Если о нас узнают

Несколько других столиков заняты. Я чувствую, что кто-то смотрит на нас, и поворачиваюсь, чтобы увидеть девушку с длинными каштановыми волосами и безупречным макияжем. Она сидит с парнем с растрепанными черными волосами, в огромной куртке, которая свисает с его мускулистого тела. Они оба могли бы быть моделями, если честно. Я почти привык к тому, когда фанаты смотрят на нас, но я ощущаю совершенно другую, более холодную атмосферу от этих двоих.

Мы все пожимаем руку интервьюеру и рассаживаемся. Подходит официантка.

– Одну «Кровавую Мэри», – говорит Энджел.

Репортер делает пометку.

– Вычеркни это, – приказывает Эрин. – Он будет Pepsi Max.

Официантка не понимает, кого слушать, и отворачивается от Энджела к Эрин.

– Только если ты взял с собой паспорт, – говорит Эрин Энджелу. – Насколько я помню, ты должен представить документы, если выглядишь моложе, чем совершеннолетние.

– Эм, да…

Эрин кивает, как будто все решено.

– Тогда Pepsi Max. А мне латте, пожалуйста.

Энджел скрещивает руки на груди, говоря, что он не голоден, только когда его спрашивают, не хочет ли он заказать еду.

Интервьюер явно в восторге от этого поведения. Бедняга, бедняга. Он явно понятия не имеет, что ему не разрешат писать об этом. Chorus никогда бы не согласился на интервью, если бы у них не было безграничной власти над написанным. Он думает, что прямо сейчас сделает большую яркую статью о том, что с нами обращаются как с детьми, но эта история пойдет не так.

– Итак, парни, – начинает он, едва скрывая свою улыбку, – вам нравится в Копенгагене?

– Очень, – отвечает Рубен. – Замечательный город, и мы так счастливы, что у нас есть возможность увидеть его своими глазами.

Через стеклянные двери я вижу, что снаружи собралась небольшая толпа фанатов. Черт возьми, уже? Быстро. Я знаю, что они все связаны в «Твиттере», но черт возьми. Некоторые из них прижимаются лицами к стеклу, и я чувствую себя, как животное в зоопарке.

Интервьюер следует по всем знакомым нам ходам, спрашивая о нашей одежде, о том, как мы справляемся с нашим графиком, и о том, что, как мы надеемся, чувствуют фанаты, когда увидят нас вживую. Кажется, он не осознает, что вопросы, которые они задают, всегда одни и те же. Или, может быть, в нашей команде так много табуированных тем, что они спрашивают только то, что могут.

Когда Джон пересказывает свой ответ на «Что же дальше ждет Saturday?», я вижу, как парень с темными волосами встает со своего места. Он пересекает кафе и идет в уборную. Я оглядываюсь и вижу его спутницу. Она барабанит идеально накрашенными ногтями по своей белой кожаной сумочке.

Она ловит мой взгляд, и ее взгляд мрачнеет, словно это плохо для меня кончится, если я продолжу смотреть.

Поворачиваюсь обратно.

– Зак, я слышал, что ты написал песни для нового альбома? Это так захватывающе! Не мог бы ты немного рассказать мне об этом подробнее?

Я говорю то, что Джефф сказал мне отвечать на этот вопрос.

– Ну, я написал песню и показал ее нашей команде, и они были в восторге. Остальное уже история. Она называется End ofEverything, и я ею очень горжусь.

Мы начали записывать песню на прошлой неделе, без каких-либо моих дополнений. Я стараюсь не думать об этом.

– Это так волнительно! Уверен, фанаты умирают от нетерпения.

– Ну, надеюсь, они не умирают, никакая песня того не стоит. Но я рад, что они ее услышат. Я думаю, она хороша, и я думаю, она немного отличается от привычных Saturday. Кроме того, приятно исполнять песню, которая немного более личная, понимаете? Я хочу, чтобы наши слушатели узнали эту сторону меня.

– Извините. – Энджел встает и идет в туалет, оставив свою пепси нетронутой. Охранник следует за ним, но в туалет он заходит один. Через несколько секунд парень-модель, которого я заметил, выходит.

Это не может быть простым совпадением.

Но моя интуиция говорит, что Энджел замешан в чем-то.





Глава 19

Рубен





В ту ночь, когда весь наш мир рушится, большую часть нашего концерта я провожу в раздумьях.

Все начинается с Зака. С тех пор, как я наблюдал за ним в тот вечер в номере отеля, я старался чаще видеть его на сцене. Однако мне приходится делать это с некоторой долей осторожности на случай, если это станет слишком очевидным и кто-нибудь из Chorus сделает нам выговор.

Так что, как можно незаметнее, я украдкой посматриваю на него, поражаясь тому, как он неосознанно прикусывает губу, когда темп ускоряется, а вместе с ним и его движения. Его маленькие улыбки публике. Как он убирает влажные пряди волос растопыренными пальцами.


И пока я это делаю, у меня в животе скручивается черный комок горечи. Потому что мне сложно не смотреть на него, когда мои глаза ничего, кроме него, не видят и просто хотят вернуться к нему и его магнетическому притяжению.

