Это просто цирк какой-то!

А на следующий день мы добрались до Прикарпатья. И там, в очень красивом городе, самом необыкновенном из тех, что я видела за эти гастроли, в теперешней столице Буковины, мне довелось впервые в полной мере испытать самые мощные в жизни любого человека чувства: любовь и страх. Ну, и на сладкое – почувствовать, каково это, когда тебя ненавидят просто так. Ненавидят только потому, что ты – другой.

На велосипед меня в двенадцать лет посадил друг Юрка. На настоящую взрослую «Украину». Пробежал со мной рядом сто метров, крича: «Не смотри под колеса, они не отвалятся, смотри вперед!» – и отпустил. Дальше я уже падала самостоятельно. Раза три. Потом сразу как-то поехала. Много ездила. Далеко. И мне всегда казалось, что велик – нечто элементарное; понять, как люди не умеют удерживать равновесие и крутить педали, я не могла. В цирке увидела работу акробатов на велосипедах и поняла: люди только думают, что умеют ездить, а на самом деле просто кое-как передвигаются. Я бы даже сказала – влачатся. Так вот, велофигуристы, чьи выступления я видела раньше, тоже всего лишь влачились. Потому что теперь я увидела, как работает Костя.

Я уже упоминала, что пять – восемь минут вечернего праздника на манеже артист оплачивает тремя часами репетиций днем. Ежедневно, кроме «зеленого»[36] понедельника. Костя репетировал по пять часов, доводя реакции тела до совершенства, до легчайшего какого-то автоматизма.

Мощь и сила вовсе не обязательно должны представлять собой груду мышц. Костя, имея фактуру точно как у Володи Агеева, только поменьше габаритами, выглядел изумительно. Прекрасный акробат, он весил не больше семидесяти килограммов и был всего на голову выше меня. Но это были семьдесят килограммов стальных мышц, красивых, гармоничных, рельефных – идеальный треугольник спины, мощная шея, роскошные волосы до лопаток (я до сих пор люблю длинные волосы у мужчин), сильные ноги с рельефными мускулами.

А подъем! Боги, что это был за подъем! Когда Костя на репетиции стоял в стойке на руках, девки-гимнастки от зависти чуть не падали вниз со своих аппаратов – идеальная дуга узкой стопы была вызывающе прекрасна. А я пропадала от непонятной тоски, ухитрившись отыскать на круглом манеже пятый угол и забившись в него: мне хотелось, чтоб эти яркие птицы попадали со своих насестов и уже перестали бы таращиться на Троепольского. Хорошо, кстати, что пока они просто таращились. Переходить к более активным действиям наши девицы, все как одна отнюдь не робкого десятка, отчего-то не спешили, а только любовались издали. Как и я, впрочем. Только я восхищалась тайно, а они – вполне себе откровенно, не стесняясь.

Всегда доброжелательный, спокойный и улыбчивый, Костя, если не помогал кому-то по срочной надобности и не находился на манеже, носился где-то на мотоцикле или читал книги. Однажды, погибая от смущения, я набралась мужества (речь из пяти слов репетировала сутки) и попросила у него невесть откуда взявшуюся в том лохматом году, прекрасно изданную «Колыбель для кошки». Он дал, конечно. И я читала взахлеб ночами, рискуя серьезно обидеть влюбленного и напрочь теперь обойденного вниманием Женьку, который привык к вечерним совместным посиделкам и разговорам обо всем (в основном, он рассуждал о нашем совместном счастливом будущем), но не могла оторваться от книги. То была моя первая встреча с Воннегутом.

Никто из нас не знал, кем был Костя до цирка. Был ли он профессиональным спортсменом, как многие из цирковых, родился ли в опилках или пришел после училища? Он молчал, а народ не спрашивал – работало одно из негласных правил цирка, где за нетактичное любопытство запросто можно было узнать точный адрес… в общем, один малоприятный, но очень популярный адрес для чрезмерно любознательных. И тогда я совершила самое настоящее преступление.

