Это мой конёк

Благодаря функциональной МРТ мы получаем возможность увидеть и измерить воспоминания, но это вовсе не значит, что взглянуть на память с научной точки зрения возможно лишь с помощью сканирования мозга. Здесь необходимо сделать одно замечание, относящееся к визуализации мозговых процессов. Не все обретает большую достоверность только потому, что на МРТ-снимке видна вспышка.

Если фМРТ использовать некорректно, даже у мертвого лосося обнаружатся признаки эмпатии. Четверо психологов из американского университета положили тушку лосося в МРТ-сканер, а затем попросили ее оценить различные ситуации с иной точки зрения. Эксперимент дал положительный результат. В мозге мертвой рыбы центр эмпатии светился в виде четкой красной точки. Целью ученых было привлечь внимание к важнейшим принципам работы с МРТ и тому, насколько некорректно порой используются статистика и математический анализ. Они даже получили Шнобелевскую премию за демонстрацию того факта, что сочувствие иногда проявляет и приготовленная на ужин рыба, главное — как следует его искать[34].

Корректно применяемые методы визуализации демонстрируют организацию воспоминаний в мозге. Воспоминания действительно существуют — чтобы это подтвердить, МРТ не нужна. А изучение нейросетей воспоминаний позволит узнать больше о таких заболеваниях, как болезнь Альцгеймера и эпилепсия.

Личные воспоминания изучают и без МРТ-аппаратов. Увидеть след памяти на МРТ-снимке — это не то же самое, что понять его смысл. Возьмем музыкальную пластинку и саму композицию: понимание того, как именно дорожка превращается в звук, не дает нам возможности его услышать.

Максимум у нас есть возможность попросить испытуемых рассказать о своих воспоминаниях ученым. Содержание наших воспоминаний бывает очень разным — уникальным для каждого носителя. Только у нас самих есть ключ к ним. Из-за синестезии воспоминания Соломона Шерешевского были красочными и совсем не такими, как наши. Воспринимать окружающий мир подобно ему мы не можем, ведь у наших чувств нет перекрестных связей. Нам остается лишь верить тому, что он рассказывал во время бесед с ученым Александром Лурией.

Самый простой случай — это, вероятно, ход событий. Разумеется, описания произошедшего с нами зачастую неполны и содержат ошибки — об этом мы еще поговорим в следующей главе. А самое сложное — уловить текстуру воспоминаний: какие ощущения они в себе несут, какие чувства в них бушуют, насколько они яркие. Для этого нужны опросники — испытуемые оценивают воспоминания по определенной шкале.

«Изучение личных воспоминаний среди прочего необходимо для работы с депрессией и посттравматическим стрессовым расстройством», — говорит Дорте Бернтсен.

Значит, есть смысл в том, чтобы измерять личные воспоминания с помощью чисел. Например, у человека в состоянии депрессии воспоминания менее четкие — вот лишь один из результатов такого рода исследований. Благодаря им появится возможность помочь людям с депрессией крепче удержать воспоминания, а затем обращаться к положительному опыту из прошлого. Тот факт, что счастливые воспоминания помогают в борьбе с депрессией, доказал эксперимент на мышах, проведенный ученым Рамиресом и его коллегами. Они выяснили, какие нейроны активны, когда мышь получает положительный опыт, конкретно — при встрече с особью противоположного пола. Затем они держали мышь в стрессовом состоянии 10 дней, пока у бедняги не появились вполне явные признаки депрессии. В качестве лекарства ученые применили весьма неожиданный метод. Они извлекли положительные воспоминания мыши, активировав нейросеть, связанную с тем самым положительным опытом. Несколько дней терапии вернули мышь в прежнее состояние, она стала активнее и вновь начала проявлять интерес к окружающему миру. Для сравнения: у мышей с депрессией после приятного времяпрепровождения с самкой состояние не улучшилось[35]. Значит, воспоминание о радостном событии оказывает более сильный эффект, чем положительный опыт в реальности. Может быть, приятные воспоминания — это наша «таблетка счастья»?

