Это просто цирк какой-то!
Часть 5 из 23 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Ты меня успокаиваешь, да? Я вешу уже пятьдесят пять килограммов! – Она огорченно отхлебнула ледяного пива (третий пол-литровый бокал) и положила себе еще один дивный чебурек размером с лист формата А4.
С тех давних пор я точно знаю, что габитус можно только подкорректировать и держать в узде силой воли и постоянным контролем, но перекроить невозможно. Ну, и не жрать приходится, конечно. Кто отрицает это, тот или мошенник, или невежда.
10. О традициях, штрабатах, пользе и вреде алкоголя
Выросшая с мамой и бабулей, я вообще не видела пьяных мужчин лет до шестнадцати – пока друзья-мальчишки не вошли в возраст недопесков и не принялись робко ставить на себе первые опыты с алкоголем, напрочь вылетая из реальности после одной бутылки портвейна на четверых. А когда однажды, возвращаясь с тренировки, я наткнулась в нашем дворе на мирно спящего на лавочке дяденьку из соседней пятиэтажки, то вообразила, что ему плохо, примчалась домой и попыталась вызвать скорую. Могло получиться очень неудобно, но мама вышла оказать больному первую помощь и вернулась за крепким сладким чаем, смеясь: человек просто не дошел до своего этажа, обессилел и прилег покемарить. Дядька этот, веселый слесарь с радиозавода, потом все ласково называл меня «спасительница моя» и норовил яблочко-баранку скормить. И краны нам все перечинил в квартире. А его добрая жена научила маму делать ватрушки с клубникой и вишней.
Цирк живет по особому распорядку. Все дни недели – одно представление, вечернее, в субботу – два, в воскресенье – три. Между ними идут репетиции. Понедельник – выходной. Так называемый «зеленый день». Поголовное веселье. Выпивка. Гуляют все, даже пожилые билетерши, коллеги Фиры Моисеевны, даже величественный шпрех Давид Вахтангович, даже лошади и собачки. Наши в выходной играли в преферанс на ящиках за конюшней, обустраивали цирковой городок, чинили костюмы, читали, ели всем коллективом вкуснейшую кашу, которую на костре мастерски варил в огромном котле Илья, служащий дрессировщика медведей. В этой каше было все, чем государство СССР щедро (да-да, щедро) снабжало цирковых зверей: говядина, крупы, картошка, коренья, овощи. Все отличного качества и в приличном количестве – директор Барский распорядился по понедельникам выделять из закромов провиант для общего застолья. Он и сам частенько приходил к костру и общему столу, наш Юрий Евгеньевич.
Однажды в такой выходной я увидела странную церемонию: около кустов сирени ребята выкопали несколько ямок размером с посылочный ящик и глубиной примерно в полметра, и некоторые артисты принесли и положили туда… рабочие костюмы. Те, в которых они выходили на манеж. Положили и засыпали землей. Видя мои вытаращенные глаза, Фира Моисеевна объяснила, что по древнему цирковому обычаю костюм, который пришел от времени в негодность, износился и потерял вид, не выбрасывают в помойку и не сжигают. Его закапывают во дворе цирка, выказывая таким своеобразным погребением уважение почти такое же, как и кормильцу-манежу. Закапывают обязательно днем и непременно в выходной – тогда новый костюм прослужит долго и будет удобен в носке, как вторая кожа.
Еще о выходных: так же цирковые гуляют после окончания гастролей в городе. Есть три дня, пока рабочие разбирают шапито и зрительный зал, пока грузится в фуры-длинномеры аппаратура и реквизит, пока покупаются билеты до следующего города и оформляются документы на перевозку груза и животных, пока составляются десятки разнообразных актов по сдаче и приемке земли, на которой стояло шапито, по демонтажу временных коммуникаций и линий электропередачи.
В эти дни артисты, радуясь паузе, отдыхают на полную катушку. И перед началом гастролей в другом городе тоже есть время: шапитмейстер должен согласовать с городскими службами установку купола. Для этого на место временного обитания грядущего праздника приезжают инженеры городских служб, чтобы проверить, не проходят ли под землей коммуникации или кабели – мощные стальные костыли четырех опорных мачт, на которых крепится шапито, уходят в землю почти на три метра, да и не всякая почва подходит для этого. Свет и телефонный кабель тоже надо провести к цирковому городку. Санитарную зону и душевые оборудовать, опять же. Согласования всего этого, получение техники и прочая бумажная волокита дарят цирковым еще несколько дней отдыха.
Не слишком ли много алкоголя? Фигушки. Эти люди не ящики в универсаме таскают и не бумажки в конторе перекладывают, позевывая. А колоссальный многочасовой труд, постоянный, ежедневный – ради пяти минут на манеже? А травмы, мелкие и крупные, копящиеся в организме еще с детства? А невероятное напряжение перед каждым, пусть хоть миллионным по счету, выходом в замкнутый шестидесятисантиметровым барьером круг, под прожектора, под внимательный и ожидающий взгляд публики, этого тысячеглазого Аргуса?
Сколько раз я наблюдала, как артисты стоят перед тяжелым бархатом форганга, стоят еще с нашей, закрытой ото всех стороны мира цирка. Под халатами, наброшенными на плечи, у мужчин яркие блестящие колеты и обтягивающие трико или смешные, нарочито мешковатые одежды. Сверкающие блестки и камни, невесомые юбочки и легкие плащи из цветных перьев (сколько раз я помогала красить это «пух-перо» марганцовкой, синькой, пищевыми красителями) у женщин. Кто-то обязательно быстро закуривает, делает две затяжки и бросает сигарету в стоящую тут же противопожарную бочку с песком, кто-то задумчиво крутит вокруг запястья цветную неснимаемую «заговоренную» тесемочку, кто-то непременно приносит с собой фляжку с компотом и делает единственный глоток, а кто-то декламирует стихи, как делал знаменитый воздушный гимнаст Викторас Путрюс. Это от него я услышала Киплинга и заучила наизусть прекрасное:
О, Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с мест они не сойдут,
Пока не предстанет Небо с Землей на Страшный Господень суд.
Но нет Востока, и Запада нет, что племя, родина, род,
Если сильный с сильным лицом к лицу у края земли встает?
Викторас тихо читал начало баллады перед каждым выступлением. Неизменно. Не знаю, был ли выполнен ритуал в тот день.
В небольшом молдавском городке мы стояли в конце июля. Передвижка № 13, как обычно, расположилась на пустыре. На симпатичном таком пустыре, окруженном вишневыми деревьями, совсем не заброшенном, а где-то даже и уютном.
Разместились мы, наладили немножко быт, и артисты вместе с техсоставом и обслуживающим персоналом вдруг обнаружили, что попали в рай при жизни практически. Ибо прямо за конюшней появилась Бочка. Как те, что с квасом. Но с вином. С прекрасным сухим вином из местного белого винограда. По ДЕСЯТЬ копеек за стакан. Ну, то есть пятьдесят копеек литр (напоминаю, что хлеб в те древние времена стоил шестнадцать копеек за килограммовую буханку).
