Это мой конёк
Часть 5 из 28 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
«Когда воспоминания свежие, они легкодоступны и хранятся в гиппокампе, а мы с ходу представляем себе все произошедшее. Со временем воспоминания стареют, уходят в прошлое — их кусочки хранятся в разных частях мозга. Чтобы их оживить, нужна более сложная реконструкция. И благодаря гиппокампу отдельные элементы становятся цельной картиной».
Но что именно она видит, благодаря чему воспоминания оставляют уникальную «подпись» на МРТ-снимках? Элеонор Магуайр считает, что над каждым конкретным воспоминанием трудятся целые группы нервных клеток.
«Раз у каждого воспоминания есть уникальный рисунок, значит, информация о первом впечатлении по-прежнему есть, и она имеет отношение к биологическому следу памяти. Но разрешение МРТ-снимка крайне низкое, и потому мы видим только крупные группы нервных клеток, активирующихся одновременно».
«Важно изучать воспоминания на клеточном уровне, однако необходимо также уделить внимание и более крупным единицам. Даже хорошо, что воспоминания предстают перед нами в облаке активности. Нам приходится думать о них именно в таком ключе, ведь все-таки это не просто связь между двумя клетками — они устроены гораздо сложнее», — говорит Магуайр.
Элеонор Магуайр считает, что для эпизодических воспоминаний прежде всего важно место действия.
«Мелкие единицы, образующие воспоминание, сами по себе не имеют никакого значения, пока не помещаются в какую-то точку — туда, где разворачивались события».
Впечатление привязывается к системе координат и нейронам места, расположенным в гиппокампе, благодаря укреплению синаптических связей за счет долговременной потенциации. Так воспоминания встают на место у нас в голове.
«Мы надеемся, что наше открытие поможет раскрыть тайну болезни Альцгеймера. Задолго до появления других симптомов у пациентов с этим заболеванием искажается восприятие пространства, — говорит Эдвард Мосер. — Самые свежие эпизодические воспоминания при появлении заболевания страдают первыми: они исчезают раньше впитанных нами за всю жизнь знаний и до того, как пропадут навсегда более зрелые воспоминания — словно облако светящихся частичек в океане».
А как там дела у наших аквалангистов? Вы же не забыли, что в самом начале главы мы отправили десять человек в ледяной Осло-фьорд?
С крыши водолазного центра льется дождь, мы, стуча зубами, стоим на берегу и потираем руки, отчаянно пытаясь согреться. Разумеется, все пловцы принимают участие в эксперименте добровольно, их никто не заставлял. Об их местоположении говорит лишь несколько пузырей на поверхности воды, и мы слегка нервничаем. А если с ними что-то случится? А если память у них окажется скверной — как у медузы? Обещаем, мы еще вернемся к аквалангистам, но сначала обсудим — а какая память, например, у медуз?
«Мы не знаем, способны ли медузы вообще запоминать информацию, — говорит профессор Даг Хессен, биолог. — У медуз есть своего рода воля — они ведь плавают в определенном направлении, хотя мозга у них нет, только нервные волокна. Но вероятно, все животные, даже простейшие, в той или иной степени способны обучаться».
Но как человеческая память стала такой сложной? Почему мы помним все именно так, а не как медузы? Как могло бы пойти наше развитие?
«У нас не получилось доказать, что память животных работает так же, как человеческая. Мы предполагаем, воспоминания животных ассоциируются с конкретной ситуацией и всплывают тогда, когда животное видит или сталкивается с чем-то — например, кот видит дверцу шкафа, которой ему когда-то прищемили хвост».
Следовательно, нет доказательств того, что зебры, глядя вдаль меланхоличным взглядом, вспоминают великую любовь времен своей юности. Или того, что собаки, грустно лая, думают о печальном событии из детства. Газели не вздрагивают, припоминая неловкую ситуацию, в которой оказались два года назад, а леопарды не переживают заново тот счастливый момент, когда они настигли свою первую жертву. По крайней мере доказать нечто подобное невозможно.
«Предполагаем, что так делают только люди — оглядываются на прошлое независимо от контекста. Все животные и растения обладают своего рода памятью — в том смысле, что они приспосабливаются к окружающей среде. Полезны знания о том, как избежать опасностей, добыть еду и найти партнера для продолжения рода. Очевидно, для всех живых организмов — даже для тех, кто живет совсем недолго, — способность запоминать, а не жить лишь настоящим в ходе эволюции, являлась преимуществом. Люди же способны и обращаться к прошлому, и рисовать картину будущего. Но способность представлять себе будущее — это своего рода побочный эффект от наличия памяти», — считает Хессен.
По мнению биолога, у человека неспроста развился такой крупный мозг и сложная память — на то есть явная причина.
«Известно, что у социальных животных мозг крупнее, а память лучше, чем у тех, кто живет поодиночке».
Например, все летучие мыши в той или иной степени социальные животные, однако это качество особенно присуще вампировым летучим мышам. Они живут группами и не могут больше трех дней обходиться без свежей крови. Ученые обнаружили, что летучие мыши заботятся друг о друге (делятся кровью, отхаркивая ее), причем не только о членах семьи, и, судя по всему, они не забывают оказанных услуг. Следовательно, в отношениях между особями есть элемент взаимности, напоминающий человеческую дружбу.
«Многие считают, что большой объем нашей памяти связан с тем, что мы живем в крупной группе со сложной иерархией и оказываем друг другу услуги. Ведь симпатии и антипатии зависят от того, что мы помним, а чем дольше мы живем, тем сложнее социальные структуры, которые нам необходимо усвоить».
То есть те животные, которые живут долго, и помнят больше. Например, слоны. У них память прекрасная.
Вот лишь одна из многочисленных историй про слоновью память: в 1999 г. в заповеднике в Хоэнвальде (штат Теннесси, США) смотрители познакомили слониху Дженни с новенькой Ширли — первая повела себя очень беспокойно. В свою очередь, Ширли очень заинтересовалась Дженни. Судя по поведению, слонихи видели друг друга раньше. После небольшого расследования выяснилось, что 23 года назад они недолго выступали вместе в странствующем цирке Карсона и Барнса[23]. Ученые долго наблюдали за слонами, и выяснилось, что память играет в их жизни огромную роль. Возраст возглавляющей стадо самки предполагает наличие богатого опыта, необходимого, например, для того, чтобы вывести стадо из зоны пожара и отыскать воду в период засухи. Молодые слонихи рискуют совершить серьезные ошибки, которые будут стоить жизни всему стаду.