Однажды Барский вместе с Давидом Вахтанговичем уехали по делам, а я решила сделать легкую уборку в вагончике Юрия Евгеньевича. И увидела на столе ключ от его кабинета. Кабинет вместе с малюсенькой игрушечной приемной, собственно, находились в другой половине этого же вагончика, но дверь туда была закрыта. А ведь именно там хранились специальные ценные книги, святая святых передвижного цирка № 13: бухгалтерская книга, кассовая книга со всеми расходами и приходами, административная папка с копиями авизо[37] и приказов, кадровая книга с данными об артистах, техническом персонале, временных работниках. Она-то и была мне нужна. Погибая от стыда, я открыла кабинет, тихо, как тать, прокралась к столу, достала книгу и мгновенно нашла нужную информацию: мастер такого-то спорта, и еще такого-то тоже мастер, заслуженный, год рождения – господи, ему тридцать два года! Как много-то, у меня ноль шансов, я же для него маленькая ду… Что? В графе «семейное положение» каллиграфическим почерком Барского было выведено: «вдовец».

Отлично помня, какую охоту устроили на разведенного Агеева цирковые девушки, до этого момента я была очень удивлена, что никто из них не попытался расставить силки на Троепольского, и решила, что дамы в курсе его семейного положения и соблюдают закон о неприкосновенности мужика, замечательного, но чужого – значит, Костя женат, и все тут. Мне даже стало чуть полегче, кажется. Но я должна была убедиться. Для того и пошла на преступление. Что ж, убедилась… Сияние, которым для меня был озарен этот мужчина, теперь, когда к нему прибавился глубокий оттенок сострадания, стало совсем ослепительным. Очевидно, тогда и появился очередной постоянный паттерн: с юных лет и до сих пор меня интересуют исключительно мужчины с необычной и непростой судьбой, но обязательно наделенные хоть каким-нибудь талантом.

А каким профи он был! Как виртуозно жонглировал шестью мячиками и пятью булавами, стоял на пяти катушках, легко крутил всякие сальто и нанизывал рондады с винтом по кругу манежа. Ирка Романова зауважала его за десять подряд выходов на «крест» – в тот вечер артисты традиционно собрались в курилке после вечернего представления, и Ирка, знаменитая своими силовыми упражнениями, которые не всякий мужик мог повторить, спокойно отработав несколько выходов на кольцах, которые тут же и висели, как бы шутя предложила Косте продолжить: «Троепольский, ты следующий!» Ну, и офигела, конечно. Как, впрочем, и все присутствующие, потому что Костя, едва заметно касаясь пальцами ног пола, взлетал вверх с такой легкостью, будто внизу была подкидная доска, а не деревянный настил – и так десять раз. Рекорд самой Романовой был значительно скромнее.

Очевидный универсал партера, работал Костя эквилибр[38] на моноцикле[39] (с удивлением узнала, что сейчас моноцикл называют странным, каким-то острым словом «юнисайкл». Красиво, богато, непонятно – что и говорить, но это все тот же одноколесный велосипед). Костя крутил педали ногами, одной ногой, руками, одной рукой, он стоял на сиденье, балансировал вместе с моноциклом на катушках (их подкладывал ассистент в момент, когда Костя подпрыгивал и как будто зависал в воздухе), делал сальто вместе с аппаратом – моноцикл казался продолжением точеного Костиного тела. И это было очень красиво. Многие артисты труппы ежедневно смотрели из-за форганга его номер, любой из наших парней с радостью брался помогать униформе укладывать секции пола для моноцикла. В цирке нет лучшего признания мастерства и способа выражения приязни, чем помощь делом.

В тот день я, придя сильно раньше и к моменту появления Кости уже вволю набросавшись колец и булав, восторженно таращилась с барьера на летающий по манежу моноцикл. Троепольский заметил это:

– Иди сюда, Ло, попробуй. Он совсем ручной, не обидит тебя, – и выкатил вперед самый низкий моноциклик, абсолютно не выглядевший опасным. Несколько остальных, блестящих, высоченных, огромных, внушали мне трепет.

Мгновенно стало жарко, потом холодно, потом стыдно и страшно – понятно же, что я сейчас облажаюсь по полной программе, но не было такой силы в мире, что заставила бы меня отказаться. И я полезла на моноцикл.