Эмоции иногда бывают иррациональными и мимолетными; в них нет логики, они исчезают, а мы даже не успеем облечь их в слова. Они бурлят в нас, окрашивая в разные цвета саму жизнь и воспоминания. Взять, например, радостное изумление, охватывающее аквалангиста в тот момент, когда он видит двух морских коньков в водорослях на Мадейре. Эмоции не имеют отношения к столбцам таблиц, диаграммам и белым халатам лабораторных ученых. Как же поймать их в научные рамки для исследования? Ученые годами пытались в лабораторных условиях изолировать эффект, оказываемый эмоциями на память. Им понадобился своего рода психологический набор колб и пробирок, а цель эксперимента — дистилляция чистейшего эмоционального воспоминания. Представьте себе вот такое задание на уроке естествознания.





Грустные воспоминания. Рецепт


Вам понадобится: видео, запечатлевшие стихийные бедствия, зараженных вирусом Эбола детей, похороны и слезы. Доброволец, согласный потратить свое время и погрустить. Анкета о личном воспоминании.

Инструкция: посадите испытуемого перед экраном компьютера и включите видеозапись. Следите за тем, как меняется выражение его лица: сначала оно нейтральное и даже выражает любопытство, но вот уголки рта опадают, между бровями появляется глубокая морщина, постепенно увлажняются глаза. А затем попросите его вспомнить что-нибудь личное.

Ожидаемый результат: прошлое покажется испытуемому более мрачным. Повторять до тех пор, пока экспериментатор не сочтет количество грустных воспоминаний удовлетворительным[36].





А если бы у вас не было личных воспоминаний? Но не как у Генри Молейсона, не помнившего событий после операции, а если бы вы знали о произошедших событиях, но их эпизоды невозможно было бы извлечь из памяти, потому что они не возникают в сознании, не оживают? У Сьюзи Маккиннон театр воспоминаний объявил забастовку, а может, даже ни разу не открывался. Она живет в Олимпии (штат Вашингтон, США) и является первым в мире человеком, кому поставили диагноз «тяжелый дефицит автобиографической памяти». Она не способна вспомнить ни один эпизод из своей жизни. Она знает, что замужем за Эриком Грином, но не помнит ни дня их долгой семейной жизни и даже того, как в 1970-х гг. они познакомились в баре. Только ее муж способен подробно пересказать этот эпизод. Она знает, что они побывали во многих экзотических странах, но лишь показывает хранящиеся дома сувениры, когда кто-нибудь спрашивает про Каймановы острова, Ямайку или Арубу. Она знает, что за люди ее окружают — с этим проблем нет; трудилась в сфере здравоохранения и в качестве специалиста по пенсионным вопросам. Всю жизнь она была прекрасным работником, женой и другом. Ее семантическая память в полном порядке. Первым описал разницу между семантической и эпизодической памятью канадский ученый Эндель Тульвинг. Семантическая память — мы про нее уже говорили — это все, что мы умеем и знаем о самих себе и мире, это наши истории. Эпизодические воспоминания — это то, что мы чувствуем, отправляясь в прошлое, ко времени и месту событий; мы ощущаем запахи и слышим звуки, оживают чувства — перед внутренним взором разыгрываются целые спектакли. Личная «машина времени» позволяет нам чувствовать, слышать, пробовать на вкус и видеть то, чего уже нет.

Но Сьюзан Маккиннон не знает, каково это. Она с готовностью поверила, что у нее все как у всех — есть муж и работа. Так ведь и должно быть? Она рассказывает о том, как впервые отвечала на вопросы психолога и очень удивилась, когда ее спросили о детских воспоминаниях. Она не верила в то, что кто-то вообще помнит свое детство, и полагала, что все, как она, выдумывали события прошлого, просто чтобы было о чем поговорить. Прочитав об Энделе Тульвинге, она поняла, что, возможно, у нее не такая память, как у всех[37].