Добрая тетенька, начинавшая торговлю «нектаром» в девять утра, быстро сообразила, что сидит непосредственно на гибриде форта Нокс и алмазной трубки, ибо поток цирковых не иссякал вообще никогда, а перед понедельником закупки измерялись в декалитрах и приобретали промышленные масштабы. Тетка-виночерпий точно была доброй. И щедрой. Она оповестила прочих местных «держателей винных акций», всех знакомых, которые могли украсть вина на местном заводе или потрясти свои погреба, что здесь хорошо платят. Так что вскоре за шапито нашим образовался стихийный слет доморощенных молдавских сомелье – рынок вина на любой вкус. Предприимчивые местные виноделы-кустари дежурили там со своими канистрами и даже деревянными бочками, кажется, круглосуточно: кто знает, когда загорится жаждой мятущаяся душа артиста, страдающего легким тремором, а они – оппачки! – уже тут и ждут с живительной влагой.
Цирковые выпивали изрядно, да. Но только накануне выходного и во время переездов. Это если крепкое. А вот такое легонькое сухонькое винцо могли и в прочие дни себе позволить вечерком.
Так и было примерно недели две. До этого случая.
В коллективе у нас «воздуха» было аж четыре номера. Да, Барский умел добыть в труппу своего цирка лучших артистов. Работали трапеция, полет, канатоходцы и акробаты на рамке Альгимантас (Альгис) и Викторас Путрюс. Братья.
Альгис имел довольно редкую по тем временам машинку, «Жигули» седьмой модели. Гордился ею очень, ухаживал, как за дитем, но катал всех желающих и с удовольствием привозил раз в три дня Татьяне Забукене, жене дрессировщика Забукаса, с рынка парное молочко для мелкой дочки.
Однажды я видела своими глазами, как Альгис привез откуда-то моего Женьку (как потом выяснилось, пьяного до изумления и такого же веселого) и одного из молодых коверных, Сережку Смирнова. Аккуратно въехал в ворота, припарковал машину между кофрами и клеткой с медвежатами, открыл водительскую дверь и… просто вывалился из машины на траву, где и забылся мгновенно богатырским сном. То есть он прекрасно ехал в таком состоянии, а добравшись до родного прибежища, поставив машину, расслабился и только тут его нахлобучило по полной. Потому что мастерство не пропьешь – сделал дело и спи смело.
В прекрасном номере братьев Путрюс было много сложнейших трюков, а сами они несчетное количество раз становились разнообразными лауреатами. Но «корючкой», гвоздем номера, был, конечно, штрабат[20]. В финале номера стихала музыка, и только едва-едва пел саксофон, и барабанщик трогал щетками тарелки. Викторас, вольтижер, более легкий и вообще один из героев девичьих грез, на тот момент мой кумир (потому как с фигурой дивной, красивый, с длинными светлыми локонами, весь таинственный такой и немножко грустный), выходил в стойку «руки в руки» с братом на высоте в пятнадцать метров, все действие происходило на рамке, жестко закрепленной под куполом.
Выдержав эффектную паузу, артист как будто терял равновесие, начинал заваливаться из стойки и летел спиной вперед, а потом головой вниз с той высотищи аж до самого манежа. В полуметре от ковра падение останавливалось: «заряженные» брюки со штрипками скрывали легко распускающиеся петли прочного нейлонового троса. Трос крепился по обеим сторонам туловища к ремню вокруг пояса, еще были петли-обмотки вокруг щиколоток (их Викторас незаметно затягивал, стоя на рамке, снизу этого совершенно нельзя было увидеть). В финале трюка артист повисал вниз головой, чуть ли не касаясь кончиками роскошных длинных волос красного манежного ковра. Ах, как это впечатляло! Народ неизменно визжал, да и у меня обрывалось сердце каждый раз, хотя я видела номер минимум ежевечерне – на детских представлениях финальный трюк Путрюсы не показывали, чтоб не пугать ребятишек.
В тот вечер ничто не предвещало дурного. Номер шел к завершению, гимнасты отработали все трюки, вот стихла музыка, и Викторас уже начал «обрыв» спиной вперед из стойки, чтоб через секунду полететь вниз, но брат так и не разжал рук, и акробат просто повис внизу под аппаратом в захвате Альгиса, который ему кричал: «На рамку, блин, на рамку скорее!» – я же стояла у форганга, нам со шпрехом, повторюсь, оттуда все было прекрасно слышно.
Через секунду Викторас уже был на рамке, рядом с ним откинул руку в комплименте Альгис. Зрители аплодировали, потому что и без штрабата номер был очень сложный и красивый. Снова вступил оркестр, рамка опустилась вниз, и Викторас спрыгнул на ковер манежа красивым сальто с переворотом. А Альгис просто сошел с аппарата, что меня удивило, потому что обычно он придумывал очень эффектные соскоки. Рамка поднялась к люстре, номер закончился, зрители ничего не заметили. Давид Вахтангович объявил антракт, за нами сомкнулся занавес форганга, и тут мы обратили внимание на белое, как мука, лицо Альгиса.
– Дайте сигарету! – сказал в никуда абсолютно некурящий Альгис и прямо рухнул на чей-то кофр. Несколько рук потянулись с сигаретами, кто-то протянул стакан с водой.
За секунду до того как Викторас ушел бы в свой последний, смертельный штрабат, старший брат заметил, что трюковой трос не закреплен на прочной стальной рамке аппарата. Вообще никак. Кольцо, к которому он должен был крепиться, просто висело на крючке, карабин, предназначенный для того, чтобы надежно фиксировать это кольцо, болтался рядом. Викторас, поднявшись на аппарат, привычно пристегнул трос к кольцу, даже и не подумав проверить, закреплено ли оно – сотни раз все было в порядке. И он, конечно, абсолютно доверял ассистенту, в чьи обязанности входило проверять аппарат перед выступлением, полностью доверял, тот работал с Путрюсами девять лет.
Стали искать ассистента Славу, который готовил к представлению рамку, лонжи и весь обвес номера. Нашли его на конюшне, храпящим прямо на полу между тюками с сеном. Спящего мертвецким сном. Конюхи сказали, что Слава выпил какого-то легкого сухого винца за пару часов до вечернего выступления. Выпил полстаканчика всего, но его сознание, видимо, просто выключилось напрочь. Ну, он двигался, не шатался почти, но вообще ничего не соображал. Ему показалось, что он зафиксировал кольцо, как обычно. И если бы Альгис каким-то чудом не заметил, что кольцо не закреплено, его брат рухнул бы в штрабат до самого манежа. Пятнадцать метров полета головой вниз из падения спиной вперед. У Виктораса не было даже мизерного шанса выжить.
Цирковые обнимали братьев, поздравляли, радовались, второе отделение артисты отработали так, будто у каждого открылось еще одно дыхание – друг чудесным образом остался жив. Утром наши ребята пошли к продавцам, учинили дознание и выяснили, что в тот день появилась новая тетка с удивительно дешевым и вкусным сухим вином. У нее и отоварился по-быстрому злополучный и слегка прижимистый Слава.
