Фунгус

И тут это произошло.

Кривой поднес к голове руку с пятьюдесятью пальцами. Он только что почувствовал, ощутил пулю, ранившую Коротыша. Эта пуля задела голову маленького фунгуса и поранила кожу. Фунгусы обладали способностью улавливать ощущения так же чутко, как люди слышат голоса. До Кривого донесся стон Коротыша, обожженного пулей, он почувствовал его одиночество и страх. «Не начинайте атаки, пока не увидите красной ракеты, – приказал им Хик-Хик. – Выполняйте приказ!»

Кривой широко разинул пасть, его челюсти распахнулись, словно раскрытый капкан. С физиономии исчезло выражение обиженного ребенка, который едва сдерживает слезы. Он завизжал. Звук был протяжным: казалось, с огромного трансатлантического корабля с металлическим скрежетом спускают за борт якорь. Кривой бросился вперед, за ним устремились триста фунгусов, чьи глотки ревели, подобно железным трубам, и атака началась.

Солдаты, находившиеся в последних рядах полка, не слишком интересовались битвой. Самые молодые, а значит, и самые нетерпеливые, вытягивали шеи, чтобы посмотреть через головы товарищей, как идет бой. Самые опытные курили, усевшись на камни, некоторые из них поглядывали в небо. Там собирались тучи, и пехотинцы боялись, что хлынет дождь: армейские плащи до того худые, что промокают даже от росы. Большинство солдат, которым поручено было следить за тылом, задачи своей не выполняли. Как вдруг они увидели, как на них несется толпа чудовищ. Все случилось так неожиданно, что военные не успели подготовиться к обороне, да фунгусы бы и не позволили. Кривой ворвался в ряды солдат, раскинув руки, и острыми когтями крошил на своем пути все и всех. За ним следовали триста разъяренных монстров, которые рубили, резали и кололи людей и лошадей, попадавшихся им под руку. С оглушительным визгом чудища бежали на своих проворных и мощных ногах, разевали пасти, полные зубов-шипов. Подобно штормовой волне, смели последние ряды солдат, а затем в порыве дикой ярости принялись переворачивать и крушить телеги, словно особенно ненавистно им было сочетание животных, колес и деревянных платформ. Они вспарывали лошадям животы и неслись дальше, отрывая руки и ноги у людей, добивая раненых.

Люди спасались бегством, но им негде было укрыться. Солдаты, словно стадо баранов, бежали прочь от Кривого и его фунгусов, но в итоге натолкнулись на своих товарищей, которые вели огонь на берегу. Те, ничего не понимая, перестали стрелять и оглянулись. Чудовища окружали со всех сторон. Их возглавлял одноглазый монстр с длиннющими руками, увенчанными несметным множеством когтей, которые терзали солдат, словно средневековые кинжалы. Он изрыгал белую слюну, а рык его был мощнее грохота кувалды, прессующей железный лом. На их глазах Кривой обезглавил лошадь, сломал шею сержанту и трем солдатам, словно вместо позвоночника у тех были графитные стержни, и принялся прокладывать себе дорогу сквозь ряды солдат, спасавшихся бегством или пытавшихся обороняться. И наконец увидел Коротыша.

Маленький фунгус с остатками своего отряда перешел речку вброд, вдохновленный атакой Кривого и паникой, охватившей солдат. Коротыш верещал, подбадривая фунгусов. Рваная рана, оставленная ружейной пулей, пересекала его маленькую головку. В сражении он не участвовал, потому что руки его были заняты: он защищал знамя, нежно прижимая его к груди, как мать прижимает дитя, с той лишь разницей, что женщина обнимает младенца двумя руками, а он – пятнадцатью.

Среди сражавшихся врукопашную бойцов, разбросанных повсюду остатков снаряжения и горящих телег Коротыш увидел Кривого, а Кривой – Коротыша. Самый рассудительный фунгус снова встретился с самым бесшабашным. Солдаты в эту минуту безнадежно застряли между двумя отрядами чудовищ. Исход боя был предрешен. Коротыш широко открыл глаза, сморщив толстые веки. Кривой вновь его спас. Как тогда, из расселины.





* * *


Ордоньес быстро осознал масштабы катастрофы. На них катилась лавина нибелунгов, сокрушая повозки, терзая лошадей и людей. Чудища напали с тыла, подобно волне грибов, сочащихся липкой слизью. Полчище проворных и жестоких монстров окутывали облака серебристых спор, обильно выделяемых их телами в разгаре битвы.