Ученые годами наблюдали за людьми без эпизодических воспоминаний, но все они были жертвами травм и повреждений, ухудшивших их качество жизни. В своей работе Тульвинг предсказал, что существуют люди, подобные Сьюзан, — да, он предположил, что в мире немало людей без эпизодических воспоминаний, людей, на которых не обращают внимание просто потому, что без эпизодической памяти вполне реально жить полноценной жизнью, быть личностью, иметь работу и семью. Психолог, профессор Брайан Левайн, изучавший Сьюзан и других людей с подобным заболеванием, подтвердил, что оно встречается гораздо чаще, чем было принято считать. Благодаря размещенному в интернете опросу он получил более 2000 откликов от обычных жителей Канады[38].

«Многие рассказывают о серьезных проблемах с автобиографической памятью, поэтому я предполагаю, что это заболевание все же не столь редкое».

«Разве не помнить свое детство — это нормально? — спросил нас писатель и музыкант Арне Шрёдер Квальвик, когда узнал, что мы пишем книгу о памяти. — Значит, так бывает?»

Первая книга Арне «Мой кузен Ула и я» (норв. Min fetter Ola og meg) — в жанре документальной прозы — удостоилась номинации на премию Браги, а будучи участником группы 120 Days, стал обладателем премии Spellemann — ее присуждают норвежским музыкантам. Он уважаемый музыкант, писатель и любящий отец. Но кое-чем он все же отличается от обычных людей. Как и Сьюзан, он совсем не помнит свое детство.

«Со временем я понял, что я не такой, как все, ведь окружающие часто рассказывали о том, что с ними было в детстве. А я ничего не помню», — делится он.

Он прекрасно понимает, кто и кем ему приходится, в какую школу он ходил, что делал в свободное время. Но воспоминаний у него нет. Он способен рассказать, где именно располагался класс в его школе, — только и всего. На указании места все заканчивается. Он не способен воскресить в памяти запахи, свои слова — не всплывают ни веселые, ни грустные воспоминания. Он знает, что вместе с группой выступал перед всей школой, но не способен вновь погрузиться в то ощущение — каково это, когда ты молод и стоишь, нервничая, на сцене, а из зала на тебя смотрят учителя и одноклассники.

«Я-то боялся, что это вытеснение, что пережил какую-то травму. Вовсе нет! Чем дальше событие отодвигается по времени, тем слабее я его помню. Я помню то, что было десять лет назад, но лишь несколько эпизодов — я тогда еще был гастролировавшим музыкантом и объездил весь мир. У нас ведь были концерты даже в Японии и США».

Отсутствия уникальных мгновений, которые, по идее, запечатлеваются в памяти, Арне не чувствует. Он не мучается из-за того, что так мало помнит. А если оценивать человека по его достижениям, то Арве забрался на самую вершину: счастливый отец двух детей, сделавший блестящую карьеру. Но его воспоминания блекнут, исчезают и растворяются в тумане. Родители рассказывали, что, когда он был подростком, они отдыхали в Португалии, но в голове у Арне не возникают образы этой поездки, с кем они снимали напополам дом, в памяти не всплывают солнечный свет, океан, бакаляу{1} или старые, покосившиеся кирпичные дома. Он помнит только белые брюки.

«Например, я не помню свой первый поцелуй, и не потому, что был пьян. Со школьной поры я помню одно событие: теракт 11 сентября 2001 г., мне тогда было 17, — говорит он. — Но я лишь помню, где был, когда увидел репортаж по телевизору, — и все».

Он не помнит, как познакомился со своей девушкой, о чем они разговаривали на первом этапе отношений — трепетном, романтическом, — но знает, что любит ее. И этого достаточно.

«У меня мало воспоминаний, но я не считаю это проблемой и не мучаюсь».