Шпрехшталмейстер и Альгис поехали к тетке домой, и, оцепенев от ужаса, узнали, что баба добавляет в вино какие-то ягоды, названия которых и сама не знает, просто собирает их в лесу около села, где живет ее мать. Как выразилась тетка, «чтоб крепче брало». И что это вино хлещет ее муж-алкаш и тогда не буянит, а делается тихий и спит по двое суток:
– Все равно, паразит, не работает нигде, только ханку жрет, пусть уж лучше спит. Да что вы, мужчины, нормальное вино! Вон, потребитель основной дрыхнет, его, сволоча такого, кувалдой не уложишь, и морда чуть не трескается.
Оглядев спящего двухметрового богатыря весом явно за центнер, Давид Вахтангович и Альгис сразу поняли, почему субтильный Слава полностью потерял ориентацию с половины стакана. Спросили, есть ли еще? Есть, как не быть, вон стоит в сарае.
Дав испуганной бабе пять рублей, они вылили три ведерных бутыля с опасным пойлом в огород на радость или на горе помидорам и прочим кабачкам и аккуратно объяснили хозяйке, почему ей не надо появляться со своей продукцией на «винном рынке».
Очень скоро винопродавцы с пустыря и вовсе порассосались, потому что цирковые стали брать вино только накануне выходного и только у троих проверенных поставщиков.
Судьба подала всем очень недвусмысленный знак.
Но вернемся за форганг, где ожидают выхода на манеж наши артисты. Исполнив каждый свой ритуал, они сбрасывают халаты и колодки (специальные деревянные сабо, состоящие из толстой подошвы и грубой брезентовой перепонки, которые предохраняют тонкую кожу гимнастических тапочек или коротких сапожек), и с первыми тактами музыки своего номера, совершенно преображенные, свободные, легкие, собранные, невероятно красивые, вылетают на манеж, чтоб вдохнуть, впитать пьянящую, восхитительную энергию зрительного зала и отдать публике взамен волшебный концентрат мастерства, любви, риска, силы и куража.
И через несколько минут, отработав номер, выложившись до дна, до абсолютного опустошения, возвращаются за кулисы, выдыхают, расслабляя звенящие от колоссального напряжения мышцы. Однажды в Ивановском цирке я видела, как человека увезли в хирургию прямо из-за форганга: отработав номер, он свалился с острым аппендицитом, дав боли наконец прорваться изнутри. Аплодисменты – лучшая анестезия для цирковых.
Проще и легче всего восстанавливались душевные силы и спадало напряжение в дружеских попойках, так повелось издавна. Еще алкоголь помогает уснуть, когда ноют старые переломы, а спасительный сон не приходит, анальгин и баралгин не помогают, потому что уже давно выработалось привыкание, а кетанов и найз еще не изобрели.
11. О золоте, доверии и ножах
Я точно знаю, что люди цирка даже физически устроены иначе, чем живущие по другую сторону брезента шапито или стен стационарного цирка. Особенно те, кто принадлежит к Династиям: прабабушка покоряла отточенным арабеском[21] на скачущей лошади сердца высших офицеров русского царя и всяких европейских герцогов с маркизами, а правнучка крутит сальто в трехмерной призме под куполом одного из цирков империи Дю Солей, например. По-моему, у них вообще какой-то другой состав крови. Нездешний. Не такой, как у остальных людей. В этой крови гораздо больше воздуха и света.
В коллективе передвижки № 13 была только одна представительница настоящей династии – Маргарита Бакирева, руководитель номера «Акробаты на ренских колесах[22]». Артисты второй знаменитой фамилии, наездники Александровы-Серж, пробыли с нами недолго и укатили на срочные заграничные гастроли.
А Рита со своими партнерами осталась. Интересная женщина, плотно под пятьдесят, но в прекрасной форме – ни малейшего признака оплывания тела, стройные, сильные ноги, если не в манеже, то всегда в изящных туфлях-шлепанцах на каблуке, аккуратно выкрашенные блондинистые волосы, прямая спина, бугры мышц под все еще гладкой кожей (а попробуйте потаскать по манежу в течение тридцати пяти лет колесо диаметром примерно два метра, сваренное из довольно толстых труб и весьма тяжелое), блестящая самоирония – порода отчетливо чувствовалась в ней.
Риточка была очень примечательной дамой. Правнучка, внучка и дочка цирковых акробатов (о таких, как она, говорят «родилась в опилках»), в манеж вышла совсем крохой, в пятилетнем возрасте. Неоднократно побывала замужем, ради артистической карьеры отказалась от рождения детей, получила все возможные почетные звания и лауреатства, стала заслуженной артисткой почему-то Казахской Советской Социалистической Республики. Народную так и не дали – за слишком острый язык и бесстрашный сарказм.
Бакирева объездила весь мир, даже в почти недоступных тогда капиталистических странах часто гастролировала. Давно купила кооператив в Москве, но жила там раз в году во время короткого отпуска, из которого спешила досрочно вернуться в цирковой конвейер, оставляя большую пустую квартиру пылиться до следующего короткого визита хозяйки. Номер работала группа, на манеж по очереди выкатывались в тяжелых ярких колесах семь акробатов. Но они не были родственниками Маргариты, конечно.
Просто в цирке принято объявлять всех исполнителей по фамилии руководителя номера. И две семейные пары, и недавние выпускники училища, Миша и Гоша, которых Рита пригласила в свой номер, все они для зрителя были «акробаты на ренских колесах Бакиревы», а для самой Риты – «мои ребятишки». Пары, кстати, познакомились и переженились уже в процессе работы в номере, и на обеих свадьбах Рита была посаженой матерью, а в жизни часто просто матерью им всем.
Ветеран манежа, Маргарита давно перестала считать травмы. Однажды, придя на массаж к Олегу Яковлевичу, она обмолвилась, что только переломов помнит около двадцати: «Все по мелочи, рука-нога-пальцы-ребро», – но при этом сохраняла прекрасную осанку и летящую походку. Очевидно, неизбежные возрастные боли в переломанных костях, в ушибленном много раз позвоночнике и стали первопричиной ее любви к «коньяковецкому» – так панибратски Рита называла коньяк. Плоская серебряная фляжка извлекалась по десять раз на дню (особенно, если менялась погода). Маленький глоточек – и Рита продолжала репетицию. Только однажды я увидела гримасу сильной боли: Бакирева сидела на ящике из-под реквизита около своего вагончика, а я помыла морковку и несла ее медвежатам. Вокруг не было никого, Рите не нужно было «держать лицо», и на нем четко отразилась вся гамма, от «как же мне хреново» до «когда ж я уже сдохну?». А через секунду Маргарита Генриховна меня заметила. Приложила палец к губам и вымученно улыбнулась:
– Тссс, никому, ладно? Особенно Давиду, он меня в ЦИТО сватает уже лет десять. Только наш массажист в курсе, что обострение у меня. А что делать, деточка? Я не знаю другой жизни. Да и не умею ничего больше. Надо терпеть. К любой боли с годами привыкаешь. И коллектив у меня – я же шесть человек без зарплаты оставлю, если, например, в Склиф залягу надолго… Хоть и пора, наверное, а то и коньяк чего-то уже не очень помогает. Баралгин? Так не действует давно: привыкание, видимо.