Слонихи Ширли и Дженни повели себя так, будто их воспоминания друг о друге были столь же эмоциональными, как у людей. Но воспоминания бывают куда менее сложными и при этом вызывают не меньшее удивление. У некоторых животных есть своего рода инстинкт, связанный со временем и местом. Тупики каждый год прилетают на побережье Западной Норвегии в один и тот же день, независимо от погоды. Угри, пересекая весь мир, идут на нерест в Саргассово море — не только те, что живут в том регионе, но вообще все угри из всех уголков мира. Бабочки монархи собираются в определенной точке в Мексике, и по дороге успевает смениться несколько поколений. Новому поколению просто неоткуда знать, из каких мест их предки и куда они направлялись, — они лишь знают, что им нужно лететь на юг. Это память или инстинкт? И может ли инстинкт иметь привязку к точке на карте или периоду времени?
«Когда лосось идет на нерест, каждая особь возвращается именно туда, где сама родилась, ей руководит обоняние — у большинства животных это чувство очень тесно связано с памятью. Но многие вопросы, касающиеся памяти животных — например, того же угря, остаются для нас загадкой», — говорит Даг Хессен.
В человеческом мозге центр обоняния (обонятельные луковицы) расположен близко к гиппокампу — это говорит о том, что обоняние имеет более тесную связь с памятью. Но это не значит, что другие ощущения для нас менее важны. Идея многотомного романа родилась у Марселя Пруста, когда он ел печенье «Мадлен», обмакивая его в чай. У многих людей яркие воспоминания связаны с музыкой и звуками; легко ли нам забыть мелодию из рекламы? Сколько тысяч песен мы не способны узнать?
У певчих птиц хорошая память. Они, как и мы, учат песни наизусть, а не рождаются с ними. Если посадить певчую птичку в клетку к птицам иного вида, она выучится петь совсем по-другому: синяя синица, оказавшая в гнезде большой синицы, выучится именно ее песням. У песен певчих птиц бывают даже диалекты и различные формы. Самец мухоловки-пеструшки, например, поет немного по-другому, в зависимости от того ищет он «жену» или просто «возлюбленную». В устройстве птичьей памяти особенно впечатляет их мозг. В нем находится несколько вокальных центров, среди прочего — высший центр: он увеличивается в размерах каждую весну и почти исчезает осенью!
«Мы не знаем, почему это происходит, ведь птицы помнят выученные ими песни и без этого центра, — говорит профессор орнитологии Хелене Лампе из Университета Осло. Мы по-прежнему многого не знаем о высшем вокальном центре птиц. У самок он, как правило, развит слабо, но пение они тем не менее понимают. Предположительно, он необходим для идентификации и запоминания конкурентов, но, когда самец мухоловки-пеструшки гуляет с новыми „возлюбленными“, территорию остаются охранять именно самки».
«Одна из пока не разгаданных нами загадок птичьего царства. Мы не знаем, где именно хранятся песни — по данным новейших исследований, складом для них отчасти служит слуховой центр мозга», — говорит профессор Хелене Лампе.
У многих видов птиц поразительно хорошая память: перелетные птицы помнят, куда им лететь, попугаи и вороны способны понимать человеческую речь, а сойки помнят, где они сделали склад с запасами орехов.
«Чтобы делать запасы, необходима эпизодическая память: значит, у птиц картина того, как они закапывали орехи, остается в виде живого воспоминания, впечатления, благодаря которому позже они их находят», — говорит Лампе.
Тут мы видим один из самых спорных вопросов, связанных с наукой о памяти: насколько уникальна человеческая эпизодическая память и имеются ли доказательства того, что у животных и птиц она тоже есть? Окончательного ответа на этот вопрос у ученых нет.
Запоминать — значит создавать целые нейронные сети, связывать их с помощью долговременной потенциации и закреплять в гиппокампе. В этом процессе нет ничего само собой разумеющегося. Природа создала и альтернативные варианты. Память есть и у животных без гиппокампа. Признаки памяти проявляют даже одноклеточные, например слизевики (на самом деле это скопление амеб, хотя долгое время их включали в царство грибов). Ученые помещали слизевиков во влажную среду через одинаковые промежутки времени и наблюдали за их реакцией. Затем они прекратили смену влажных и сухих условий, однако подопытные существа еще какое-то время демонстрировали ту же самую реакцию в том же темпе[24]. А еще слизевик нашел кратчайший путь из лабиринта! Амебы оставляли слизь в тех местах, где побывали, — так остальная часть колонии понимала, что в тупик лабиринта идти не надо. Эти существа так и живут с одноклеточной памятью, даже не подозревая, что эволюция промчалась мимо. Вот вам пример памяти без гиппокампа.
Слизевики, медузы и певчие птицы, угри и бабочки монархи, вампировые летучие мыши, тупики и слоны — у памяти каждого из этих видов есть свои тайны. Что они на самом деле помнят, а что лишь инстинкт? Каждого из них природа наградила своим методом решения задачи по хранению информации для дальнейшего использования. Но человеческая память, вероятно, самая объемная и сложная. Какие еще животные помнят эпизоды не только из собственной жизни, но и из жизни предков, живших несколько тысяч лет назад, да еще и фиксируют их письменно?
У нашей памяти секретов тоже предостаточно. Возьмем даже Генри Молейсона, благодаря которому мы теперь столько знаем о памяти. Гиппокампа у него не было — как он помнил свою жизнь до операции? Когда мы обращаемся к воспоминаниям, их видно на экране компьютера Элеонор Магуайр — там они рисуют разнообразные узоры. Как Генри помнил хоть что-нибудь, не имея гиппокампа, ведь воспоминания становятся единым целым именно в нем? По этому вопросу ученые до сих пор спорят. И это в буквальном смысле слова борьба за роль гиппокампа в устройстве памяти.
Воспоминания Генри о жизни до операции прошли стандартную процедуру сохранения с помощью гиппокампа. Для начала события закрепились благодаря следам памяти — они связали впечатления в одно целое. Затем связи в мозговой коре окрепли, и помощь гиппокампа им больше не требовалась. Этот процесс иногда занимает годы. Поэтому Генри не помнил событий нескольких лет до операции — воспоминания о них были просто-напросто нестабильны и зависели от гиппокампа. Долгое время считалось, что в этом-то и заключается объяснение и что гиппокамп совсем не нужен, если мы вспоминаем события далекого прошлого. Но Элеонор Магуайр и другие ученые заметили активность в гиппокампе, когда мы о чем-то вспоминаем, то есть когда воспоминания оживают.