Мы не знаем, почему Арне такой. Не знаем, относится ли он к той же группе пациентов, что и Сьюзан Маккиннон. Но, возможно, некорректно называть это состояние диагнозом и оно лишь отражает диапазон человеческих воспоминаний. У одних людей воспоминания визуальны, у других — нет. Противоположностью тяжелого дефицита автобиографической памяти Левайн и его коллеги считают гипертимезию, то есть исключительную автобиографическую память. Люди с подобными способностями помнят, что и в какой день произошло, даже спустя много лет, и яркие эмоции, связанные с впечатлениями из прошлого, не бледнеют[39].



Писателю и блогеру Иде Джексон, в отличие от Арне, воспоминания важны. Она хочет помнить все, и большая часть произошедших событий всплывает у нее в памяти в виде живых картин — иногда даже слишком живых.

«Что-то я прорабатывала с психологом и в своем дневнике, а еще описывала в блоге, поскольку воспоминание было столь ярким и неприятным, что мне даже становилось физически плохо, когда я о нем думала. Я хотела лишить воспоминание сил, зафиксировав в виде текста, просто-напросто „убавить звук“. Таким образом я изменила воспоминание: то, что вижу и слышу у себя внутри, превратилось в рассказ», — говорит она.

Помимо всего прочего, она писала о том, как над ней издевались в школе. Бесплатный журнал Erlik Oslo выложил ее пост на своей странице гораздо позже его первой публикации в интернете. Через шесть лет Ида Джексон наблюдала за тем, как ее собственный текст, словно эпидемия, распространялся по социальным сетям.

«Поделятся ли люди текстом в интернете? Это зависит не от важности инфоповода, а от силы эмоций. А тот пост был наполнен болью. Я предъявила всем свой стыд, поделилась им с читателями. Проблема в том, что моим воспоминанием руководил рассказ о „достойной жертве“, а я ей не была. От меня плохо пахло, я ковырялась в носу, а затем ела козявки перед одноклассниками. А для рассказа эти факты не годятся. Меня сильно травили. Хоть вид у меня был жалкий, я этого не заслужила! Во власти взрослых было все это прекратить. Нужно прояснить следующее: когда мы превращаем свои воспоминания в истории, мы хватаемся за самые стереотипные из существующих шаблонов. Когда я увидела, как мой текст порхает по соцсетям, мне пришлось поправить саму себя и написать более правдивую версию».

«На нас же очень сильно влияет голливудская манера повествования, в собственном детстве мы ищем намеки на то, кто же мы на самом деле, знак, ключ, решающий фактор, объясняющий, почему все получилось именно так, а не иначе», — говорит клинический психолог Педер Кьёс. Он проводил сеансы групповой терапии для подростков во время съемок телепроекта Jeg mot meg весной 2016 г. и ведет колонку о психологии в газете VG.


С помощью терапии он помогает пациентам структурировать свою жизнь — жизненный сценарий — по-новому. Воспоминания превращаются в рассказы о нас самих, и за некоторые держаться проще, ведь они больше соответствуют нашим собственным представлениям о себе. В каком-то смысле психологи становятся соавторами целого ряда жизненных историй или по крайней мере аккуратными редакторами. А все мы — авторы истории о собственной жизни.

«Мы стремимся искать в ней драматургию, а так как заглянуть в будущее мы не можем, создавая рассказ о себе, мы обращаемся к прошлому. Проматывая пленку назад, мы становимся режиссерами и монтажерами, правим картинку в фотошопе. В процессе мы способны переписать сценарий, найти причины, почему события разворачиваются именно так. Иногда у клиентов появляется желание сделать сюжетный поворот в детстве, а потому они не обвиняют своих родителей, хотя, возможно, мы имеем дело с пренебрежением родительскими обязанностями. Но, если на самом деле у вас все было хорошо, а жизнь сложилась не так, как было задумано, вполне вероятно, что вы возложите вину за это на родителей. Разумеется, что-то они делали не так, у них не все получалось — идеальных родителей не существует. Это не значит, что в детстве с людьми не случалось ничего плохого, но бывает и так, что весьма скромным событиям придается огромное значение».