Крепкая она была, сильная. А еще – щедрая, доверчивая, добрая и смешная.
На втором месте после цирка и всего, что с ним связано, в списке жизненных приоритетов у Риты было золото. В виде украшений. Вне манежа персты ея унизаны были множеством колец: старинная работа, красное, желтое и белое золото, а из камней уважала Рита только бриллианты. Она покупала кольца, браслеты и серьги во всех своих зарубежных турне, цирковые говорили, что Бакирева уже набрала пару килограммчиков драгметалла и небольшой Алмазный фонд за долгую гастрольную жизнь. Лежал весь этот клад в хронически не запирающемся вагончике Риты, в верхнем ящике роскошного кофра (тоже без замка), и об этом знали даже цирковые медведи и собачки.
В цирке не воруют. Никогда. Точнее, цирковые никогда не воруют. А случайные люди – те вполне готовы. Один такой случайный так и не понял, в какой мир попал, и решил поживиться золотишком Риты, рассудив, что если добро настолько плохо лежит, то прибрать его к рукам велит сам Локи.
Этого худосочного паренька с пронзительно синими глазами взяли на временную работу осветителем. Понятное дело, в цирке он отирался с утра до вечера. А кто бы не отирался? Я его видела и на конюшне, играющим с конюхом Серегой в секу, и в курилке за форгангом, где он регулярно менял песок в противопожарной бочке, и помогающим девочкам, служащим Алдоны, носить воду для купания собак. Безотказный этот Толик был везде. И все время ел, потому что сердобольные цирковые дамы и девицы наперебой совали ему то бутербродик, то куриную ногу, то оладушек. Не раз кормила Толика и Бакирева, в которой его худенькие плечики и тоненькие ручки разбудили, видимо, давно усыпленные тяжкой пахотой и усилиями воли материнские инстинкты. Приглашала к себе в вагончик и потчевала всяко, еще и с собой увесистые свертки давала.
– Ритка, что я вижу? Ты жаришь котлеты? А как же презрение к готовке? – орет на весь цирковой городок проходящая мимо открытой двери вагончика Фиры Моисеевны, где Бакирева арендовала электрическую плитку, иллюзионистка Леночка. И острая на язык, взрослая и довольно циничная Рита смущается и невнятно лепечет про «надо подкормить пацанчика, очень уж худой, в чем душа держится». Цирковой народ отнесся с пониманием – улыбались, но и умилялись.
Но из захудалого щенка дворняги никак не вырастить гордого ирландского волкодава. И оно бабахнуло.
Регулярно столуясь у Риты и чуть ли не живя в ее вагончике, «пацанчик», конечно же, однажды заприметил в небрежно задвинутом ящике кофра валяющиеся без присмотра сокровища. Очевидно, эта картина помутила разум несчастного заморыша, потому что задумал он кражу. Самое время – наши гастроли в том городе заканчивались, срок его работы в цирке, соответственно, тоже подходил к концу. Толян решил одним махом поправить материальное положение, пожертвовав даже своей месячной зарплатой ассистента осветителя, которую должны были выплатить после закрытия. Оно и понятно: в кофре Риты безнадзорно валялись многие и многие сотни его зарплат в золотом и бриллиантовом эквиваленте.
Он позвонил шапитмейстеру, сказал, что приболел, денек отлежится дома. И точно когда Рита с партнерами ушла разогреваться перед выходом на манеж, – а уходили они всегда в одно и то же время, которое легко было отследить по музыке из предыдущих номеров: заиграл оркестр «Марш энтузиастов», значит, Рита сейчас уйдет и десять минут будет разминаться, а потом еще восемь минут работать номер, времени масса, – Толя материализовался из воздуха за ее вагончиком, пробравшись в дырку, которую, как потом выяснилось, сам же и сделал в заборе, подпилив болгаркой железные пруты в одной из секций. Проскользнул в незапертую дверь и через минуту вышел, махом решив, как ему казалось, все свои материальные проблемы на многие годы вперед.
Именно что только казалось. Потому что не заметил помраченный алчностью Толян нашего Пашу Ланге, смуглого, кудрявого и веселого Пашку, работавшего номер «Мукбил-метатель». Правда, в узбекской сказке Мукбил метал камни из пращи, а Пашка метал ножи с большого расстояния и в разные цели, но для публики ножи, серпы и пики еще привлекательнее. Зрелищнее. Наверное, сам Дух цирка привел Ланге, уже отработавшего свой номер, к крану с питьевой водой, который был неподалеку от места преступления, метрах в трех, за кустом сирени. Пики с серпами оставались в ящике с реквизитом, а вот ножи, отличнейшие метательные ножи, блестящие, с кольцами на рукоятках, острые и как будто живые, Пашка после работы всегда уносил с собой, чтоб утром немножечко пометать их в специальную мишень, которая висела для этих целей на тополе возле его вагончика. Ножи пришлись очень кстати: досмотрев все злодейство до конца, Пашка принял вора на выходе.
Бакирева, вернувшись, застала следующую картину: бледный до зелени Толян стоял на верхней ступеньке лестницы, ведущей в вагончик, прильнув спиной к двери, практически распластавшись по ней. А точно по контуру округлившегося на харчах добрых цирковых самаритянок тельца Толяна из двери торчали, вибрируя, все шестнадцать метательных ножей Паши Ланге. Семнадцатым ножом Паша поигрывал, рыча: «Не шевелись, паскуда, замри, я ведь и промахнуться могу, сержусь и нервничаю потому как очень, рука дрогнет, и пипец тебе, гнида ты такая!» Витька Ковбой и парни из номера Риты аккуратно вынули полуживого от страха вора-неудачника из оригинальной рамки, идти он не мог – ноги подгибались. Деликатно, без малейшего насилия, Толяна занесли в вагончик, приподняли, встряхнули – и на пол вывалилась специально сшитая плотная торба, в которой звякало все бакиревское золото. Поганец не оставил своей благодетельнице даже завалященького колечка.
Ему никто не сказал ни слова. Его не сдали в ментовку. Его не били. Его даже не отвели к Барскому. В абсолютной тишине парни вынесли унизительно распластанного Толяна из домика, крепко держа за запястья и щиколотки, подтащили к открытым транспортным воротам, приподняли, раскачали и вышвырнули за территорию циркового городка. Как неодушевленный предмет. Как мешок с дерьмом.
Заслуженная артистка Маргарита Бакирева, женщина-сталь, женщина-огонь, открывавшая ногой дверь в любые важные кабинеты Главка, как десятиклассница рыдала у себя в вагончике. Я слышала ее горькие всхлипывания за дверью – и не постучала. Оробела чего-то. Рита была взрослой женщиной, а я – всего лишь девчонкой, как я могла утешить ту, что годилась мне в матери? Не придумав ничего лучшего, я побежала за Фирой Моисеевной. Чудесная пожилая фея немедленно пошла к Рите и пробыла с ней до глубокой ночи. А утром все сделали вид, будто урода этого неблагодарного, Толика, никогда и не было в нашей жизни.
