нас ненадолго отвели на отдых от передовой. Но не более.

– Я не согласна. Я уверена, что ты выживешь. И всегда была уверена, – сказала она, крепко обняв его и зная, что лжет ему, сколько бы убедительности она ни вкладывала в свои слова.

Он тоже обхватил ее, прижал к себе, утешая, хотя сейчас нуждался в утешении даже больше, чем она.

– Обещай мне, что ты выживешь, – прошептал он в ее волосы. – Вынесешь все это, вернешься домой и будешь делать то, о чем всегда мечтала. Нет, Лилли. Ты должна меня слушать. Я хочу, чтобы ты путешествовала по миру, чтобы училась, чтобы нашла свою любовь. Обещай мне.

– Пожалуйста, Эдвард, пожалуйста, не говори так. Я этого не вынесу.

– Я знаю, дорогая моя девочка. Но я единственный раз в жизни заговорил об этом, так что позволь мне закончить. Я в прошлом году переписал завещание, все, что у меня есть, останется тебе. Мой дом, все мои вещи и все деньги, какие есть в банке. Мои права распоряжаться моей собственностью не имеют никаких юридических ограничений.