Как такое могло случиться? Ответ был очевиден: в тылу Антонио разместил самых молодых и неопытных солдат, и когда враг напал, они начали отступать и ринулись прямиком к повозкам и офицерам. Те попытались навести порядок и выстроить стрелков заново. Но все усилия были напрасны. Нибелунги надвигались, как полчище гигантской саранчи. На глазах Ордоньеса солдатам рубили головы и вспарывали животы, выводя из строя одного за другим. Чудовища отрывали человеку ногу или руку с той же легкостью, с какой официант откупоривает бутылку. Они калечили противника, а еще живые тела отбрасывали куда подальше. В итоге солдаты, стоявшие на переднем крае, и те, кто изначально держался в тылу, с каждой минутой сходились все ближе, зажатые между нибелунгами, атаковавшими сзади, и отрядом чудовищ, который раньше располагался на другом берегу, а теперь перешел в наступление.

Чтобы перейти через речку, они использовали собственные тела: несколько монстров вошли по горло в воду, так что их головы образовали прочную платформу, эдакий живой мостик. Фунгусы, окружавшие Коротыша и желтый стяг, выбрались на противоположный берег и набросились на солдат. Они крушили всех без разбору: тех, кто строил заграждения из булыжников, тех, кто над ними смеялся, и тех, кто не смеялся. Сначала пехотинцы ответили на атаку ружейными залпами, когда же монстры приблизились, принялись колоть штыками их цилиндрические туловища и округлые головы. Но чудищ оказалось слишком много, они были слишком подвижны, слишком яростны. Строй стрелков дрогнул и рассыпался. Увидев это, Антонио понял, что все пропало.

В последнюю, решающую минуту, давая отпор врагу, особой отвагой отличились не старшие офицеры, а младшие. Капитаны падали на колени, молились с закрытыми глазами и ждали гибели, точно страусы, зарывающие голову в песок, сержанты приказали солдатам примкнуть штыки и образовать небольшие группы сопротивления. Рядовые стояли спиной к спине по десять-двенадцать человек, выставив вперед штыки, как ощетинившиеся иглами ежи. Другая группа солдат пряталась внутри повозки и палила оттуда по монстрам. Антонио отметил, что люди в повозках напоминают терпящих кораблекрушение, когда те садятся в шлюпки. Если спасительная посудина перегружена, новых пассажиров не принимают. Солдаты в повозках отгоняли прикладами товарищей, пытавшихся залезть внутрь. Но и эти отчаянные усилия ни к чему не привели. Сотни нибелунгов переворачивали последние повозки, вырывали у солдат винтовки и ломали их, как спички.

Сидя верхом, Антонио отдавал приказ за приказом, но внезапно какой-то нибелунг схватил его лошадь за морду, другой же обвил шею животного языком и задушил. Ордоньесу удалось прикончить обоих чудовищ выстрелами из револьвера, но конь под ним рухнул, и незадачливый командир тоже оказался на земле. Воспользовавшись его падением, третий нибелунг попытался вонзить в него свои когти. Это ему не удалось: Антонио вскочил на ноги и отсек чудовищу голову. Голова покатилась по склону, как колесо. На помощь Ордоньесу бросились Малагенец и несколько солдат, и он с высоко поднятой саблей оказался в центре образованного ими круга. Но толку от этого не было. Пять десятков нибелунгов набросились на них, как огромные слизни, вооруженные когтями.

В живых остался только Ордоньес. Он пересек поле брани, работая саблей направо и налево, и залез на повозку с боеприпасами. Внутри повозки стояли ящики с патронами, похожие на детские гробики, сложенные пирамидой. Антонио вскарабкался на самый верх и оттуда сумел наконец увидеть масштабы катастрофы.

Битва была безнадежно проиграна. Повсюду на горном лугу лежали трупы солдат – целые груды мертвецов. На траве валялось их снаряжение. Издыхающие лошади дергали ногами в предсмертных судорогах. От горящих повозок поднимался дым, а природа, убийственно безразличная к чужому страданию, отрешенно наблюдала за всеобщей трагедией. Обезумевшие от ужаса солдаты все еще пытались бороться, расходуя последние патроны или наставляя на врага штыки. Но нибелунги рыскали повсюду, высматривали солдат под повозками, вытаскивали языками тех, кто укрывался за колесами, и разрывали их на части. Орудия тоже не выдержали натиска: обе пушки были перевернуты ураганом чудовищ, оторвавшим колеса и лафеты.