Кстати, золото украшало Риточку не только извне. Оно было и внутри. В виде золотого характера и кое-чего еще. Но об этом чуть позже.
С тех давних пор я точно знаю, что габитус можно только подкорректировать и держать в узде силой воли и постоянным контролем, но перекроить невозможно. Ну, и не жрать приходится, конечно. Кто отрицает это, тот или мошенник, или невежда.
10. О традициях, штрабатах, пользе и вреде алкоголя
Выросшая с мамой и бабулей, я вообще не видела пьяных мужчин лет до шестнадцати – пока друзья-мальчишки не вошли в возраст недопесков и не принялись робко ставить на себе первые опыты с алкоголем, напрочь вылетая из реальности после одной бутылки портвейна на четверых. А когда однажды, возвращаясь с тренировки, я наткнулась в нашем дворе на мирно спящего на лавочке дяденьку из соседней пятиэтажки, то вообразила, что ему плохо, примчалась домой и попыталась вызвать скорую. Могло получиться очень неудобно, но мама вышла оказать больному первую помощь и вернулась за крепким сладким чаем, смеясь: человек просто не дошел до своего этажа, обессилел и прилег покемарить. Дядька этот, веселый слесарь с радиозавода, потом все ласково называл меня «спасительница моя» и норовил яблочко-баранку скормить. И краны нам все перечинил в квартире. А его добрая жена научила маму делать ватрушки с клубникой и вишней.
Цирк живет по особому распорядку. Все дни недели – одно представление, вечернее, в субботу – два, в воскресенье – три. Между ними идут репетиции. Понедельник – выходной. Так называемый «зеленый день». Поголовное веселье. Выпивка. Гуляют все, даже пожилые билетерши, коллеги Фиры Моисеевны, даже величественный шпрех Давид Вахтангович, даже лошади и собачки. Наши в выходной играли в преферанс на ящиках за конюшней, обустраивали цирковой городок, чинили костюмы, читали, ели всем коллективом вкуснейшую кашу, которую на костре мастерски варил в огромном котле Илья, служащий дрессировщика медведей. В этой каше было все, чем государство СССР щедро (да-да, щедро) снабжало цирковых зверей: говядина, крупы, картошка, коренья, овощи. Все отличного качества и в приличном количестве – директор Барский распорядился по понедельникам выделять из закромов провиант для общего застолья. Он и сам частенько приходил к костру и общему столу, наш Юрий Евгеньевич.
Однажды в такой выходной я увидела странную церемонию: около кустов сирени ребята выкопали несколько ямок размером с посылочный ящик и глубиной примерно в полметра, и некоторые артисты принесли и положили туда… рабочие костюмы. Те, в которых они выходили на манеж. Положили и засыпали землей. Видя мои вытаращенные глаза, Фира Моисеевна объяснила, что по древнему цирковому обычаю костюм, который пришел от времени в негодность, износился и потерял вид, не выбрасывают в помойку и не сжигают. Его закапывают во дворе цирка, выказывая таким своеобразным погребением уважение почти такое же, как и кормильцу-манежу. Закапывают обязательно днем и непременно в выходной – тогда новый костюм прослужит долго и будет удобен в носке, как вторая кожа.
Еще о выходных: так же цирковые гуляют после окончания гастролей в городе. Есть три дня, пока рабочие разбирают шапито и зрительный зал, пока грузится в фуры-длинномеры аппаратура и реквизит, пока покупаются билеты до следующего города и оформляются документы на перевозку груза и животных, пока составляются десятки разнообразных актов по сдаче и приемке земли, на которой стояло шапито, по демонтажу временных коммуникаций и линий электропередачи.
В эти дни артисты, радуясь паузе, отдыхают на полную катушку. И перед началом гастролей в другом городе тоже есть время: шапитмейстер должен согласовать с городскими службами установку купола. Для этого на место временного обитания грядущего праздника приезжают инженеры городских служб, чтобы проверить, не проходят ли под землей коммуникации или кабели – мощные стальные костыли четырех опорных мачт, на которых крепится шапито, уходят в землю почти на три метра, да и не всякая почва подходит для этого. Свет и телефонный кабель тоже надо провести к цирковому городку. Санитарную зону и душевые оборудовать, опять же. Согласования всего этого, получение техники и прочая бумажная волокита дарят цирковым еще несколько дней отдыха.
Не слишком ли много алкоголя? Фигушки. Эти люди не ящики в универсаме таскают и не бумажки в конторе перекладывают, позевывая. А колоссальный многочасовой труд, постоянный, ежедневный – ради пяти минут на манеже? А травмы, мелкие и крупные, копящиеся в организме еще с детства? А невероятное напряжение перед каждым, пусть хоть миллионным по счету, выходом в замкнутый шестидесятисантиметровым барьером круг, под прожектора, под внимательный и ожидающий взгляд публики, этого тысячеглазого Аргуса?
Сколько раз я наблюдала, как артисты стоят перед тяжелым бархатом форганга, стоят еще с нашей, закрытой ото всех стороны мира цирка. Под халатами, наброшенными на плечи, у мужчин яркие блестящие колеты и обтягивающие трико или смешные, нарочито мешковатые одежды. Сверкающие блестки и камни, невесомые юбочки и легкие плащи из цветных перьев (сколько раз я помогала красить это «пух-перо» марганцовкой, синькой, пищевыми красителями) у женщин. Кто-то обязательно быстро закуривает, делает две затяжки и бросает сигарету в стоящую тут же противопожарную бочку с песком, кто-то задумчиво крутит вокруг запястья цветную неснимаемую «заговоренную» тесемочку, кто-то непременно приносит с собой фляжку с компотом и делает единственный глоток, а кто-то декламирует стихи, как делал знаменитый воздушный гимнаст Викторас Путрюс. Это от него я услышала Киплинга и заучила наизусть прекрасное:
О, Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с мест они не сойдут,
Пока не предстанет Небо с Землей на Страшный Господень суд.
Но нет Востока, и Запада нет, что племя, родина, род,
Если сильный с сильным лицом к лицу у края земли встает?
Викторас тихо читал начало баллады перед каждым выступлением. Неизменно. Не знаю, был ли выполнен ритуал в тот день.
В небольшом молдавском городке мы стояли в конце июля. Передвижка № 13, как обычно, расположилась на пустыре. На симпатичном таком пустыре, окруженном вишневыми деревьями, совсем не заброшенном, а где-то даже и уютном.
Разместились мы, наладили немножко быт, и артисты вместе с техсоставом и обслуживающим персоналом вдруг обнаружили, что попали в рай при жизни практически. Ибо прямо за конюшней появилась Бочка. Как те, что с квасом. Но с вином. С прекрасным сухим вином из местного белого винограда. По ДЕСЯТЬ копеек за стакан. Ну, то есть пятьдесят копеек литр (напоминаю, что хлеб в те древние времена стоил шестнадцать копеек за килограммовую буханку).