Ученые не ставят воспоминания Генри под сомнение, однако подчеркивают, что воспоминание — это не просто воспоминание. Иногда оно становится повествованием, несущим в себе факты о произошедшем и не очень отличающемся от какой-нибудь обычной истории. Бывает и по-другому — мы переживаем событие заново: ощущения, детали, чувства, нахлынувшие в тот момент, — не последнюю роль играет и обстановка. Воспоминания Генри, скорее, относились к первому типу и больше напоминали знания или усвоенные рассказы — это называется семантическая память[25]. Он редко в деталях описывал свое детство, и рассказы его зачастую строились по схеме «я обычно…» и содержали факты о том, в какую школу он ходил, куда ездил на каникулы и какой была его семья. Его словарный запас был весьма ограниченным, и, вероятно, Генри был не способен вызывать у себя живые воспоминания, наполненные запахами, звуками и эмоциями. Уже будучи знакомой с Генри много лет, Сьюзан Коркин убедилась, что его воспоминаниям не хватало именно этой живости, свойственной нашим эпизодическим воспоминаниям.
В дайвинг-центре «Гюльте» мы уже провели первую часть теста на память — его результаты нужны нам для сравнения, поскольку они демонстрируют работу памяти в нормальных условиях. Мы разделили аквалангистов на две группы и присвоили каждому номер от 1 до 10. Выданный нами список, состоящий из 25 слов, испытуемых, очевидно, заставил попотеть. Не только потому, что тест сложный. Они изучали слова в течение двух минут, затем вставали, прогуливались, возвращались к столу и записывали то, что смогли запомнить. На них была надета половина снаряжения для погружений — разумеется, они вспотели и им стало жарко. Испытуемые запомнили от 6 до 17 слов — это абсолютно нормальный результат.
Капли дождя попадают на кожу и лишь заставляют нас еще сильнее нервничать, а первая группа испытуемых тем временем уже заходит в воду. А что, если мы вообще ничего не узнаем? Что, если эти десять человек пришли сюда совершенно напрасно и мы не узнаем ничего нового о памяти и контексте?
Нельзя же всю жизнь полагаться на то, что обстановка поможет нам запомнить все, что только возможно. Годден и Бэддели подчеркивали неразумность таких предположений. В XVII в. философ Джон Локк написал о человеке, который учился танцевать в комнате с большим сундуком. Он исполнял всевозможные танцевальные па, но только если в комнате находился сундук. В комнате без сундука свои способности он продемонстрировать не мог. Очень странная история — к счастью, ничего подобного больше никогда не наблюдалось. Но в ней описана крайняя форма контекстно-зависимой памяти, а задачей Годдена и Бэддели было продемонстрировать, что в некоторой степени это может быть. Как это применить? Например, готовиться к экзамену там, где он будет проводиться? Или не менять место жительства из страха потерять все накопленные в одной квартире воспоминания?
К счастью, воспоминания доступны нам даже тогда, когда мы не находимся там, где произошли сами события. Аквалангисты готовы поделиться с нами поразительными впечатлениями от погружения — они тем временем уже переместились на сушу.
Нейронные сети нашей памяти, или рыболовная сеть воспоминаний, приносят пользу не только тогда, когда дело касается обстановки.
Самые крепкие сети мы сплетаем сами, когда запоминаем то, что действительно хорошо понимаем или что имеет для нас особое значение. Если мы проявляем жгучий интерес к какой-то теме, например к дайвингу, нам проще запоминать новую информацию, связанную именно с ней, а не с тем, о чем нам мало что известно. Все дело в том, что у нас уже есть обширная нейронная сеть воспоминаний для размещения знаний, а кроме того — дополнительная мотивация. У нас как бы появляется дополнительная нейронная сеть благодаря нашей собственной вовлеченности — память вообще эгоистична. Воспоминания цепляются за то, что касается нас самих, что мы чувствуем, чего хотим. Жаль, но то, что нам необходимо запомнить, просто ужасно неинтересно!
Другие ученые проводили разные эксперименты, связанные с контекстно-зависимой памятью. Запомним ли мы то, что выучим во время прыжка с парашютом? Ученые пришли к выводу, что уровень стресса во время прыжка так высок, что сводит влияние контекста к нулю. Вероятно, в этом нет ничего странного: уровень адреналина повышается настолько, что мы плохо воспринимаем обстановку — а значит, опереться памяти не на что. Чуть более приземленным и приближенным к практике был эксперимент, во время которого ученые тестировали студентов-медиков: легче ли им вспоминать полученные знания в том же помещении, где они их получали? Помещением в эксперименте служили и обычные аудитории, и операционные, где студенты надевали спецодежду. К счастью для их будущих пациентов, в результате эксперимента были выявлены минимальные различия, поэтому студенты вполне способны вести врачебную практику за пределами учебного заведения.
Проводя эксперимент в «Гюльте», мы разделили аквалангистов на две группы. Мы проверим на суше, сколько слов из 25 запомнили под водой испытуемые из первой; вторая группа и заучивала, и вспоминала слова под водой.
Выбравшись из воды, пятеро пловцов из первой группы стаскивают с себя маски и ласты, отстегивают тяжелые баллоны с кислородом и, расставив ноги, усаживаются на скамейку у стены дайвинг-центра.
Результаты они показывают очень слабые.
Один из них помнит лишь слова первого этапа теста — его результат нулевой. Лучший из испытуемых помнит 13 слов списка, увиденного под водой, но и этот результат хуже, чем показатели теста на суше. В среднем по результатам первого теста, проводившегося в помещении дайвинг-центра, испытуемые помнили 8,6 слова.
«Пока я был под водой, мне казалось, я все помню, а затем я вышел на берег, и мою голову словно подменили — я все забыл», — делится впечатлениями один из аквалангистов.
В среднем, выйдя на сушу из воды, испытуемые вспомнили 4,4 слова.