Нибелунги окружили повозку, на которую забрался Антонио. Несколько дюжин плоскоголовых и желтоглазых тварей столпились внизу, норовя схватить его за ноги. Влажные тела сливались в единую массу, и множество языков, длинных, как корабельные канаты, тянулись к его сапогам. В любую минуту они могли залезть на повозку или сбросить противника, и никакая кавалерийская сабля их не остановит.

Ордоньес рубил саблей языки, пытавшиеся обвиться вокруг его ног, пока лезвие не коснулось чего-то твердого. Подобно слоновьему хоботу, языки нибелунгов умели удерживать предметы. Один из них сжимал человеческую голову. Отрубленную голову. Голову Малагенца. Это был конец.

Сопротивляться было бессмысленно. Антонио мечтал стать тенором, героическим вагнеровским тенором. А теперь он погибнет в этих богом забытых горах и никогда не осуществит свою мечту.

И в этот миг, на пороге смерти, Антонио Ордоньес задал себе важный вопрос: «Но почему? Что помешало мне стать тенором?»

«Я – тенор», – сказал он себе. Надо было оказаться на волосок от смерти, чтобы это понять. «Я – тенор, – повторил он, – и всегда им был». Да, именно так. Почему стоило такого труда осознать столь простую истину? А коли он – тенор, то ему надлежит петь и ни о чем не заботиться. Ему с самого начала следовало так поступить: петь – и не думать о последствиях. Наконец-то он все понял. Власть, истинная Власть заключалась именно в этом. Он обладал ею изначально, но ее упорно душили государственные институты, чужое мнение и собственные страхи. Да, власть была у него в руках. Власть пения. Жаль, что лишь перед лицом смерти он наконец это понял.

Ордоньес отбросил саблю как можно дальше. Стальной клинок просвистел над плоскими головами и упал в обгоревшие кусты. Нибелунгов удивило столь рискованное поведение командира людей, но в этот миг он запел. Окруженный нибелунгами Антонио Ордоньес пел Лоэнгрина:

Не тот, кто честь забыл и совесть,

Вопрос мне может предлагать!

На козни я ответить должен

Одним презреньем, и молчать![8]





Что происходит? Языки нибелунгов вернулись в пасти, словно смотанные ленты серпантина. Преодолев владевшее ими стремление убивать все, что движется, твари с восхищением взирали на Антонио. Бой стих, над полем сражения воцарилась тишина. Нибелунги замерли. Они слушали, они внимали, как дети, получившие вожделенное лакомство.

Но где же вождь прекрасный ваш,

Страны Брабантской славный страж?

Все ждут тебя и рвутся в бой, —

Прославь победой их, герой![9]





От этого человека исходила волна чистых, ни с чем не сравнимых чувств. Антонио пел. Да, он открыл для себя секрет Власти. Антонио Ордоньес переживал момент истины! Он был силен и могуч, ему было подвластно изменить себя самого, исполнить свою мечту и стать тенором. Эта Власть подчиняла даже толпу адских чудищ, которые теперь завороженно слушали арии, низко склонив головы. Никогда прежде не приходилось нибелунгам ощущать подобное чувство – чистое, свежее, возвышенное, неземное. Музыка выражала эмоции, а эмоции становились музыкой.


Яростный грохот битвы стих. Сотни существ слушали Антонио, устремив на него лишенные век глаза, и внимали мелодии недоступным человеку способом. Музыка обращалась к ним на понятном языке, ибо фунгусы общались при помощи чувств. Скорее всего, чудища позволили бы Антонио петь, петь и петь до скончания веков, не приближаясь и не нападая, но в этот момент на сцене появилось новое действующее лицо.