Добрая тетенька, начинавшая торговлю «нектаром» в девять утра, быстро сообразила, что сидит непосредственно на гибриде форта Нокс и алмазной трубки, ибо поток цирковых не иссякал вообще никогда, а перед понедельником закупки измерялись в декалитрах и приобретали промышленные масштабы. Тетка-виночерпий точно была доброй. И щедрой. Она оповестила прочих местных «держателей винных акций», всех знакомых, которые могли украсть вина на местном заводе или потрясти свои погреба, что здесь хорошо платят. Так что вскоре за шапито нашим образовался стихийный слет доморощенных молдавских сомелье – рынок вина на любой вкус. Предприимчивые местные виноделы-кустари дежурили там со своими канистрами и даже деревянными бочками, кажется, круглосуточно: кто знает, когда загорится жаждой мятущаяся душа артиста, страдающего легким тремором, а они – оппачки! – уже тут и ждут с живительной влагой.
Цирковые выпивали изрядно, да. Но только накануне выходного и во время переездов. Это если крепкое. А вот такое легонькое сухонькое винцо могли и в прочие дни себе позволить вечерком.
Так и было примерно недели две. До этого случая.
В коллективе у нас «воздуха» было аж четыре номера. Да, Барский умел добыть в труппу своего цирка лучших артистов. Работали трапеция, полет, канатоходцы и акробаты на рамке Альгимантас (Альгис) и Викторас Путрюс. Братья.
Альгис имел довольно редкую по тем временам машинку, «Жигули» седьмой модели. Гордился ею очень, ухаживал, как за дитем, но катал всех желающих и с удовольствием привозил раз в три дня Татьяне Забукене, жене дрессировщика Забукаса, с рынка парное молочко для мелкой дочки.
Однажды я видела своими глазами, как Альгис привез откуда-то моего Женьку (как потом выяснилось, пьяного до изумления и такого же веселого) и одного из молодых коверных, Сережку Смирнова. Аккуратно въехал в ворота, припарковал машину между кофрами и клеткой с медвежатами, открыл водительскую дверь и… просто вывалился из машины на траву, где и забылся мгновенно богатырским сном. То есть он прекрасно ехал в таком состоянии, а добравшись до родного прибежища, поставив машину, расслабился и только тут его нахлобучило по полной. Потому что мастерство не пропьешь – сделал дело и спи смело.
В прекрасном номере братьев Путрюс было много сложнейших трюков, а сами они несчетное количество раз становились разнообразными лауреатами. Но «корючкой», гвоздем номера, был, конечно, штрабат[20]. В финале номера стихала музыка, и только едва-едва пел саксофон, и барабанщик трогал щетками тарелки. Викторас, вольтижер, более легкий и вообще один из героев девичьих грез, на тот момент мой кумир (потому как с фигурой дивной, красивый, с длинными светлыми локонами, весь таинственный такой и немножко грустный), выходил в стойку «руки в руки» с братом на высоте в пятнадцать метров, все действие происходило на рамке, жестко закрепленной под куполом.
Выдержав эффектную паузу, артист как будто терял равновесие, начинал заваливаться из стойки и летел спиной вперед, а потом головой вниз с той высотищи аж до самого манежа. В полуметре от ковра падение останавливалось: «заряженные» брюки со штрипками скрывали легко распускающиеся петли прочного нейлонового троса. Трос крепился по обеим сторонам туловища к ремню вокруг пояса, еще были петли-обмотки вокруг щиколоток (их Викторас незаметно затягивал, стоя на рамке, снизу этого совершенно нельзя было увидеть). В финале трюка артист повисал вниз головой, чуть ли не касаясь кончиками роскошных длинных волос красного манежного ковра. Ах, как это впечатляло! Народ неизменно визжал, да и у меня обрывалось сердце каждый раз, хотя я видела номер минимум ежевечерне – на детских представлениях финальный трюк Путрюсы не показывали, чтоб не пугать ребятишек.
В тот вечер ничто не предвещало дурного. Номер шел к завершению, гимнасты отработали все трюки, вот стихла музыка, и Викторас уже начал «обрыв» спиной вперед из стойки, чтоб через секунду полететь вниз, но брат так и не разжал рук, и акробат просто повис внизу под аппаратом в захвате Альгиса, который ему кричал: «На рамку, блин, на рамку скорее!» – я же стояла у форганга, нам со шпрехом, повторюсь, оттуда все было прекрасно слышно.
Через секунду Викторас уже был на рамке, рядом с ним откинул руку в комплименте Альгис. Зрители аплодировали, потому что и без штрабата номер был очень сложный и красивый. Снова вступил оркестр, рамка опустилась вниз, и Викторас спрыгнул на ковер манежа красивым сальто с переворотом. А Альгис просто сошел с аппарата, что меня удивило, потому что обычно он придумывал очень эффектные соскоки. Рамка поднялась к люстре, номер закончился, зрители ничего не заметили. Давид Вахтангович объявил антракт, за нами сомкнулся занавес форганга, и тут мы обратили внимание на белое, как мука, лицо Альгиса.
– Дайте сигарету! – сказал в никуда абсолютно некурящий Альгис и прямо рухнул на чей-то кофр. Несколько рук потянулись с сигаретами, кто-то протянул стакан с водой.
За секунду до того как Викторас ушел бы в свой последний, смертельный штрабат, старший брат заметил, что трюковой трос не закреплен на прочной стальной рамке аппарата. Вообще никак. Кольцо, к которому он должен был крепиться, просто висело на крючке, карабин, предназначенный для того, чтобы надежно фиксировать это кольцо, болтался рядом. Викторас, поднявшись на аппарат, привычно пристегнул трос к кольцу, даже и не подумав проверить, закреплено ли оно – сотни раз все было в порядке. И он, конечно, абсолютно доверял ассистенту, в чьи обязанности входило проверять аппарат перед выступлением, полностью доверял, тот работал с Путрюсами девять лет.
Стали искать ассистента Славу, который готовил к представлению рамку, лонжи и весь обвес номера. Нашли его на конюшне, храпящим прямо на полу между тюками с сеном. Спящего мертвецким сном. Конюхи сказали, что Слава выпил какого-то легкого сухого винца за пару часов до вечернего выступления. Выпил полстаканчика всего, но его сознание, видимо, просто выключилось напрочь. Ну, он двигался, не шатался почти, но вообще ничего не соображал. Ему показалось, что он зафиксировал кольцо, как обычно. И если бы Альгис каким-то чудом не заметил, что кольцо не закреплено, его брат рухнул бы в штрабат до самого манежа. Пятнадцать метров полета головой вниз из падения спиной вперед. У Виктораса не было даже мизерного шанса выжить.
Цирковые обнимали братьев, поздравляли, радовались, второе отделение артисты отработали так, будто у каждого открылось еще одно дыхание – друг чудесным образом остался жив. Утром наши ребята пошли к продавцам, учинили дознание и выяснили, что в тот день появилась новая тетка с удивительно дешевым и вкусным сухим вином. У нее и отоварился по-быстрому злополучный и слегка прижимистый Слава.