Угу. Это я репетировала на мягких опилках. А Костя работал на специальном круглом деревянном настиле – велосипеду, даже одноколесному, крайне затруднительно ездить по мягкому. Насколько твердый этот пол, я осознала тут же, через секунду после того, как Костя отпустил мою руку. Гадское колесо, не закрепленное никак вообще, выпрыгнуло из-под меня мгновенно, и копчик со спиной последовательно приложились к полу с метровой высоты. Хорошо, что моноцикл Костя выбрал самый маленький, прямо детский какой-то (это на нем он крутил педали руками, балансируя в стойке), потому что у меня от удара аж искры из глаз полетели, но я вскочила, выдохнула и без писка полезла снова на проклятый аппарат.

Разве я могла показать Косте, что крепко ушиблась? Да и боли не было, словно мне вкатили мягкую и мощную анестезию. Сейчас, взрослая и до отвращения честная с собой, я понимаю все о дофаминовых атаках и эндорфинных всплесках, давно научилась распознавать шаги любви, а тогда не сразу поняла масштаб бедствия, лучшего бедствия в моей жизни.

В общем, на следующее утро я рассматривала в большом прямоугольнике зеркала, подаренного клоуном Юркой, свою фиолетовую задницу и частично синюю спину и понимала, что придется, пожалуй, учиться спать на животе. Что абсолютно не помешало мне днем снова дождаться на манеже прихода Кости и снова попробовать влезть на этот пыточный насест – ровно с тем же успехом. Пол стал еще тверже, очевидно, замыслив против меня недоброе. Но зато я минут десять опиралась на Костину стальную руку и была счастлива, как слон при виде сдобной булочки. И вот этого счастья, неведомого раньше, вдруг очень испугалась.

Слишком уж оглушительным оно было и не похожим ни на что, испытанное мной до того времени. У меня же имелся в наличии будущий муж, временно немножко забытый, но такой знакомый и родной, такой преданный и надежный Женька. И по любви, по большой и единственной, как мне тогда казалось, любви, естественным путем выросшей из нашей дружбы аж со второго класса, я собиралась выходить за него замуж через полтора-два года. А значит – нечестно. Нечестно настолько сильно хотеть, чтоб тебя держал за руку посторонний взрослый мужчина. Даже не держал – просто подставил свою руку, чтоб ты не сразу шмякнулась многострадальной задницей о настил. И быть оглушающе счастливой уже от одного этого как-то неправильно. Предательством попахивает. Предательницей я не была, врать и притворяться не умела. Но что было делать, если мне отчаянно хотелось опираться на руку Кости еще хотя бы часа три? А лучше – восемь. Непрерывно. А потом вспоминать его руки ежеминутно, до следующего случая, и предвкушать его, этот случай.

После недели травматичных (во всех смыслах) подходов к окаянному моноциклу и наконец-то исполненных самостоятельно двух корявых кругов по манежу я взяла сердце в зубы, душевно поблагодарила Троепольского и, откланявшись, вернулась к своим кольцам и булавам с шариками. Тем более что Ковбой уже изошел на особо изощренные маты и грозился выдрать из Кости роскошные Костины ноги, потому что я трачу время на хрень вместо того, чтоб заниматься делом. Чем не повод? Не хуже других повод не опираться больше на его руку. Только почему он так внимательно посмотрел на меня этими невозможными сине-зелеными глазами, когда я благодарила и пятилась к кучке своего реквизита? Догадался? Заметил? Да ну, чего ему присматриваться-то? Кто он и кто я? Как же из головы все это выкинуть теперь? Мамочка-аа…

Но все стало только хуже. В ближайший выходной случился день рождения Чингачгука, Сашки Якубова. Мы решили отметить его вечерней прогулкой. Неподалеку имелся прекрасный городской парк с прудом. По прудику под плакучими ивами плавали катамараны и лодочки, а в самом прудике – местные парубки[40] разной степени подпития. Мы тоже взяли катамараны, чтоб окрестности обозреть с воды и прямо там, на них, выпить за деньрожденника. Наплавались, нанырялись в укромном местечке за островком и зачем-то решили (ну, шампанское с коньяком же!) эффектно предстать перед трудящимися. Что и говорить, это было показательное выступление. Гуляющие (и пьющие) трудящиеся получили бесплатное представление прямо на водной глади, под сенью дерев. На флагманском катамаране водную гладь рассекала живописная группа товарищей: двое крутили педали, двое стояли в стойке на руках на железных баллонах впереди и двое – сзади, на следующем катамаране педали крутили мы с Машенькой из кордебалета, а Костя и Витька стояли в роскошных «мексиканках»[41]. Цирк приехал.