Ордоньес заметил, что толпа нибелунгов почтительно расступилась, пропуская кого-то вперед. Перед ним появился тот самый тип с бутылкой. Нибелунги воздавали ему королевские почести, хотя ничего аристократического в его облике не наблюдалось: низкорослый пузатый человечек в замызганном пальто, на голове котелок. В затуманенных алкоголем глазках сквозила ненависть. Рядом, будто собака, следовала гусыня. Нет, не так: собаки обычно бегают позади хозяина, а птица уверенно вышагивала впереди, покачивая боками и раздувая грудь. Шея гордо тянулась к небу. Гусыня и человек в котелке приблизились к повозке. Этот самозваный царек явно не разделял восхищения, которое Антонио вызывал у нибелунгов. Он отхлебнул вина из зеленой бутылки, пошарил глазками по сторонам и хмуро воззрился на Ордоньеса. Затем премерзко захихикал.

– Вот это да! Гляньте, каков генерал, – воскликнул человечек с издевкой. – А пробор-то у него какой, прямо загляденье!





* * *


Всю битву Хик-Хик продрых под дубовым пнем, служившим ему столом. Вино ударило в голову, и он позабыл обо всем на свете. Но Лысая Гусыня ущипнула его сперва за колени, потом за срамные места, и он проснулся. Голова разламывалась, нос заложило. Сперва он отыскал пальто и шляпу: ему хотелось выбраться наружу и убежать. Но куда? Этого он и сам не знал. Однако, выйдя из кауны, Хик-Хик с удивлением понял, что события приняли неожиданный оборот: фунгусы выиграли битву.

Он осмотрел картину побоища, не веря своим глазам. На каждого мертвого фунгуса приходилось четыре человеческих трупа. Всюду, куда ни глянь, валялись безжизненные тела: люди, лошади, фунгусы.

Глядя на трупы, перевернутые повозки, горящие кусты, сломанное оружие и разбросанное снаряжение, Хик-Хик задумался, как вдруг услышал невероятный звук: кто-то пел. Ничего себе! Кто может петь на фоне эдакого пейзажа? Он достал револьвер, сделал несколько шагов вперед и узрел дикую картину.

Получается, как минимум один несчастный идиот выжил. Какой-то офицерик пел, стоя на груде ящиков, сложенных на повозке. Вокруг толпились фунгусы, зачарованно слушая его пение, как змеи, которые раскачиваются под звуки флейты. Оказавшись поблизости, Хик-Хик насмешливо зааплодировал:

– Браво, командир, брависсимо! Что это вы такое поете? Небось, Верди? Мне нравится Верди.

Всю свою жизнь Хик-Хик скрывался от людишек, подобных этому певуну. Власть имущих, сил правопорядка, одних полицейских, других полицейских, третьих полицейских. А тут еще и армия нагрянула. Первым делом ему захотелось поинтересоваться у певца, не желает ли тот что-нибудь сказать на прощание – впрочем, он уже и так все сказал своим пением.

Хик-Хик подал знак. С проворством таракана Коротыш взобрался на ящики. Он выстрелил в беднягу своим хамелеоньим языком, ухватил за ногу и сбросил с повозки.

Ордоньес грохнулся на землю, на него мигом набросились десятки и сотни фунгусов, и больше Хик-Хик его не видел. Зубы и когти растерзали несчастного. От Антонио Франсиско Ордоньеса Кабралеса остались только кровавые пятна и сотни чумазых ртов.

Последнее убийство возбудило чудовищ гораздо сильнее, чем все предыдущие. Они прыгали, визжали и размахивали конечностями, словно ватага сумасшедших. Хик-Хик чувствовал себя всесильным: победа опьянила его. Он уселся на голову Кривого, а сотни фунгусов закружились вокруг, прославляя своего повелителя. Чудовище и сидящий на нем человек походили на уродливый тотем. Хик-Хик выстрелил в воздух, вдохновленный победой и готовый на новые подвиги. Отправляя в небеса пулю за пулей, он пояснил фунгусам суть следующей операции: они спустятся в долину и сотрут Велью с лица земли. Оттуда войско вышло в горы, туда же и вернется. Только это будет уже не то войско, которое ждут в городке.

Как ему раньше не приходила в голову такая простая мысль? Велья располагалась в горах, вдали от цивилизованного мира, однако новость мигом разнесется по всему земному шару: городок с двумя тысячами жителей, оплот консерватизма, разрушен революционерами, гордыми представителями мира растений. Каждому станет ясно, что подобное событие означает непредвиденный поворот в истории человечества. Он сожжет этот город коллаборационистов, растопчет их поля, уничтожит стада. А жителей поубивает. Пощады они не заслужили.