Снять с себя ласты, пройти по дорожке от причала до здания дайвинг-центра, отцепить баллон с кислородом, взять листок бумаги — может быть, все это смешало мысли и стерло воспоминания из памяти? Дункан Годден и Алан Бэддели рассматривали такую возможность и проверяли, способен ли процесс перемещения по суше повлиять на результат. Одна группа водолазов заучила слова на суше, затем совершала погружение и выходила на поверхность — ее сравнили с группой испытуемых, которые учили слова на суше, затем некоторое время ждали, но не двигались. Группа, совершавшая погружение, вспомнила слова так же, как те, кто все время просидел на одном месте. Следовательно, необходимость перемещения никак не объясняла тот факт, что водолазы, учившие слова под водой, на суше их вспоминали хуже.
Где-то на глубине водолазы из второй группы достали свои фонарики и специальные блокноты, чтобы писать под водой. К поверхности убегают пузырьки воздуха, глубина — 15–16 метров, а наши испытуемые неловко перебирают в руках ламинированные листы бумаги с 25 новыми словами. В темноте они собрались в круг и крепко держат в руках фонарики — их лучи разрезают толщу воды после каждого движения испытуемых. Как и те слова, что они учили на суше, эти по большей части односложные: короткие, конкретные — и испытуемым легко писать их в перчатках.
Эта группа в среднем запомнила 9,2 слова из 25 во время теста в помещении дайвинг-центра. Что же произойдет, когда они попытаются и выучить, и вспомнить 25 слов под водой? Поднимаясь к поверхности, пузыри медленно увеличиваются, а мы тем временем уже давно насквозь промокли и стоим на причале, сжимая в руках бумажные стаканчики с кофе. Даже чайки сегодня сидят дома.
Аквалангисты спокойны: они задержались на глубине нескольких метров, перед тем как вынырнуть. Все утро напряжение нарастало, смешиваясь с желанием выпить теплого какао и надеть сухие носки. В прошлогодней траве лежат комья старого снега. Пловцы, напротив, сегодняшним погружением довольны и с гордостью протягивают нам свои записи.
Мы просматриваем результаты и понимаем: нам удалось полностью повторить эксперимент 1970-х гг., до мельчайших подробностей. Аквалангисты, заучивавшие и вспоминавшие слова под водой, в среднем запомнили 8,4 слова — под водой их память показала почти столь же хорошие результаты, как и на суше. Им не помешали такие факторы, как более высокое давление, смесь газов, маски, гидрокостюмы и звук дыхания, тысячи пузырей, уносящихся к поверхности, тусклый свет от фонариков, мечущийся по дну, плохая видимость, гидроперчатки, в которых трудно держать ручку, и специальные блокноты. По результатам знаменитого эксперимента 1970-х гг. эффект контекста прослеживается четко: водолазы вспоминали под водой гораздо больше слов, если и запоминали их тоже под водой. Их память показала почти столь же высокие результаты, как и во время эксперимента на суше. Вот что мы увидели: когда пловцы оказались под водой, они почувствовали себя в знакомой обстановке — это и помогло им выучить список слов, а воспоминания появились как бы сами по себе, как картины на экране.
Ходом эксперимента руководила Катерина Каттанео. У нее 30-летний опыт погружений, и ей удалось побывать на глубине более 60 метров. Для нее это простое погружение, температура воды была комфортной, рассказывает она, забираясь после окончания эксперимента на причал и снимая с себя маску. За ее спиной февральский дождь покрывает рябью поверхность фьорда.
«Здесь я никогда не видела морских коньков, — говорит она. — На Мадейре мне попались два — крошечные, очень милые, они качались на волнах, цепляясь хвостиками за водоросли. Но сильное течение отнесло меня от них. Я их видела лишь мельком».
Глава 3. Последние мысли парашютиста. Или что такое личные воспоминания?
…Все цветы нашего сада и парка г-на Свана, кувшинки Вивоны, обыватели городка и их маленькие домики, церковь и весь Комбре со своими окрестностями, все то, что обладает формой и плотностью, все это, город и сады, всплыло из моей чашки чаю.
Марсель Пруст. В поисках утраченного времени[26]
Наша сестра много лет активно занималась парашютным спортом. Каждые выходные она ездила на площадки в Ярлсберг, в США, в Польшу, участвовала в групповых прыжках вместе с сотнями людей.
За прыжками Тонье мы всегда наблюдали с ужасом. В эти минуты мы тщательно планировали ее похороны — от цветов до музыки, под которую вынесут гроб. Хоть несчастные случаи во время прыжков с парашютом редки, те, что все же происходят, поистине ужасны. Вы несетесь к земле с высоты 4500 метров — абсолютно безопасными такие развлечения не бывают. Каждый раз, когда она приземлялась, мы испускали вздох облегчения, как после долгой задержки дыхания. Цветастый парашют совсем не вяжется с несчастьем, которое произойдет, если он не раскроется или если легкую ткань подхватит внезапный порыв ветра. Парашют у Тонье был ярко-оранжевый, как солнце на закате.
Во время набора высоты двигатель самолета гудит так громко, что приходится кричать, чтобы тебя услышали. В ту самую субботу в июле 2006 г. Тонье подходит к открытой двери маленького серебристого самолета, советского турбовинтового Ан-28. Встает на краю. Она думает, что все будет хорошо, — а о чем еще думать, когда выпрыгиваешь из самолета с высоты несколько тысяч метров? Как правило, все заканчивается хорошо — за эту мысль и приходится цепляться.
Мы пока оставим Тонье там: она смотрит сверху на Восточную Норвегию, одетые в леса холмы, на которые плотные облака отбрасывают сероватую тень. Температура 15 °C, лето еще не до конца вступило в свои права. Пусть она пока побудет в безопасности в самолете: маленькая фигурка в красном комбинезоне, карие глаза, широкая улыбка. Еще несколько минут.
Какие воспоминания вам захотелось бы воскресить в памяти, если бы вы знали, что жить вам осталось считаные минуты? Какие события сияют, словно жемчужины уникального ожерелья нашей жизни? Уникального — потому что во всем мире наши воспоминания есть только у нас. Что будет порхать по вашему гиппокампу в момент прощания с жизнью, что за «бабочки» сядут к вам на руки? А если выбрать только одно воспоминание, как в японском фильме «После жизни» — по сюжету умершим приходилось делать подобный выбор, прежде чем отправиться на небеса. Воспоминание, в которое вы будет погружаться снова и снова целую вечность, самое счастливое мгновение вашей жизни. Что выбрали бы вы?
Наверно, для этого люди и ведут дневники. Фиксируют мгновения, которые нельзя отпускать, — волшебные минуты, к которым захочется вернуться позже.