Местные, однако, оказались неблагодарными и к искусству равнодушными. Восторг и визг окрестных девиц, их явные заигрывания и зазывное курлыканье: «Ой, вона, дывысь, дывысь, як артисты! Гарные мужчины, а можно с вами познакомиться?» – нехорошо возбудили некоторых аборигенов мужеска полу. Прямо до невозможности. В том смысле, что через полчаса в аллейке парка дорогу нам преградили одиннадцать гопников. Да, я с перепугу посчитала их. Наших парней было восемь, и мы с Машкой, сомнительные бойцы. Но всё равно я подняла крупный камень, а Маша нашарила в траве внушительный сук.

Судя по всему, это были первые парни на селе, все как один в модных нейлоновых майках-сеточках и в спортивных штанах с белыми и даже красными лампасами. Ситуация банальная, мат и сочные описания того, что они все вместе станут делать со мной и с Машкой, когда вырубят наших – тоже. Но когда бритый под «ноль» нетрезвый вожак стаи хряснул бутылкой с недопитым пойлом о чугун парковой скамейки и стал размахивать «розочкой», а остальные достали из-за спин железные ржавые пруты, вечер перестал быть томным.

Я и сейчас не понимаю, как большинство сеткомаечных ублюдков так быстро оказались скулящими уже на парковой дорожке, все произошло мгновенно, но зато хорошо помню, как Костя и Сашка Якубов держали двоих местных пропитых заморышей на весу и стучали ими о скамейки. И как вдруг стало тихо. Потому что Костя вырвал прут у какого-то героя, размазывающего кровавые сопли по пыльному лицу и… просто согнул железяку в бублик. Без малейшего усилия. Прямо на глазах у ошеломленного зрителя. У меня аж ноги подкосились от восторга и гордости, и почему-то захотелось сначала плакать, а сразу потом – посвятить свою жизнь служению, чистому и бескомпромиссному служению Косте.

Мой будущий муж стряхнул с себя кого-то из нападавших и громко сказал: «Ого…». И Якубов сказал: «О как… Шерлок, так это ты? Как же я не признал-то сразу?».

Местные ничего не сказали. Они как-то рассосались без остатка. Тихо и шустро. Но, как выяснилось, не навсегда.

Догадаться, кто давал гастроль в парке, труда не составляло даже для этих пьяных маргиналов. Можно подумать, у них тут акробаты с гимнастами на каждом углу трюки демонстрируют! Конечно, местные поняли, куда нести помятое самолюбие и нерастраченную злобу. Группка парней появилась в окрестностях циркового городка через несколько дней после стычки в парке. Днем они часами сидели на ящиках под деревом, которое росло в паре метров от нашего забора, а к вечернему представлению куда-то девались.

Они там курили, ели, пили что-то из бутылок, лузгали семечки, негромко переговаривались и таращились в наш двор. Я, учившая украинский язык со второго класса и имевшая «отлично» и по языку, и по литературе, свободно говорившая и писавшая, понимала едва ли каждое двадцатое слово – мы были на Западной Украине. Хотя в те советские годы венгров и румын в городе уже почти не осталось, эти парни говорили не на украинском, красивом и понятном, а на каком-то диком суржике. Впрочем, некоторые слова можно было опознать. Перевожу: «дывысь, яка срака», «вуй, то ж сучi москальскi повii», «якби ось ця бiлява так цыцькi вдома у селi заголыла, шкiру б з спыны зняв» – так местные парубки реагировали на гимнасток и акробаток в трико, разминающихся на воздухе. Было очень жарко, а о кондиционерах тогда цирковые и не слышали – внутри шатра температура днем становилась очень некомфортной, многие, работавшие в партере, репетировали во дворике, а артисты «воздуха», обреченные болтаться на своих аппаратах внутри шапито, им завидовали.