У клиентов Кьёса проблемы возникают в том случае, если сценарий отредактирован слишком радикально. Одно дело — такие свойства памяти, как способность к реконструкции и пластичность, а совсем другое — если человек верит в совершенно неправдоподобные вещи.

«Не подкрепленный фактами нарратив смысла не имеет. Важно, чтобы клиент сам выстроил его в процессе лечения. Я не знаю, что правда, а что нет, и не найду за него решение проблемы».

Работа с людьми, у которых большинство воспоминаний — плохие, предполагает от терапевта особенного подхода. Важно дать клиенту чувство контроля и ответственности за свою жизнь, но так, чтобы он не обвинял себя во всем плохом, что с ним произошло. Но без контроля и ответственности ничего изменить не получится — иначе в истории собственной жизни клиент получит роль второго плана.

Изменить течение жизни, в которой одна черная полоса сменяется другой черной, наверно, сложнейшая задача. Как вообразить, что случится что-то хорошее, если в имеющемся опыте из прошлого есть только боль? Как увидеть вдалеке нечто доброе, мерцающее яркими огнями? На картине Теодора Киттельсена «Замок Сориа-Мориа» Аскеладд{2} с посохом в руке смотрит на великолепный восход солнца, напоминающий позолоченный замок, — мираж, цель путешествия. Вероятно, именно благодаря несгибаемой воле и спокойствию Аскеладда он вообще видит замок, возвышающийся над холмистыми лесами. Человеку с депрессией даже такая горная вершина покажется мрачной.



А теперь вернемся на лесистые холмы Восточной Норвегии к нашей сестре — она наконец выпрыгнула из самолета с парашютом на спине. Сердце стучит так быстро, а адреналин разносится по телу с такой скоростью, что ей трудно осознать, что вообще происходит. Десять секунд свободного падения, а затем Тонье раскрывает парашют. Но, вопреки распространенному мнению, далее ей предстоит самая опасная фаза прыжка — приземление. Все заслоняет собой долгожданное ощущение полета. Оно переполняет, но нужно соблюдать порядок действий во время прыжка. Она совсем не следит за землей. Поверхность, сначала напоминавшая абстрактную карту, а затем лоскутное одеяло из лесов и полей, уже совсем близко. Деревья все ближе и ближе, дорога каждая секунда. Под ней проплывает поле, куда Тонье должна была приземлиться, но она мчится к лесу — приземляться ей предстоит именно там. Наконец она берет управление парашютом в свои руки, но слишком поздно.

Тонье оказывается на верхушке огромной ели. Целая и невредимая, она провисела там 2,5 часа, пока ее не нашел поисковый отряд. В тот же день она вновь садится в самолет, чтобы совершить еще один прыжок — второй прыжок в полном одиночестве, — и происходит то, что, как нам кажется, случится с нами в момент смерти. Перед глазами, словно фильм, проносится вся жизнь. Ужасное видео! Вместо ярких моментов, незабываемых мгновений, жемчужин, перед ней предстают бессмысленные, пустые картины из детства: например, она, семилетняя, стоит на газоне перед домом или с рюкзаком на спине идет по ведущей к дому асфальтированной дорожке.

«Это очень скучные воспоминания, и я не знаю, почему перед глазами возникли именно они», — говорит Тонье.

Второй прыжок избавил ее от смертельного ужаса, пережитого во время первого. Впоследствии она совершила тысячи прыжков, но больше никогда не испытывала ничего подобного.