Когда блогер Ида Джексон перечитывает написанное, она вспоминает о прошедших днях больше, чем если просто думает о них, ощущает запах событий, видит и слышит их. На ум приходит каждая деталь — все, что иначе она и не вспомнила бы.
Она из тех, кто коллекционирует воспоминания — запасает их впрок.
Но что именно она видит, благодаря чему воспоминания оставляют уникальную «подпись» на МРТ-снимках? Элеонор Магуайр считает, что над каждым конкретным воспоминанием трудятся целые группы нервных клеток.
«Раз у каждого воспоминания есть уникальный рисунок, значит, информация о первом впечатлении по-прежнему есть, и она имеет отношение к биологическому следу памяти. Но разрешение МРТ-снимка крайне низкое, и потому мы видим только крупные группы нервных клеток, активирующихся одновременно».
«Важно изучать воспоминания на клеточном уровне, однако необходимо также уделить внимание и более крупным единицам. Даже хорошо, что воспоминания предстают перед нами в облаке активности. Нам приходится думать о них именно в таком ключе, ведь все-таки это не просто связь между двумя клетками — они устроены гораздо сложнее», — говорит Магуайр.
Элеонор Магуайр считает, что для эпизодических воспоминаний прежде всего важно место действия.
«Мелкие единицы, образующие воспоминание, сами по себе не имеют никакого значения, пока не помещаются в какую-то точку — туда, где разворачивались события».
Впечатление привязывается к системе координат и нейронам места, расположенным в гиппокампе, благодаря укреплению синаптических связей за счет долговременной потенциации. Так воспоминания встают на место у нас в голове.
«Мы надеемся, что наше открытие поможет раскрыть тайну болезни Альцгеймера. Задолго до появления других симптомов у пациентов с этим заболеванием искажается восприятие пространства, — говорит Эдвард Мосер. — Самые свежие эпизодические воспоминания при появлении заболевания страдают первыми: они исчезают раньше впитанных нами за всю жизнь знаний и до того, как пропадут навсегда более зрелые воспоминания — словно облако светящихся частичек в океане».
А как там дела у наших аквалангистов? Вы же не забыли, что в самом начале главы мы отправили десять человек в ледяной Осло-фьорд?
С крыши водолазного центра льется дождь, мы, стуча зубами, стоим на берегу и потираем руки, отчаянно пытаясь согреться. Разумеется, все пловцы принимают участие в эксперименте добровольно, их никто не заставлял. Об их местоположении говорит лишь несколько пузырей на поверхности воды, и мы слегка нервничаем. А если с ними что-то случится? А если память у них окажется скверной — как у медузы? Обещаем, мы еще вернемся к аквалангистам, но сначала обсудим — а какая память, например, у медуз?
«Мы не знаем, способны ли медузы вообще запоминать информацию, — говорит профессор Даг Хессен, биолог. — У медуз есть своего рода воля — они ведь плавают в определенном направлении, хотя мозга у них нет, только нервные волокна. Но вероятно, все животные, даже простейшие, в той или иной степени способны обучаться».
Но как человеческая память стала такой сложной? Почему мы помним все именно так, а не как медузы? Как могло бы пойти наше развитие?
«У нас не получилось доказать, что память животных работает так же, как человеческая. Мы предполагаем, воспоминания животных ассоциируются с конкретной ситуацией и всплывают тогда, когда животное видит или сталкивается с чем-то — например, кот видит дверцу шкафа, которой ему когда-то прищемили хвост».
Следовательно, нет доказательств того, что зебры, глядя вдаль меланхоличным взглядом, вспоминают великую любовь времен своей юности. Или того, что собаки, грустно лая, думают о печальном событии из детства. Газели не вздрагивают, припоминая неловкую ситуацию, в которой оказались два года назад, а леопарды не переживают заново тот счастливый момент, когда они настигли свою первую жертву. По крайней мере доказать нечто подобное невозможно.
«Предполагаем, что так делают только люди — оглядываются на прошлое независимо от контекста. Все животные и растения обладают своего рода памятью — в том смысле, что они приспосабливаются к окружающей среде. Полезны знания о том, как избежать опасностей, добыть еду и найти партнера для продолжения рода. Очевидно, для всех живых организмов — даже для тех, кто живет совсем недолго, — способность запоминать, а не жить лишь настоящим в ходе эволюции, являлась преимуществом. Люди же способны и обращаться к прошлому, и рисовать картину будущего. Но способность представлять себе будущее — это своего рода побочный эффект от наличия памяти», — считает Хессен.
По мнению биолога, у человека неспроста развился такой крупный мозг и сложная память — на то есть явная причина.
«Известно, что у социальных животных мозг крупнее, а память лучше, чем у тех, кто живет поодиночке».
Например, все летучие мыши в той или иной степени социальные животные, однако это качество особенно присуще вампировым летучим мышам. Они живут группами и не могут больше трех дней обходиться без свежей крови. Ученые обнаружили, что летучие мыши заботятся друг о друге (делятся кровью, отхаркивая ее), причем не только о членах семьи, и, судя по всему, они не забывают оказанных услуг. Следовательно, в отношениях между особями есть элемент взаимности, напоминающий человеческую дружбу.
«Многие считают, что большой объем нашей памяти связан с тем, что мы живем в крупной группе со сложной иерархией и оказываем друг другу услуги. Ведь симпатии и антипатии зависят от того, что мы помним, а чем дольше мы живем, тем сложнее социальные структуры, которые нам необходимо усвоить».
То есть те животные, которые живут долго, и помнят больше. Например, слоны. У них память прекрасная.
Вот лишь одна из многочисленных историй про слоновью память: в 1999 г. в заповеднике в Хоэнвальде (штат Теннесси, США) смотрители познакомили слониху Дженни с новенькой Ширли — первая повела себя очень беспокойно. В свою очередь, Ширли очень заинтересовалась Дженни. Судя по поведению, слонихи видели друг друга раньше. После небольшого расследования выяснилось, что 23 года назад они недолго выступали вместе в странствующем цирке Карсона и Барнса[23]. Ученые долго наблюдали за слонами, и выяснилось, что память играет в их жизни огромную роль. Возраст возглавляющей стадо самки предполагает наличие богатого опыта, необходимого, например, для того, чтобы вывести стадо из зоны пожара и отыскать воду в период засухи. Молодые слонихи рискуют совершить серьезные ошибки, которые будут стоить жизни всему стаду.