Шпрехшталмейстер и Альгис поехали к тетке домой, и, оцепенев от ужаса, узнали, что баба добавляет в вино какие-то ягоды, названия которых и сама не знает, просто собирает их в лесу около села, где живет ее мать. Как выразилась тетка, «чтоб крепче брало». И что это вино хлещет ее муж-алкаш и тогда не буянит, а делается тихий и спит по двое суток:
– Все равно, паразит, не работает нигде, только ханку жрет, пусть уж лучше спит. Да что вы, мужчины, нормальное вино! Вон, потребитель основной дрыхнет, его, сволоча такого, кувалдой не уложишь, и морда чуть не трескается.
Оглядев спящего двухметрового богатыря весом явно за центнер, Давид Вахтангович и Альгис сразу поняли, почему субтильный Слава полностью потерял ориентацию с половины стакана. Спросили, есть ли еще? Есть, как не быть, вон стоит в сарае.
Дав испуганной бабе пять рублей, они вылили три ведерных бутыля с опасным пойлом в огород на радость или на горе помидорам и прочим кабачкам и аккуратно объяснили хозяйке, почему ей не надо появляться со своей продукцией на «винном рынке».
Очень скоро винопродавцы с пустыря и вовсе порассосались, потому что цирковые стали брать вино только накануне выходного и только у троих проверенных поставщиков.
Судьба подала всем очень недвусмысленный знак.
Но вернемся за форганг, где ожидают выхода на манеж наши артисты. Исполнив каждый свой ритуал, они сбрасывают халаты и колодки (специальные деревянные сабо, состоящие из толстой подошвы и грубой брезентовой перепонки, которые предохраняют тонкую кожу гимнастических тапочек или коротких сапожек), и с первыми тактами музыки своего номера, совершенно преображенные, свободные, легкие, собранные, невероятно красивые, вылетают на манеж, чтоб вдохнуть, впитать пьянящую, восхитительную энергию зрительного зала и отдать публике взамен волшебный концентрат мастерства, любви, риска, силы и куража.
И через несколько минут, отработав номер, выложившись до дна, до абсолютного опустошения, возвращаются за кулисы, выдыхают, расслабляя звенящие от колоссального напряжения мышцы. Однажды в Ивановском цирке я видела, как человека увезли в хирургию прямо из-за форганга: отработав номер, он свалился с острым аппендицитом, дав боли наконец прорваться изнутри. Аплодисменты – лучшая анестезия для цирковых.
Проще и легче всего восстанавливались душевные силы и спадало напряжение в дружеских попойках, так повелось издавна. Еще алкоголь помогает уснуть, когда ноют старые переломы, а спасительный сон не приходит, анальгин и баралгин не помогают, потому что уже давно выработалось привыкание, а кетанов и найз еще не изобрели.
11. О золоте, доверии и ножах
Я точно знаю, что люди цирка даже физически устроены иначе, чем живущие по другую сторону брезента шапито или стен стационарного цирка. Особенно те, кто принадлежит к Династиям: прабабушка покоряла отточенным арабеском[21] на скачущей лошади сердца высших офицеров русского царя и всяких европейских герцогов с маркизами, а правнучка крутит сальто в трехмерной призме под куполом одного из цирков империи Дю Солей, например. По-моему, у них вообще какой-то другой состав крови. Нездешний. Не такой, как у остальных людей. В этой крови гораздо больше воздуха и света.
В коллективе передвижки № 13 была только одна представительница настоящей династии – Маргарита Бакирева, руководитель номера «Акробаты на ренских колесах[22]». Артисты второй знаменитой фамилии, наездники Александровы-Серж, пробыли с нами недолго и укатили на срочные заграничные гастроли.
А Рита со своими партнерами осталась. Интересная женщина, плотно под пятьдесят, но в прекрасной форме – ни малейшего признака оплывания тела, стройные, сильные ноги, если не в манеже, то всегда в изящных туфлях-шлепанцах на каблуке, аккуратно выкрашенные блондинистые волосы, прямая спина, бугры мышц под все еще гладкой кожей (а попробуйте потаскать по манежу в течение тридцати пяти лет колесо диаметром примерно два метра, сваренное из довольно толстых труб и весьма тяжелое), блестящая самоирония – порода отчетливо чувствовалась в ней.
Риточка была очень примечательной дамой. Правнучка, внучка и дочка цирковых акробатов (о таких, как она, говорят «родилась в опилках»), в манеж вышла совсем крохой, в пятилетнем возрасте. Неоднократно побывала замужем, ради артистической карьеры отказалась от рождения детей, получила все возможные почетные звания и лауреатства, стала заслуженной артисткой почему-то Казахской Советской Социалистической Республики. Народную так и не дали – за слишком острый язык и бесстрашный сарказм.
Бакирева объездила весь мир, даже в почти недоступных тогда капиталистических странах часто гастролировала. Давно купила кооператив в Москве, но жила там раз в году во время короткого отпуска, из которого спешила досрочно вернуться в цирковой конвейер, оставляя большую пустую квартиру пылиться до следующего короткого визита хозяйки. Номер работала группа, на манеж по очереди выкатывались в тяжелых ярких колесах семь акробатов. Но они не были родственниками Маргариты, конечно.
Просто в цирке принято объявлять всех исполнителей по фамилии руководителя номера. И две семейные пары, и недавние выпускники училища, Миша и Гоша, которых Рита пригласила в свой номер, все они для зрителя были «акробаты на ренских колесах Бакиревы», а для самой Риты – «мои ребятишки». Пары, кстати, познакомились и переженились уже в процессе работы в номере, и на обеих свадьбах Рита была посаженой матерью, а в жизни часто просто матерью им всем.
Ветеран манежа, Маргарита давно перестала считать травмы. Однажды, придя на массаж к Олегу Яковлевичу, она обмолвилась, что только переломов помнит около двадцати: «Все по мелочи, рука-нога-пальцы-ребро», – но при этом сохраняла прекрасную осанку и летящую походку. Очевидно, неизбежные возрастные боли в переломанных костях, в ушибленном много раз позвоночнике и стали первопричиной ее любви к «коньяковецкому» – так панибратски Рита называла коньяк. Плоская серебряная фляжка извлекалась по десять раз на дню (особенно, если менялась погода). Маленький глоточек – и Рита продолжала репетицию. Только однажды я увидела гримасу сильной боли: Бакирева сидела на ящике из-под реквизита около своего вагончика, а я помыла морковку и несла ее медвежатам. Вокруг не было никого, Рите не нужно было «держать лицо», и на нем четко отразилась вся гамма, от «как же мне хреново» до «когда ж я уже сдохну?». А через секунду Маргарита Генриховна меня заметила. Приложила палец к губам и вымученно улыбнулась:
– Тссс, никому, ладно? Особенно Давиду, он меня в ЦИТО сватает уже лет десять. Только наш массажист в курсе, что обострение у меня. А что делать, деточка? Я не знаю другой жизни. Да и не умею ничего больше. Надо терпеть. К любой боли с годами привыкаешь. И коллектив у меня – я же шесть человек без зарплаты оставлю, если, например, в Склиф залягу надолго… Хоть и пора, наверное, а то и коньяк чего-то уже не очень помогает. Баралгин? Так не действует давно: привыкание, видимо.
Крепкая она была, сильная. А еще – щедрая, доверчивая, добрая и смешная.