Но мы-то предполагаем, что перед смертью увидим самые важные моменты жизни. Мы ведь для этого их и собираем, разве нет? В самом конце личной истории перед внутренним взором вдруг возникнут самые важные воспоминания, и мы четко увидим все, что прежде окутывал туман. Проявится истинный смысл всего случившегося с нами. Конец истории позволит увидеть ее начало в новом свете. Или…

Катерина Каттанео, руководившая ходом нашего эксперимента с аквалангистами в Осло-фьорде, однажды 30 минут находилась в состоянии клинической смерти. Она тонула. Погружение было очень сложным, и после него Катерина очнулась уже в больнице в Осло. Ей был всего 21 год, и она слишком сильно рискнула. Перед тем как ее поглотила темнота, она думала лишь об одном: «Почему я не переспала с тем парнем со вчерашней вечеринки?» Не всплыло ни одно из ее важнейших воспоминаний, ни одно важное признание, жизненный сценарий она тоже не переписывала и не редактировала. Одна банальная мысль — и все померкло.



Последняя мысль Адриана Пракона, стоявшего на утесе острова Утёйя и думавшего, что сейчас умрет, была более конкретной. Он видел гроб с собственным телом, опускаемый в землю. Плачущих родителей. С каким ужасным горем им предстоит жить. Картина появилась из ниоткуда, он не думал об этом специально и сам удивился той яркости, с которой она возникла перед его внутренним взором, когда в него целился убийца.

Юному политику Адриану Пракону на тот момент был 21 год. Он впервые оказался в летнем лагере Рабочей молодежной лиги на острове Утёйя в Тирифьорде, в получасе езды от Осло. На несколько жарких июльских дней в лагере собрались примерно 600 интересующихся политикой молодых людей со всей страны: их ждали работа над политическими проектами и летние ночи с песнями и дебатами. Летом 2011 г. на острове побывала Гру Харлем Брундтланд — бывший премьер-министр Норвегии, в свое время возглавлявшая Всемирную организацию здравоохранения. На маленьком острове образовался коктейль из политики, самоуправления и энтузиазма, свойственного молодежи, окрасив ночи надеждой на исполнение юношеских планов.

Андерс Беринг Брейвик готовился долго. Заложив бомбу у правительственного здания, унесшую восемь жизней, он атаковал молодежный лагерь, где убил 69 человек, — все это он тщательно спланировал совершенно один. В тот момент, когда Адриан успел подготовить собственные похороны, убийца стоял на отмели в южной части острова и целился в него. Простояв так две секунды, он опустил оружие и пошел дальше. Адриан лежал на маленьком мысу, напоминавшем тянущийся к воде длинный палец. Спрятаться было негде — только камни и низкие заросли. Адриан накрылся курткой и притворился мертвым. Наверно, именно это и спасло ему жизнь — террорист вернулся на то же место, но не понял, что юноша жив, а потому целился небрежно. В Адриана попала последняя выпущенная на Утёйе пуля. Она вошла в плечо — как непрошеное напоминание о том дне, навсегда изменившем его жизнь, в мышце навсегда останется 70 осколков.

«Первые годы после случившегося я совершенно не контролировал воспоминания. Они приходили сами по себе, чаще всего, когда я испытывал сильный стресс. Чем больше мне был нужен ясный ум, тем хуже я себя чувствовал. Я потерял три года жизни», — говорит он сейчас.

Он выжил после ранения в плечо. Но жизнь после того кошмара уже не будет прежней. Адриан стоял на краю чего-то нового и захватывающего — казалось, он летит навстречу будущему. Он стал секретарем регионального отделения Рабочей молодежной лиги в Телемарке, влюбился, у него были собака и дом. После пережитого на Утёйе жизнь Адриана стала бесконечным повторением трагедии. Снова и снова он переживал самые страшные мгновения своей жизни. Он проанализировал случившееся со всех точек зрения, думал, что мог сделать по-другому, как мало нужно было для того, чтобы пуля вошла в голову, сердце или позвоночник, а не в плечо. В некоторых сценариях он убивает Брейвика камнем, пока не пострадало еще больше людей. Некоторые мысли вызывают чувство вины, ведь он отвечал в том числе за набор участников лагеря. Один из тех, кого он выбрал, домой не вернулся. Ему было всего 15 лет.