Слонихи Ширли и Дженни повели себя так, будто их воспоминания друг о друге были столь же эмоциональными, как у людей. Но воспоминания бывают куда менее сложными и при этом вызывают не меньшее удивление. У некоторых животных есть своего рода инстинкт, связанный со временем и местом. Тупики каждый год прилетают на побережье Западной Норвегии в один и тот же день, независимо от погоды. Угри, пересекая весь мир, идут на нерест в Саргассово море — не только те, что живут в том регионе, но вообще все угри из всех уголков мира. Бабочки монархи собираются в определенной точке в Мексике, и по дороге успевает смениться несколько поколений. Новому поколению просто неоткуда знать, из каких мест их предки и куда они направлялись, — они лишь знают, что им нужно лететь на юг. Это память или инстинкт? И может ли инстинкт иметь привязку к точке на карте или периоду времени?
«Когда лосось идет на нерест, каждая особь возвращается именно туда, где сама родилась, ей руководит обоняние — у большинства животных это чувство очень тесно связано с памятью. Но многие вопросы, касающиеся памяти животных — например, того же угря, остаются для нас загадкой», — говорит Даг Хессен.
В человеческом мозге центр обоняния (обонятельные луковицы) расположен близко к гиппокампу — это говорит о том, что обоняние имеет более тесную связь с памятью. Но это не значит, что другие ощущения для нас менее важны. Идея многотомного романа родилась у Марселя Пруста, когда он ел печенье «Мадлен», обмакивая его в чай. У многих людей яркие воспоминания связаны с музыкой и звуками; легко ли нам забыть мелодию из рекламы? Сколько тысяч песен мы не способны узнать?
У певчих птиц хорошая память. Они, как и мы, учат песни наизусть, а не рождаются с ними. Если посадить певчую птичку в клетку к птицам иного вида, она выучится петь совсем по-другому: синяя синица, оказавшая в гнезде большой синицы, выучится именно ее песням. У песен певчих птиц бывают даже диалекты и различные формы. Самец мухоловки-пеструшки, например, поет немного по-другому, в зависимости от того ищет он «жену» или просто «возлюбленную». В устройстве птичьей памяти особенно впечатляет их мозг. В нем находится несколько вокальных центров, среди прочего — высший центр: он увеличивается в размерах каждую весну и почти исчезает осенью!
«Мы не знаем, почему это происходит, ведь птицы помнят выученные ими песни и без этого центра, — говорит профессор орнитологии Хелене Лампе из Университета Осло. Мы по-прежнему многого не знаем о высшем вокальном центре птиц. У самок он, как правило, развит слабо, но пение они тем не менее понимают. Предположительно, он необходим для идентификации и запоминания конкурентов, но, когда самец мухоловки-пеструшки гуляет с новыми „возлюбленными“, территорию остаются охранять именно самки».
«Одна из пока не разгаданных нами загадок птичьего царства. Мы не знаем, где именно хранятся песни — по данным новейших исследований, складом для них отчасти служит слуховой центр мозга», — говорит профессор Хелене Лампе.
У многих видов птиц поразительно хорошая память: перелетные птицы помнят, куда им лететь, попугаи и вороны способны понимать человеческую речь, а сойки помнят, где они сделали склад с запасами орехов.
«Чтобы делать запасы, необходима эпизодическая память: значит, у птиц картина того, как они закапывали орехи, остается в виде живого воспоминания, впечатления, благодаря которому позже они их находят», — говорит Лампе.
Тут мы видим один из самых спорных вопросов, связанных с наукой о памяти: насколько уникальна человеческая эпизодическая память и имеются ли доказательства того, что у животных и птиц она тоже есть? Окончательного ответа на этот вопрос у ученых нет.
Запоминать — значит создавать целые нейронные сети, связывать их с помощью долговременной потенциации и закреплять в гиппокампе. В этом процессе нет ничего само собой разумеющегося. Природа создала и альтернативные варианты. Память есть и у животных без гиппокампа. Признаки памяти проявляют даже одноклеточные, например слизевики (на самом деле это скопление амеб, хотя долгое время их включали в царство грибов). Ученые помещали слизевиков во влажную среду через одинаковые промежутки времени и наблюдали за их реакцией. Затем они прекратили смену влажных и сухих условий, однако подопытные существа еще какое-то время демонстрировали ту же самую реакцию в том же темпе[24]. А еще слизевик нашел кратчайший путь из лабиринта! Амебы оставляли слизь в тех местах, где побывали, — так остальная часть колонии понимала, что в тупик лабиринта идти не надо. Эти существа так и живут с одноклеточной памятью, даже не подозревая, что эволюция промчалась мимо. Вот вам пример памяти без гиппокампа.
Слизевики, медузы и певчие птицы, угри и бабочки монархи, вампировые летучие мыши, тупики и слоны — у памяти каждого из этих видов есть свои тайны. Что они на самом деле помнят, а что лишь инстинкт? Каждого из них природа наградила своим методом решения задачи по хранению информации для дальнейшего использования. Но человеческая память, вероятно, самая объемная и сложная. Какие еще животные помнят эпизоды не только из собственной жизни, но и из жизни предков, живших несколько тысяч лет назад, да еще и фиксируют их письменно?
У нашей памяти секретов тоже предостаточно. Возьмем даже Генри Молейсона, благодаря которому мы теперь столько знаем о памяти. Гиппокампа у него не было — как он помнил свою жизнь до операции? Когда мы обращаемся к воспоминаниям, их видно на экране компьютера Элеонор Магуайр — там они рисуют разнообразные узоры. Как Генри помнил хоть что-нибудь, не имея гиппокампа, ведь воспоминания становятся единым целым именно в нем? По этому вопросу ученые до сих пор спорят. И это в буквальном смысле слова борьба за роль гиппокампа в устройстве памяти.
Воспоминания Генри о жизни до операции прошли стандартную процедуру сохранения с помощью гиппокампа. Для начала события закрепились благодаря следам памяти — они связали впечатления в одно целое. Затем связи в мозговой коре окрепли, и помощь гиппокампа им больше не требовалась. Этот процесс иногда занимает годы. Поэтому Генри не помнил событий нескольких лет до операции — воспоминания о них были просто-напросто нестабильны и зависели от гиппокампа. Долгое время считалось, что в этом-то и заключается объяснение и что гиппокамп совсем не нужен, если мы вспоминаем события далекого прошлого. Но Элеонор Магуайр и другие ученые заметили активность в гиппокампе, когда мы о чем-то вспоминаем, то есть когда воспоминания оживают.