Я пытаюсь представить, как Chorus объявит о наших отношениях.

Пытаюсь представить, как мы держимся за руки на каждом концерте.

Но я не могу.

Затем я переключаю свое внимание на Джона. То, как он намеренно закусывает губу, соблазняя толпу, как его учили. Он заигрывающе улыбается каждой счастливице, которую он замечает на галерке. То, как он раздвигает пальцы, проводя рукой по бедрам, посылая по аудитории рябь заряженного электричества.

И горечь усиливается. Потому что он – безвольная марионетка.

Затем я смотрю на Энджела. То, как его губы приоткрыты, когда он делает вымученные, изнурительные вдохи – сегодня он не пьян, но выглядит так, будто прошлой ночью он чертовски хорошо провел время. То, как его улыбки напоминают ухмылки, как будто он не может полностью улыбнуться. То, как он сжимает руки в кулаки всякий раз, когда мы прекращаем танцевать, как будто он переполнен напряжением, от которого он не может избавиться.

И горечь зашкаливает. Потому что я не думаю, что он в порядке. И я ничего не могу придумать, чтобы этот поезд не сошел с рельсов.

Горечь, должно быть, отразилась на моем лице, потому что люди за кулисами обходят меня стороной. Зак пару раз спрашивает меня, все ли в порядке, пока мы переодеваемся и по дороге домой, но я просто натянуто улыбаюсь и говорю, что все хорошо.

Я получаю сообщение от мамы и посылаю ей быстрый ответ. После нескольких прыжков туда-сюда я даю себе небольшой перерыв. У меня нет возможности сделать это прямо сейчас. Я напишу ей через двадцать минут или около того, пока она не слишком разволновалась, и скажу, что в моем телефоне разрядился аккумулятор или что-то в этом роде.

В отеле, расположенном в оживленном центре Будапешта, Энджел исчезает в своей комнате, Джон уходит в свою, а мы с Заком убегаем в свою. Как только мы остаемся наедине, я чувствую, как горечь начинает немного уходить. Все всегда кажется более управляемым, когда я с ним наедине.

Зак сбрасывает обувь и садится на кровать, раскинув руки.

– Ты хочешь поговорить об этом?

Я пожимаю плечами и забираюсь на кровать рядом с ним, позволяя ему заключить меня в кокон объятий. Его сильные прикосновения частично снимают напряжение с моей спины. Мы долго сидим в тишине, Зак свободной рукой листает телефон, а я вдыхаю аромат его груди, пока ритм моего сердцебиения не замедляется, чтобы биться в такт с его. Обычно в это время мы срывали друг с друга одежду. Но сегодня вечером – во всяком случае, сейчас – я просто хочу тихой близости.

Вскоре Зак опускает телефон и проводит пальцами по моим волосам. Я могу так заснуть, с головой на его груди. Но, думаю, нам надо поговорить.

– Я волнуюсь из-за всей шумихи с каминг-аутом, – наконец говорю я. – Что, если они не разрешат нам рассказать все людям после концерта в России?

Его рука замирает в моих волосах.

– Они сказали, что разрешат.

– Знаю. Но что, если нет?

Зак отстраняется от меня. Он оставляет призрак своего прикосновения на моей коже. Жаль, что я не промолчал и не позволил ему и дальше обнимать меня часами.

– Ну, – говорит он, – я не знаю, что мы можем сделать, если они запретят.

Я грызу ноготь большого пальца.

– Не самый утешительный ответ.

Зак улыбается мягко и нежно.

– Выслушай меня, хорошо? Ну и что, если они никогда не разрешат нам признаться?

Он серьезно только что сказал мне это, не так ли?

– Что ты имеешь в виду под «ну и что»? – осторожно спрашиваю я.

– Допустим, они не разрешат. Это не значит, что мы потеряем друг друга. Я буду с тобой, несмотря ни на что. Будет знать мир или нет.

Я пытаюсь переварить его слова. Откуда это все?

– Дело не в этом. Дело в контроле.

– Мы и раньше скрывались.

– Но это о том, кто мы есть, – отрезаю я. – Это принципиально.

– Не думал, что ты так расстроишься из-за принципов, Рубен. Вот что действительно беспокоит тебя?

Что ж. Я не думаю, что мне нужна причина, чтобы злиться из-за того, что меня заставляют скрывать свою сексуальность от мира на неопределенный срок. Но я сдаюсь.

– Где мы проведем черту? Дело не только в том, что мы говорим в интервью. Что, если люди начнут задаваться вопросом, почему у нас нет девушек, и заставят нас притворяться, что они есть, чтобы развеять слухи? Что, если один из нас заболеет, а другого не пустят к нам в больницу без всей группы, потому что люди будут задавать вопросы? Это на многое повлияет, Зак.

– О.

Он затихает, его брови нахмурены. Я не могу понять его выражение.

Боже мой. Это как тогда, когда Зак признался группе? Он просто идет у всех на поводу?