Ему страшно хотелось прочитать эту новость в газете El Diluvio.[10]





XII

Коварный Касиан, который вовсе не умер, с глубоким прискорбием узнает, что Хик-Хик нашел источник Власти, и решает ему отомстить. Во главе отряда фунгусов Хик-Хик ведет жестокую атаку на Велью




Радость Хик-Хика несколько померкла бы, узнай он, что Великую битву исподтишка наблюдал один человек и что его появление приведет к неожиданным последствиям. Человеком этим был Касиан. Покуда он поправлялся в домике охотника, его преследовала одна мысль: убить Хик-Хика. Врач, приехавший из Сеу-де-Уржеля, залатал ему дыру на голове с помощью небольшой медной пластинки в форме ромба, которую крошечными гвоздиками прибил к костям черепа. В тот же день Касиан покинул дом охотника и отправился в путь. На нем было добротное пальто цвета спелой вишни, с собой он прихватил мешок с провизией, бутыль с винкаудом и великолепное ружье, купленное у охотника. В кармане у него хранилось сто пуль, а в сердце – дьявольское желание мести.

Итак, он направился в горы, но, не дойдя до цели, по чистой случайности стал свидетелем Великой битвы.

Касиан укрылся за двумя скалами повыше поляны, где люди и фунгусы кромсали друг друга. Он глазам своим не поверил: солдаты в отчаянии обстреливали прущих на них со всех сторон башкастых чудовищ. Что это за твари? Касиан даже усомнился, не повредила ли рана его мозг. Может, все это ему почудилось? Но более всего ужаснула картина, открывшаяся в тот миг, когда выстрелы и крики стихли, а дым рассеялся.

Это был он! Тот самый филь де кана, сукин сын – Хик-Хик! Но нынешний Хик-Хик очень отличался от ничтожного слуги, который работал у него в остале: монстры подчинялись ему беспрекословно. Касиан быстро убедился в бесконечной покорности этих отвратительных существ. Сотни адских тварей послушно толпились вокруг Хик-Хика, преподнося хозяину величайший дар: победу. Из глоток вырывались пронзительные поскрипывания, словно твари тщетно пытались произнести имя своего повелителя: «Хик, хик, хик». Как бы то ни было, разобрать слова все равно не получалось, их заглушали шелест и треск беспорядочно движущихся конечностей и осклизлых тел и неразборчивый клекот: «Икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх».

Один из большеголовых монстров, напоминавший циклопа, усадил Хик-Хика себе на голову, словно царька, которого варвары носят на щите. Устроившись на голове одноглазого, повелитель сделал большой глоток вина из бутылки, пару раз выстрелил в небо из револьвера и ликующе, словно на карнавальном шествии, провозгласил:

– Я король Пиренейских гор!

Услышав эти слова, произнесенные на окситанском наречии, сотни и сотни монстров пришли в неописуемый восторг.

– Икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх! – верещали они.

Увидел всю эту сцену, Касиан понял, что вовсе не бредит, и пришел к единственному разумному выводу: Хик-Хик нашел источник Власти.

Не может быть.

Этого не может быть.

Он заплакал от ярости, сунул кулак в рот и куснул с такой яростью, что пошла кровь. Слезы душили его: посвятить жизнь поиску Власти и в результате увидеть, как какой-то подонок, жалкий воришка выхватывает добычу у тебя из-под носа. Но еще ужаснее было наблюдать за тем, как именно Хик-Хик пользуется своей властью. Сцена, в которой сотни монстров восславляют негодяя, казалась дикой, а не величественной. Возвышаясь над их гигантскими головами, Хик-Хик размахивал бутылкой, словно король карнавала. Он смеялся над своими чудовищными подданными, смеялся над самим собой, выкрикивая:

– Я король Пиренейских гор!

Больше всего поразило Касиана не то, как Хик-Хик издевается над его представлением о Власти, совсем наоборот: в душу закралось страшное сомнение, что представшая его глазам картина и есть точнейшее ее отображение. Вид шута верхом на чудовище наводил на мысль, что все короли, правители и придворные – такие же проходимцы, как этот тип, только головы их венчают короны, а не котелки, а властью их наделила чудовищная глупость подданных. Ему-то казалось, что Власть величественна, но, глядя на Хик-Хика, он понял, что суть ее заключается в идиотизме тех, кто ей подчиняется.