Ученые не ставят воспоминания Генри под сомнение, однако подчеркивают, что воспоминание — это не просто воспоминание. Иногда оно становится повествованием, несущим в себе факты о произошедшем и не очень отличающемся от какой-нибудь обычной истории. Бывает и по-другому — мы переживаем событие заново: ощущения, детали, чувства, нахлынувшие в тот момент, — не последнюю роль играет и обстановка. Воспоминания Генри, скорее, относились к первому типу и больше напоминали знания или усвоенные рассказы — это называется семантическая память[25]. Он редко в деталях описывал свое детство, и рассказы его зачастую строились по схеме «я обычно…» и содержали факты о том, в какую школу он ходил, куда ездил на каникулы и какой была его семья. Его словарный запас был весьма ограниченным, и, вероятно, Генри был не способен вызывать у себя живые воспоминания, наполненные запахами, звуками и эмоциями. Уже будучи знакомой с Генри много лет, Сьюзан Коркин убедилась, что его воспоминаниям не хватало именно этой живости, свойственной нашим эпизодическим воспоминаниям.
В дайвинг-центре «Гюльте» мы уже провели первую часть теста на память — его результаты нужны нам для сравнения, поскольку они демонстрируют работу памяти в нормальных условиях. Мы разделили аквалангистов на две группы и присвоили каждому номер от 1 до 10. Выданный нами список, состоящий из 25 слов, испытуемых, очевидно, заставил попотеть. Не только потому, что тест сложный. Они изучали слова в течение двух минут, затем вставали, прогуливались, возвращались к столу и записывали то, что смогли запомнить. На них была надета половина снаряжения для погружений — разумеется, они вспотели и им стало жарко. Испытуемые запомнили от 6 до 17 слов — это абсолютно нормальный результат.
Капли дождя попадают на кожу и лишь заставляют нас еще сильнее нервничать, а первая группа испытуемых тем временем уже заходит в воду. А что, если мы вообще ничего не узнаем? Что, если эти десять человек пришли сюда совершенно напрасно и мы не узнаем ничего нового о памяти и контексте?
Нельзя же всю жизнь полагаться на то, что обстановка поможет нам запомнить все, что только возможно. Годден и Бэддели подчеркивали неразумность таких предположений. В XVII в. философ Джон Локк написал о человеке, который учился танцевать в комнате с большим сундуком. Он исполнял всевозможные танцевальные па, но только если в комнате находился сундук. В комнате без сундука свои способности он продемонстрировать не мог. Очень странная история — к счастью, ничего подобного больше никогда не наблюдалось. Но в ней описана крайняя форма контекстно-зависимой памяти, а задачей Годдена и Бэддели было продемонстрировать, что в некоторой степени это может быть. Как это применить? Например, готовиться к экзамену там, где он будет проводиться? Или не менять место жительства из страха потерять все накопленные в одной квартире воспоминания?
К счастью, воспоминания доступны нам даже тогда, когда мы не находимся там, где произошли сами события. Аквалангисты готовы поделиться с нами поразительными впечатлениями от погружения — они тем временем уже переместились на сушу.
Нейронные сети нашей памяти, или рыболовная сеть воспоминаний, приносят пользу не только тогда, когда дело касается обстановки.
Самые крепкие сети мы сплетаем сами, когда запоминаем то, что действительно хорошо понимаем или что имеет для нас особое значение. Если мы проявляем жгучий интерес к какой-то теме, например к дайвингу, нам проще запоминать новую информацию, связанную именно с ней, а не с тем, о чем нам мало что известно. Все дело в том, что у нас уже есть обширная нейронная сеть воспоминаний для размещения знаний, а кроме того — дополнительная мотивация. У нас как бы появляется дополнительная нейронная сеть благодаря нашей собственной вовлеченности — память вообще эгоистична. Воспоминания цепляются за то, что касается нас самих, что мы чувствуем, чего хотим. Жаль, но то, что нам необходимо запомнить, просто ужасно неинтересно!
Другие ученые проводили разные эксперименты, связанные с контекстно-зависимой памятью. Запомним ли мы то, что выучим во время прыжка с парашютом? Ученые пришли к выводу, что уровень стресса во время прыжка так высок, что сводит влияние контекста к нулю. Вероятно, в этом нет ничего странного: уровень адреналина повышается настолько, что мы плохо воспринимаем обстановку — а значит, опереться памяти не на что. Чуть более приземленным и приближенным к практике был эксперимент, во время которого ученые тестировали студентов-медиков: легче ли им вспоминать полученные знания в том же помещении, где они их получали? Помещением в эксперименте служили и обычные аудитории, и операционные, где студенты надевали спецодежду. К счастью для их будущих пациентов, в результате эксперимента были выявлены минимальные различия, поэтому студенты вполне способны вести врачебную практику за пределами учебного заведения.
Проводя эксперимент в «Гюльте», мы разделили аквалангистов на две группы. Мы проверим на суше, сколько слов из 25 запомнили под водой испытуемые из первой; вторая группа и заучивала, и вспоминала слова под водой.
Выбравшись из воды, пятеро пловцов из первой группы стаскивают с себя маски и ласты, отстегивают тяжелые баллоны с кислородом и, расставив ноги, усаживаются на скамейку у стены дайвинг-центра.
Результаты они показывают очень слабые.
Один из них помнит лишь слова первого этапа теста — его результат нулевой. Лучший из испытуемых помнит 13 слов списка, увиденного под водой, но и этот результат хуже, чем показатели теста на суше. В среднем по результатам первого теста, проводившегося в помещении дайвинг-центра, испытуемые помнили 8,6 слова.
«Пока я был под водой, мне казалось, я все помню, а затем я вышел на берег, и мою голову словно подменили — я все забыл», — делится впечатлениями один из аквалангистов.
В среднем, выйдя на сушу из воды, испытуемые вспомнили 4,4 слова.
Снять с себя ласты, пройти по дорожке от причала до здания дайвинг-центра, отцепить баллон с кислородом, взять листок бумаги — может быть, все это смешало мысли и стерло воспоминания из памяти? Дункан Годден и Алан Бэддели рассматривали такую возможность и проверяли, способен ли процесс перемещения по суше повлиять на результат. Одна группа водолазов заучила слова на суше, затем совершала погружение и выходила на поверхность — ее сравнили с группой испытуемых, которые учили слова на суше, затем некоторое время ждали, но не двигались. Группа, совершавшая погружение, вспомнила слова так же, как те, кто все время просидел на одном месте. Следовательно, необходимость перемещения никак не объясняла тот факт, что водолазы, учившие слова под водой, на суше их вспоминали хуже.