На третий день сидения непонятной компании напротив проема (дело в том, что в этом месте росли старые деревья, дававшие чудесную тень, между их стволами был зазор метра в два и сквозь тонкие железные прутья забора отлично просматривался задний двор; весь остальной обзор загораживали наши вагончики, стоявшие полукругом) Верочка, одна из артисток кордебалета, очевидно тоже понимавшая «мову», возмутилась и перевела мужу, силовому жонглеру, содержание комментариев незваных гостей. Муж Вася (сибиряк, почти два метра литой рабочей мышцы), Костя и Володя Агеев пошли поговорить. Пока мужчины открывали технические ворота, компанию «ценителей» как ветром сдуло – в воздухе остался висеть только смрад злобного мата. Два великана и казавшийся на их фоне эльфом, но опасно перетекающий, словно ртуть, Костя гнаться за шелупонью не стали. Но вернувшись, Костя сказал:

– Ребята, среди тех мужиков был бритый из парка, который нас порезать на ломти обещал, я его узнал. Надо девочкам, кто не ночует при цирке, всем сказать, чтоб в гостиницу после работы возвращались толпой, не нравится мне все это, неспроста эта кодла тут сидела.

Уборщицы вынесли из-под того дерева кучу пустых бутылок, убрали ящики, вымели объедки и шелуху. На это место директор Барский велел подогнать одну из наших фур, она отлично перекрыла обзор.

И той же ночью нас попытались поджечь. Купол шапито того времени, несмотря на пропитку, занявшись, сгорел бы за пятнадцать минут без остатка. Внутри купола – амфитеатр из деревянных скамеек (сейчас все больше пластиковые секции кресел, но тридцать лет назад было дерево), много электрических приборов, сено на конюшне и тяжелые бархатные занавесы, пластиковый реквизит, там есть чему гореть.

Мы сидели в курилке, цирк уже засыпал, когда на заднем дворе страшно закричала Рита Бакирева. Мучаясь бессонницей, она заваривала себе травяные сборы и, к счастью для всех нас, пошла набрать воды из крана во дворе. Первая бутылка разбилась прямо у ее ног:

– Пожар! Сюда! – я и не знала, что человеческое горло может издавать звуки такой силы, но нас прямо подбросило, и мы ломанулись наружу. Бутылки с чем-то горючим летели из темноты за забором, полыхая и расплескивая огонь при ударе о землю. Этих тонких водочных бутылок было много, они падали везде. Так сильно я еще никогда в жизни не пугалась, ноги на какое-то время буквально приросли к земле – горел мой дом. Горели крыши вагончиков, горели ящики с реквизитом, вспыхнула небольшая копна сена, которую не успели занести в конюшню, но до купола огонь не добрался. Пахло бензином и, кажется, гудроном, дым жрал глаза, но полуодетые артисты тушили пламя так слаженно, будто все были опытными пожарными, – бочки с песком недаром стояли по периметру двора, да и старые брезентовые полотнища, которые хозяйственный шапитмейстер держал на всякий случай, очень пригодились.

Одна бутылка разбилась о стену вагончика рядом с моей головой – я мгновенно получила от кого-то в лицо струю пены из огнетушителя и выбыла из строя, надо было срочно умыться. А когда вернулась, все уже потушили, цирковые сидели кто на чем, уставшие, грязные, как черти, но улыбающиеся – никто не пострадал. Правда, лысое пятно от ожога у меня на голове зарастало долго, зато я научилась делать интересные маскирующие прически.

Конечно, никого не поймали, хотя наши и выскочили за территорию, – твари смылись, как только поняли, что людей полон двор и пожара не будет. Гнаться за их мопедами по незнакомым улицам было глупо. Остаток ночи артисты дежурили по очереди, а утром директор Барский отправился в милицию. Из горотдела его привез на милицейском «уазике» толстомордый пузатый майор, походил по территории, поковырял пальцем-сарделькой копоть, которая была повсюду, и сказал примерно следующее: «Та дэ ж мы йых шукаты будемо? И вы шо, бачилы когось? Кого конкретно нам шукаты?»