На втором месте после цирка и всего, что с ним связано, в списке жизненных приоритетов у Риты было золото. В виде украшений. Вне манежа персты ея унизаны были множеством колец: старинная работа, красное, желтое и белое золото, а из камней уважала Рита только бриллианты. Она покупала кольца, браслеты и серьги во всех своих зарубежных турне, цирковые говорили, что Бакирева уже набрала пару килограммчиков драгметалла и небольшой Алмазный фонд за долгую гастрольную жизнь. Лежал весь этот клад в хронически не запирающемся вагончике Риты, в верхнем ящике роскошного кофра (тоже без замка), и об этом знали даже цирковые медведи и собачки.
В цирке не воруют. Никогда. Точнее, цирковые никогда не воруют. А случайные люди – те вполне готовы. Один такой случайный так и не понял, в какой мир попал, и решил поживиться золотишком Риты, рассудив, что если добро настолько плохо лежит, то прибрать его к рукам велит сам Локи.
Этого худосочного паренька с пронзительно синими глазами взяли на временную работу осветителем. Понятное дело, в цирке он отирался с утра до вечера. А кто бы не отирался? Я его видела и на конюшне, играющим с конюхом Серегой в секу, и в курилке за форгангом, где он регулярно менял песок в противопожарной бочке, и помогающим девочкам, служащим Алдоны, носить воду для купания собак. Безотказный этот Толик был везде. И все время ел, потому что сердобольные цирковые дамы и девицы наперебой совали ему то бутербродик, то куриную ногу, то оладушек. Не раз кормила Толика и Бакирева, в которой его худенькие плечики и тоненькие ручки разбудили, видимо, давно усыпленные тяжкой пахотой и усилиями воли материнские инстинкты. Приглашала к себе в вагончик и потчевала всяко, еще и с собой увесистые свертки давала.
– Ритка, что я вижу? Ты жаришь котлеты? А как же презрение к готовке? – орет на весь цирковой городок проходящая мимо открытой двери вагончика Фиры Моисеевны, где Бакирева арендовала электрическую плитку, иллюзионистка Леночка. И острая на язык, взрослая и довольно циничная Рита смущается и невнятно лепечет про «надо подкормить пацанчика, очень уж худой, в чем душа держится». Цирковой народ отнесся с пониманием – улыбались, но и умилялись.
Но из захудалого щенка дворняги никак не вырастить гордого ирландского волкодава. И оно бабахнуло.
Регулярно столуясь у Риты и чуть ли не живя в ее вагончике, «пацанчик», конечно же, однажды заприметил в небрежно задвинутом ящике кофра валяющиеся без присмотра сокровища. Очевидно, эта картина помутила разум несчастного заморыша, потому что задумал он кражу. Самое время – наши гастроли в том городе заканчивались, срок его работы в цирке, соответственно, тоже подходил к концу. Толян решил одним махом поправить материальное положение, пожертвовав даже своей месячной зарплатой ассистента осветителя, которую должны были выплатить после закрытия. Оно и понятно: в кофре Риты безнадзорно валялись многие и многие сотни его зарплат в золотом и бриллиантовом эквиваленте.
Он позвонил шапитмейстеру, сказал, что приболел, денек отлежится дома. И точно когда Рита с партнерами ушла разогреваться перед выходом на манеж, – а уходили они всегда в одно и то же время, которое легко было отследить по музыке из предыдущих номеров: заиграл оркестр «Марш энтузиастов», значит, Рита сейчас уйдет и десять минут будет разминаться, а потом еще восемь минут работать номер, времени масса, – Толя материализовался из воздуха за ее вагончиком, пробравшись в дырку, которую, как потом выяснилось, сам же и сделал в заборе, подпилив болгаркой железные пруты в одной из секций. Проскользнул в незапертую дверь и через минуту вышел, махом решив, как ему казалось, все свои материальные проблемы на многие годы вперед.
Именно что только казалось. Потому что не заметил помраченный алчностью Толян нашего Пашу Ланге, смуглого, кудрявого и веселого Пашку, работавшего номер «Мукбил-метатель». Правда, в узбекской сказке Мукбил метал камни из пращи, а Пашка метал ножи с большого расстояния и в разные цели, но для публики ножи, серпы и пики еще привлекательнее. Зрелищнее. Наверное, сам Дух цирка привел Ланге, уже отработавшего свой номер, к крану с питьевой водой, который был неподалеку от места преступления, метрах в трех, за кустом сирени. Пики с серпами оставались в ящике с реквизитом, а вот ножи, отличнейшие метательные ножи, блестящие, с кольцами на рукоятках, острые и как будто живые, Пашка после работы всегда уносил с собой, чтоб утром немножечко пометать их в специальную мишень, которая висела для этих целей на тополе возле его вагончика. Ножи пришлись очень кстати: досмотрев все злодейство до конца, Пашка принял вора на выходе.
Бакирева, вернувшись, застала следующую картину: бледный до зелени Толян стоял на верхней ступеньке лестницы, ведущей в вагончик, прильнув спиной к двери, практически распластавшись по ней. А точно по контуру округлившегося на харчах добрых цирковых самаритянок тельца Толяна из двери торчали, вибрируя, все шестнадцать метательных ножей Паши Ланге. Семнадцатым ножом Паша поигрывал, рыча: «Не шевелись, паскуда, замри, я ведь и промахнуться могу, сержусь и нервничаю потому как очень, рука дрогнет, и пипец тебе, гнида ты такая!» Витька Ковбой и парни из номера Риты аккуратно вынули полуживого от страха вора-неудачника из оригинальной рамки, идти он не мог – ноги подгибались. Деликатно, без малейшего насилия, Толяна занесли в вагончик, приподняли, встряхнули – и на пол вывалилась специально сшитая плотная торба, в которой звякало все бакиревское золото. Поганец не оставил своей благодетельнице даже завалященького колечка.
Ему никто не сказал ни слова. Его не сдали в ментовку. Его не били. Его даже не отвели к Барскому. В абсолютной тишине парни вынесли унизительно распластанного Толяна из домика, крепко держа за запястья и щиколотки, подтащили к открытым транспортным воротам, приподняли, раскачали и вышвырнули за территорию циркового городка. Как неодушевленный предмет. Как мешок с дерьмом.
Заслуженная артистка Маргарита Бакирева, женщина-сталь, женщина-огонь, открывавшая ногой дверь в любые важные кабинеты Главка, как десятиклассница рыдала у себя в вагончике. Я слышала ее горькие всхлипывания за дверью – и не постучала. Оробела чего-то. Рита была взрослой женщиной, а я – всего лишь девчонкой, как я могла утешить ту, что годилась мне в матери? Не придумав ничего лучшего, я побежала за Фирой Моисеевной. Чудесная пожилая фея немедленно пошла к Рите и пробыла с ней до глубокой ночи. А утром все сделали вид, будто урода этого неблагодарного, Толика, никогда и не было в нашей жизни.
Кстати, золото украшало Риточку не только извне. Оно было и внутри. В виде золотого характера и кое-чего еще. Но об этом чуть позже.