После 22 июля у Адриана завязались нездоровые отношения с алкоголем. Спокойный сон стал непозволительной роскошью. Юноша, который раньше с мальчишеской легкостью относился к беспорядку, стал очень аккуратным — настолько, что это граничило с манией.

«Мой парень рассказывал, что я пил снотворное, а потом убирал весь дом. Сам я ничего и не помнил, а приходя в себя, видел вокруг порядок».

Когда Брейвик предстал перед судом, Адриан как раз писал книгу о событиях на Утёйе. Он ездил в Осло из Шиена, чтобы следить за решением вопроса о мере пресечения и работать над книгой. То время было очень неспокойным и эмоциональным. Как-то он выпил пива с друзьями — а дальше он ничего не помнит. Очнулся он в тот момент, когда полиция надевала на него наручники. Его осудили за побои, и ему самому пришлось предстать перед судом.

«Тогда я испугался. Я уже не позволяю себе столько пить. Если меня зовут выпить пива, я сначала иду прогуляться, разбираюсь в своих эмоциях. Мне необходимо понять, что сегодня у меня все хорошо».

Террорист сидит в тюрьме — то же самое высказывание применимо к воспоминаниям Адриана. Он выводит их на прогулку, делает во дворе круг, а затем они исчезают в темноте и, когда Адриан не спит, по большей части сидят взаперти. Так совпало, что интервью у него брали в один из плохих дней. Разница в том, что теперь он знает, что с ним произойдет, — есть возможность подготовиться.

«Одно время я очень много пил — вероятнее всего, потому, что не хотел ничего помнить. И конечно, у меня не было желания вспоминать те вечера, когда мне было плохо. Я просто хотел отключиться»[40].



22 июля 2011 г. — день национальной трагедии в Норвегии. Реальность большого мира докатилась до маленькой, уютной страны, и отношение ее жителей к понятию безопасности навсегда изменилось. Если говорить о памяти, теракт стал еще одной вехой истории. У каждого норвежца есть связанное с 22 июля 2011 г. воспоминание. Американские ученые называют их вспышками памяти, потому что впечатление как бы застывает во времени — мелькнувшая вспышка словно озаряет ярким светом темную комнату. Причина в том, что сильные эмоции и потрясение от случившегося крепко фиксируют воспоминание в памяти.

В американских учебниках по психологии космический корабль «Челенджер», взорвавшийся во время взлета вместе с экипажем, упоминается как пример события, оставляющего подобные воспоминания, а в новых учебниках таким примером для американцев, естественно, станет 11 сентября 2001 г. Раньше столь явных примеров у норвежцев не было. Была более приятная версия: «Где ты был, когда Оддвар Бро сломал палку?» Норвежский лыжник чуть не упустил золото в эстафете из-за того, что у него сломалась палка, — событие стало для норвежцев поводом посмеяться и поделиться воспоминаниями (разумеется, большинство очень похожи: диван у телевизора или трасса в Нурьмарке во время чемпионата мира 1982 г.).

«Где ты был 22 июля?» — этот вопрос связывает личную историю норвежца с историей всей страны. У тех, кто пострадал сам, история другая. Воспоминания о произошедшем будут преследовать их всю жизнь. За выжившими и их близкими наблюдали специалисты Национального центра исследований по вопросам насилия и травматического стресса. После таких серьезных происшествий необходима работа комиссий по расследованию и экспертов в области терроризма, чтобы общество чему-то научилось. Специалистам центра важно изучить реакцию на травму — тогда удастся улучшить качество помощи пострадавшим. Трагедии случаются каждый год. Появляются жертвы насилия, нападений, автокатастроф, войн в других странах. Многие носят в себе травмы после событий, привлекших куда меньше внимания, чем теракт 22 июля, но это совсем не значит, что для пострадавшего оно менее важно. Как же помочь человеку справиться с навязчивыми мучительными воспоминаниями?

Инес Бликс — одна из ученых, работающих с людьми, оказавшимися на месте трагедии. Она наблюдала тех, кто находился в правительственном квартале, проводила опросы и интервью, чтобы понять, насколько сильно на их жизнь повлиял теракт.