Отдуваясь, влез в машину и уехал, зыркнув на стоящих вокруг цирковых так, что Фира Моисеевна тихо сказала Барскому:


– Юра, надо сворачивать гастроли. Нас здесь почему-то ненавидят. Что-то еще случится, Юра.

Юрий Евгеньевич, который выпил за предыдущую ночь почти весь запас корвалола и которому все равно пришлось вызывать скорую, чтоб купировать приступ, чуть отдышавшись, позвонил в Главк и о чем-то долго беседовал с начальством, плотно притворив дверь своего «кабинета». Вышел к нам, помолчал немного и сказал:

– Сворачиваемся, друзья мои. Деньги за билеты придется вернуть, в зарплате все немножко сейчас потеряют, план не выполним, о премии забываем. Скоро будет понятно, куда едем дальше, в Главке срочно перекраивают графики и решают, что с нами делать. Сейчас отмываем хозяйство от копоти, отдыхаем и начинаем сборы. Кассирам принести мне билетные книги – на завтра заказываем инкассаторов.

За несколько часов мы отмыли вагончики, пострадавшие секции забора и реквизитные ящики, радуясь, что почти все ящики оцинкованные, а крыши вагончиков покрыты железом, на котором всего лишь обгорела краска. Засыпать черные проплешины на зеленой травке двора не стали.

В девятнадцать часов, без минутной задержки, начали и очень собранно отработали вечернее представление, по окончании которого все артисты труппы в гриме и костюмах вышли в манеж, чего обычно у нас не делали. Перед тем как попрощаться со зрителем, Давид Вахтангович попросил внимания зала и объявил, что общее собрание коллектива цирка постановило прервать гастроли и покинуть город:

– Сегодня ночью нас хотели сжечь, уважаемая публика. Завтрашнего представления не будет, по радио и местному телевидению объявят о трехдневном сроке возврата денег за проданные билеты. Мы не испуганы, мы оскорблены. Артистам – с окончанием! Живущим здесь – счастливо оставаться.

Удивительно, но зрители очень быстро и молча покинули зал, ушли, как вода в песок. А в последующие три дня за деньгами явилась только часть купивших билеты, хотя по радио и местному телеканалу объявляли о возврате регулярно. И конечно, наши мужчины дежурили группами по пять человек все эти ночи, сменяя друг друга, потому что ни одной милицейской машины поблизости замечено не было. Их милиция нас не хотела беречь, видимо.

Не знаю, насколько это соответствует действительности, но мне говорили, что в течение пяти лет в том городе не было ни одного цирка-шапито – директора передвижек просто отказывались туда ехать.





19. На юг, на юг!




Мне и тогда казалось, да и сейчас я уверена, что у передвижки № 13 был особо могущественный ангел-хранитель. Ну, или Дух цирка решил, что мы достойны награды, потому что молодцы, не трясемся над дражайшим рублем, да и просто – хорошие люди. Иначе ничем нельзя объяснить тот фортель, который выкинул Главк.

Нас не заставили долго томиться неизвестностью, звонок раздался через два дня, когда зрительный зал уже был разобран, осталось демонтировать шапито и погрузиться. А пока артисты продолжали ночные дежурства и занимались текущими делами: починкой и стиркой всех рабочих костюмов сразу, мелким ремонтом аппаратуры, покраской и наладкой реквизита (это никогда не лишнее), всем тем, на что в обычной стремительной жизни цирковых времени всегда не хватает. Оркестранты наши, например, вволю наигрались в эти дни в преферанс, а мы с Женькой и Володей Агеевым осмотрели город, дивный старинный город с булыжными мостовыми, коваными решетками повсюду, домами, похожими на маленькие замки, замками, похожими на сказку, и купили Володиной дочке Анечке очень красивую шубку из мутона. Давид Вахтангович с Фирой Моисеевной попросили воздушного гимнаста Альгиса отвезти их в кинотеатр, нарядились и отбыли. Но, чем бы кто ни занимался, все мы ждали – куда? Не расформируют ли?