Где-то на глубине водолазы из второй группы достали свои фонарики и специальные блокноты, чтобы писать под водой. К поверхности убегают пузырьки воздуха, глубина — 15–16 метров, а наши испытуемые неловко перебирают в руках ламинированные листы бумаги с 25 новыми словами. В темноте они собрались в круг и крепко держат в руках фонарики — их лучи разрезают толщу воды после каждого движения испытуемых. Как и те слова, что они учили на суше, эти по большей части односложные: короткие, конкретные — и испытуемым легко писать их в перчатках.
Эта группа в среднем запомнила 9,2 слова из 25 во время теста в помещении дайвинг-центра. Что же произойдет, когда они попытаются и выучить, и вспомнить 25 слов под водой? Поднимаясь к поверхности, пузыри медленно увеличиваются, а мы тем временем уже давно насквозь промокли и стоим на причале, сжимая в руках бумажные стаканчики с кофе. Даже чайки сегодня сидят дома.
Аквалангисты спокойны: они задержались на глубине нескольких метров, перед тем как вынырнуть. Все утро напряжение нарастало, смешиваясь с желанием выпить теплого какао и надеть сухие носки. В прошлогодней траве лежат комья старого снега. Пловцы, напротив, сегодняшним погружением довольны и с гордостью протягивают нам свои записи.
Мы просматриваем результаты и понимаем: нам удалось полностью повторить эксперимент 1970-х гг., до мельчайших подробностей. Аквалангисты, заучивавшие и вспоминавшие слова под водой, в среднем запомнили 8,4 слова — под водой их память показала почти столь же хорошие результаты, как и на суше. Им не помешали такие факторы, как более высокое давление, смесь газов, маски, гидрокостюмы и звук дыхания, тысячи пузырей, уносящихся к поверхности, тусклый свет от фонариков, мечущийся по дну, плохая видимость, гидроперчатки, в которых трудно держать ручку, и специальные блокноты. По результатам знаменитого эксперимента 1970-х гг. эффект контекста прослеживается четко: водолазы вспоминали под водой гораздо больше слов, если и запоминали их тоже под водой. Их память показала почти столь же высокие результаты, как и во время эксперимента на суше. Вот что мы увидели: когда пловцы оказались под водой, они почувствовали себя в знакомой обстановке — это и помогло им выучить список слов, а воспоминания появились как бы сами по себе, как картины на экране.
Ходом эксперимента руководила Катерина Каттанео. У нее 30-летний опыт погружений, и ей удалось побывать на глубине более 60 метров. Для нее это простое погружение, температура воды была комфортной, рассказывает она, забираясь после окончания эксперимента на причал и снимая с себя маску. За ее спиной февральский дождь покрывает рябью поверхность фьорда.
«Здесь я никогда не видела морских коньков, — говорит она. — На Мадейре мне попались два — крошечные, очень милые, они качались на волнах, цепляясь хвостиками за водоросли. Но сильное течение отнесло меня от них. Я их видела лишь мельком».
Глава 3. Последние мысли парашютиста. Или что такое личные воспоминания?
…Все цветы нашего сада и парка г-на Свана, кувшинки Вивоны, обыватели городка и их маленькие домики, церковь и весь Комбре со своими окрестностями, все то, что обладает формой и плотностью, все это, город и сады, всплыло из моей чашки чаю.
Марсель Пруст. В поисках утраченного времени[26]
Наша сестра много лет активно занималась парашютным спортом. Каждые выходные она ездила на площадки в Ярлсберг, в США, в Польшу, участвовала в групповых прыжках вместе с сотнями людей.
За прыжками Тонье мы всегда наблюдали с ужасом. В эти минуты мы тщательно планировали ее похороны — от цветов до музыки, под которую вынесут гроб. Хоть несчастные случаи во время прыжков с парашютом редки, те, что все же происходят, поистине ужасны. Вы несетесь к земле с высоты 4500 метров — абсолютно безопасными такие развлечения не бывают. Каждый раз, когда она приземлялась, мы испускали вздох облегчения, как после долгой задержки дыхания. Цветастый парашют совсем не вяжется с несчастьем, которое произойдет, если он не раскроется или если легкую ткань подхватит внезапный порыв ветра. Парашют у Тонье был ярко-оранжевый, как солнце на закате.
Во время набора высоты двигатель самолета гудит так громко, что приходится кричать, чтобы тебя услышали. В ту самую субботу в июле 2006 г. Тонье подходит к открытой двери маленького серебристого самолета, советского турбовинтового Ан-28. Встает на краю. Она думает, что все будет хорошо, — а о чем еще думать, когда выпрыгиваешь из самолета с высоты несколько тысяч метров? Как правило, все заканчивается хорошо — за эту мысль и приходится цепляться.
Мы пока оставим Тонье там: она смотрит сверху на Восточную Норвегию, одетые в леса холмы, на которые плотные облака отбрасывают сероватую тень. Температура 15 °C, лето еще не до конца вступило в свои права. Пусть она пока побудет в безопасности в самолете: маленькая фигурка в красном комбинезоне, карие глаза, широкая улыбка. Еще несколько минут.
Какие воспоминания вам захотелось бы воскресить в памяти, если бы вы знали, что жить вам осталось считаные минуты? Какие события сияют, словно жемчужины уникального ожерелья нашей жизни? Уникального — потому что во всем мире наши воспоминания есть только у нас. Что будет порхать по вашему гиппокампу в момент прощания с жизнью, что за «бабочки» сядут к вам на руки? А если выбрать только одно воспоминание, как в японском фильме «После жизни» — по сюжету умершим приходилось делать подобный выбор, прежде чем отправиться на небеса. Воспоминание, в которое вы будет погружаться снова и снова целую вечность, самое счастливое мгновение вашей жизни. Что выбрали бы вы?
Наверно, для этого люди и ведут дневники. Фиксируют мгновения, которые нельзя отпускать, — волшебные минуты, к которым захочется вернуться позже.
Когда блогер Ида Джексон перечитывает написанное, она вспоминает о прошедших днях больше, чем если просто думает о них, ощущает запах событий, видит и слышит их. На ум приходит каждая деталь — все, что иначе она и не вспомнила бы.
Она из тех, кто коллекционирует воспоминания — запасает их впрок.