«В сфере изучения травмы есть две точки зрения, касающиеся памяти о травме и того, как воспоминание о ней меняет нас самих. Это и есть война памяти. Одни ученые предполагают, что травматичные для нас события мы помним не так, как рядовые, и что травмы приводят к фрагментации воспоминаний, вытеснению значительных объемов информации и диссоциативным расстройствам личности. Другие, в том числе и я, считают, что травмирующие переживания наряду с любыми эмоциональными событиями мы чаще всего помним очень хорошо. При травме память в целом ведет себя как обычно, но „регулятор выкручивается на максимум“, работает на показателе 10 баллов»[41].

Согласно данным ее исследования, одна из самых частых жалоб после травмирующих событий — навязчивые подробные воспоминания, спустя долгое время после произошедшего раз за разом всплывающие в памяти. Навязчивые нежелательные воспоминания о травме преследуют довольно долго. После Первой мировой войны такое состояние получило название shell shock{3}: в классическом произведении Вирджинии Вулф «Миссис Дэллоуэй» молодой солдат, не справившись с нанесенными войной травмами, выбрасывается из окна. В те времена о болезни ничего не было известно, и поражало то, что с виду здоровые солдаты оказывались непригодными к бою. Они становились пугливыми, теряли сон и аппетит, были не в состоянии о себе позаботиться, часто впадали в апатию или панику, вели себя иррационально. На войне они оказались в жесточайших условиях. Впервые в истории военная техника уничтожала в грязных окопах миллионы людей — кровопролитная война, разделившая Европу, велась несколько лет подряд. В те времена накопилось немало знаний в сфере психологии травмы: солдат превращали в больных людей вовсе не безделье и черепно-мозговые травмы. Что же происходило на самом деле?

Согласно укоренившейся традиции, принято считать, что травматичные воспоминания отличаются от обычных. Если у человека появляются признаки множественной личности или иные диссоциативные расстройства, активируются скрытые механизмы выживания, помогающие пережить кризис.

Почему все устроено именно так? Поражающие воображение сцены, яркие чувства и события, способные поколебать наши собственные представления о том, кем мы являемся, оставляют в нашей памяти более глубокий след, чем обыденная реальность. Травма цепляется за нашу память всеми возможными способами, чтобы мы обязательно запомнили произошедшее. Она окрашена более яркими эмоциями, чем все прочие пережитые нами события, и ставит под сомнение многие наши представления о мире и о самих себе. Забыть о случившемся тяжело не только поэтому: воспоминания всплывают сами — точно так же из разноцветной коробки выскакивает игрушечный клоун на пружине, которая распрямляется именно тогда, когда вы этого совсем не ждете. У жертв потрясений эта самая коробочка не закрывается, и воспоминание и весь пережитый ужас набрасываются на них снова и снова.

Опрос, проведенный среди 207 госслужащих, которые 22 июля были на работе, показал, что примерно половину из них даже через год мучают воспоминания о теракте. Состояние четверти из них по степени серьезности приближается к посттравматическому стрессовому расстройству (ПТСР). У тех, кого в момент происшествия там не было, реакция другая. Они понимают, что могли бы быть на работе, и их мучают возникающие в воображении картины того, как пострадали их коллеги[42].

ПТСР развивается через некоторое время после травмирующего события. Когда воспоминания не тускнеют и сопровождаются попытками их отогнать, они лишь укрепляются, и мы теряем над ними контроль. Чтобы не переживать произошедшее снова и снова, человек избегает всего, что напоминает о травме. Такая ситуация осложняет повседневную деятельность, работу и учебу. Кроме того, не думать о пережитой травме очень непросто. Это как если бы нам сказали: «Не думайте о слоне!» О чем мы начнем думать? Слон бродит неподалеку, опрокидывает предметы и занимает ужасно много места, чем сильнее мы притворяемся, что его не существует.