Костя возился во дворе с мотоциклом, я якобы читала неподалеку, устроившись на уголке свернутого запасного манежного ковра, благо темные очки позволяли любоваться Костей без опаски, что заметит, куда я смотрю. Пришел Агеев:

– Ребята, щас все решится, Барскому позвонили из Главка!

Через минуту почти все наши были тут как тут. А вон и Барский вышел из кабинета, стоит, очки снял, протирает, щурится… Специально тянет время, что ли?? О, идет к нам. Берет красный Костин шлем, задумчиво так вертит его в руках, обводит нас всех взглядом. Мы не дышим вообще, только Костя начинает насвистывать мелодию из «Крестного отца». И оказывается, что слух у него тоже почему-то идеальный.

– Троепольский, мотоцикл у тебя на ходу?

– Обижаете, Юрий Евгеньевич, ему же год всего, а «Кавасаки» вечные почти!

– Ну-ка, дай старику прокатиться… И мы следуем отсюда в Сухум, кстати. К морю, ребята! Там же остаемся на зиму, Давид поехал за билетами для труппы, премьера – через неделю.

Я недаром обожала Барского: в полной тишине он поймал брошенные Костей ключи, аккуратно прислонил свою трость к ящику, достаточно ловко для хромого немолодого человека оседлал мотоцикл, надел шлем, газанул с места и умчался. А мы остались стоять, как группа жен Лота.

Понимаете, это было все равно что получить помилование за час до казни. Мы ожидали расформирования труппы, нагоняя, проверки, в лучшем случае – возвращения в центральную Украину. Но вместо наказания нас наградили по-царски: море, солнце, горы, длинный сезон в субтропиках, где можно работать до конца ноября – тепло, доброжелательная местная публика и масса отдыхающих, которые приезжают и уезжают, а значит, обеспечат заполняемость зала. Это же просто праздник какой-то! И целых четыре месяца рядом с Костей, о чем я и мечтать не смела.

Первой очнулась Рита. Засмеялась, обняла Агеева, и они сплясали какой-то танец, больше похожий на комический номер «борьба нанайских мальчиков»[42]. А наши парни уже достали откуда-то шампанское, и все прямо из горлышка выпили, мне тоже дали глотнуть. Впервые, кстати, за все эти месяцы я не услышала от своих «нянек» их обычное заботливо-унизительное «рано тебе еще!».

Барский вернулся только к вечеру, весь пыльный и улыбающийся. Вынул из багажного кофра букет полевых цветов, вручил Фире Моисеевне. Сказал Косте: «Годный аппарат у тебя, как-нибудь еще поезжу, если позволишь», – взял трость и пошел к себе. Почти не хромая. Троепольский выглядел несколько озадаченным: судя по бензобаку, директор наездил за эти часы почти триста километров. Он же не знал, что наш седой и вальяжный шеф в юности начинал у знаменитого Петра Маяцкого и вообще пять лет отдал гонкам по вертикальной стене, был звездой смертельного аттракциона, что ему та езда по ровной земле?

Как же слаженно и быстро мы собирались, паковались, грузились! Всем хотелось как можно скорее покинуть это место и забыть то, что здесь произошло.

Мы говорили о поджоге, конечно, и никто из труппы не мог вспомнить ничего подобного. Агеев сказал, что даже в Бразилии, когда передвижной цирк однажды стоял неподалеку от фавел с их неконтролируемой преступностью, в кабинет директора программы пришел местный «папа», огромный мужчина цвета кофе, увешанный золотыми цепями и амулетами. С собой он принес увесистый мешок. Уселся в кресло и попросил пригласить шефа полицейских, которые охраняли артистов круглосуточно. Когда офицер пришел, громила обиженно сказал: «Эти люди приехали, чтоб подарить нашим детям и нашим женщинам праздник, люди работают для нас, им ничего не угрожает, дон. Уберите усиление, нам стыдно перед артистами. Пусть работают спокойно, они в гостях, а не среди врагов. А это передайте им от жителей города», – и пододвинул мешок, в котором оказались зерна знаменитого бразильского кофе. Усиленная охрана была снята, цирк доработал гастроли в обстановке доброжелательности и благодарности.

Должна признаться, что какое-то время мне снилась та ночь и горящая земля под ногами, по утрам ужасно чесался кусок лысой кожи на голове – я испугалась сильнее, чем думала. Но потом Олег Таймень, наш массажист, понажимал на какие-то точки, и кошмары вместе с зудом исчезли навсегда. Волосы, правда, отросли только через несколько лет.

Наша разнарядка в Сухум еще и потому была чудом, что Главк денежки считать умел, и цирковые коллективы за сезон объезжали только определенные области огромной страны: допустим, начало гастролей в городе К. и потом переезды в города, до которых было не более тысячи километров. И только поездами, потому что звери же с собой. Случаи, когда передвижка с запада ехала бы на глубокий юг, можно было пересчитать по пальцам, и конкретно наш объяснить нельзя было ничем, кроме невероятного везения.

Я и сейчас думаю, что это была своего рода компенсация от Невидимых Регулировщиков – почти пять тысяч километров и субтропики в качестве приза. Само шапито со всеми запчастями, шапитмейстер с командой рабочих, униформа, электрики и животные с сопровождающими отправлялись первыми. На этот же товарняк погрузили реквизит и наши жилые вагончики, не приспособленные для таких дальних переездов. Скорым поездом уехали директор Барский, Давид Вахтангович, администратор и большая часть труппы, ушли цирковые фуры – в то время не имели понятия о пробках, таможнях и границах, машины должны были через Одессу прибыть в Сухум почти одновременно с теми, кто отправился по железной дороге.

Володя Агеев, пользуясь паузой, улетел в Москву к дочке, с ним полетел и Олег Таймень, чтоб посмотреть состояние Анечки. Ковбой, Сашка-Чингачгук и Димка, третий верхний из агеевского номера, уехали в Сухум с Барским и остальными. Костя, отправив реквизит, попрощался со всеми, сказал: «Увидимся у моря!» – и умчался куда-то на красном «Кавасаки», а я затосковала всерьез. Почему я решила, что мы снова поедем в товарном вагоне и Костя будет рядом целых четыре, а то и пять дней? У него свои дела и совершенно отдельная, прекрасная жизнь – так думала я и очень хотела домой, но попросить короткий отпуск, чтоб повидать маму, стеснялась. К счастью, у меня же был пожилой мой ангел – Фира Моисеевна, которая видела все и все понимала. Она сказала Барскому:

– Юра, я навестила бы Дину. Она меня к хирургу сводит, нога что-то опять болит, а у нее отменный специалист есть в друзьях. Да, Лору беру с собой, она скучает по маме. Привезу ее к началу. Пусть домашних котлет поест, вон, одни глаза остались на мордочке.

Барский легко отпустил нас, но тут неожиданно и не очень хорошо выступил Женька. Ему совершенно не улыбалась перспектива ехать в Сухум без меня, и он попробовал было тоже попросить отпуск у Давида Вахтанговича, но тот просьбы не понял (и был прав, конечно):

– Биджо[43], а кто же работать будет? Если б ты раньше сказал, мы бы взяли человека. Теперь где мне брать руки, когда приедем? Да еще и на несколько дней всего, до твоего возвращения, кто к нам работать пойдет? Ты месяц только отработал, какой отпуск? Совесть имей, да?

Я ужаснулась: просьба Женьки звучала крайне глупо и несвоевременно, была самой настоящей подставой, и шпрех отказал совершенно справедливо. Очень было стыдно. Я уговаривала, просила, настаивала, объясняла, но доводы не подействовали. Женька психанул и демонстративно пошел собирать вещи, навсегда лишив себя таким образом возможности вернуться в цирк. Ведь если бы он вдруг захотел снова поработать на манеже, любой шпрехшталмейстер связался бы с Давидом Вахтанговичем и спросил, как проявил себя этот парень? И услышал бы правду. Кто возьмет в семью ненадежного товарища? Только не цирковые.

Заодно Женя лишился и моря с горами, и субтропиков, которые, как и я, никогда не видел. Ну, и моей компании на следующие неизвестно сколько месяцев – ко всему прочему. Очень умно поступил. Зато домой мы возвращались вместе. Он же еще и обиделся непонятно на что, в автобусе мрачно молчал и в наших с Фирой Моисеевной разговорах участия не принимал.