Если герой приходит
Часть 29 из 78 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Да ты уже совсем большой! А ну закрой левый глаз! Циклоп, как есть циклоп. Пусть сатиры держатся от тебя подальше. Спору нет, у Посейдона могучие дети. Сарпедон, Полифем, Орион-охотник. Орион, кстати, по воде ходил, будто посуху. Дубину себе выковал медную.
Злюсь. Завидую. Если я по воде пойду, сразу утону. О медной дубине и речи нет.
– Кто у нас еще? Антей Ливиец, Амик, царь бебриков. Антей – борец, Амик – кулачный боец. Каждого чужеземца они заставляют драться с собой до смерти. Народу перебили – целый город заселить можно! Но всех больше были братья Алоады, От и Эфиальт. Эти взяли в плен самого Арея, бога войны. Посадили в бочку, держали там больше года.
– Как ты Таната?
– Я взял Таната хитростью. От и Эфиальт брали силой. Громоздили гору на гору, хотели взойти на небо.
– Взошли?
– Погибли.
– Как? – вскинулся я.
– Никто толком не знает. Одни говорят, Зевс поразил их молнией. Другие грешат на Аполлона: мол, застрелил мятежников из лука. Я слыхал, что От и Эфиальт убили друг друга сами, в ссоре или по ошибке. Думаю, это и есть правда. Я видел их в царстве мертвых, только спросить не успел.
– Видел?
– Да, парень. Их привязали к столбу, лицами в разные стороны. Вместо веревок у них змеи. А на столбе сидит сова.
– Сова? Зачем?!
– Сова кричит, не давая им ни минуты покоя. А змеи жалят несчастных. И знаешь, что? Братья смеются. Они рядом, они помнят, кто они. Это ли не счастье? Когда я услышал их смех, я впервые подумал, что наказание может стать наградой.
Я уже не слушал деда. Зря, конечно, сейчас он говорил самое важное. Но так устроен мир, что в детстве, на скользком пороге отрочества, самое важное – сила. Мои далекие братья, которых я не знал, многочисленные сыновья Черногривого, Колебателя Земли, Владельца Трезубца и как там еще называли нашего общего божественного отца – каждый из них был силой, исполином, великаном. Буйство, склонность к насилию, презрение закона гостеприимства – все я готов был простить им, если однажды кто-то перечислит в этом могучем, великанском ряду: «Гиппоной из Эфиры, приемный сын Главка-Лошадника…»
Я встал. Повернулся к деду лицом:
– А я? Почему я не великан?!
Слезы навернулись на глаза. С черного неба на обездоленного малыша Гиппоноя смотрели звезды – тоже глаза. Они были не мои: крошечные, тусклые, заплаканные. Бесчисленные глаза силача Аргуса, победителя Ехидны, спрашивали: «Ну что, парень? Когда же ты вырастешь? Уткнешься головой в облака?!» Насмешка язвила, ранила. Слезы склеивали звезды друг с другом, превращали серебряное сияние в радужное. Колоссальная радуга раскинулась надо мной в ночи. Огнистая грива полыхала над ней, словно радуга была конем, несущимся в дальние дали.
– Не великан?
Сизиф тоже встал. Крепко взял меня за плечи, удерживая плащ, готовый соскользнуть наземь. Дедушка боялся, что я простужусь.
– Ты уверен? Я вот сомневаюсь. Как по мне, ты настоящий великан. Просто еще не вырос достаточно, чтобы узнать об этом. У тебя все впереди. Они тоже не выросли – Сарпедон, Полифем, Антей. Потому и лезут к каждому встречному со своей силой, доказывают. Думаешь, они другим доказывают? Они себе доказывают, потому что не верят, сомневаются. Вот я и говорю: не выросли. Расти великаном, парень, будь великаном. Настоящим! А доказывать всему миру, что ты великан, не надо. Это лишнее, пустое. Сколько бы врагов ты ни убил, это убьет тебя еще вернее.
И тогда я спросил напрямик:
– Дедушка, я сын Посейдона?
– Сын, – ответил Сизиф. – Не сомневайся.
Ответ его был прям, как и мой вопрос. Ничего двусмысленного не читалось в прозвучавших словах. Но надо мной, выгнувшись золотым луком, сияла радуга. Я смотрел в лицо Сизифа и не детским скудным умишком, а нутром, тайным чутьем понимал, что дед говорит больше, чем сказал. Сизиф, тюремщик смерти, беглец из Аида, никогда не был прост в своих ответах.
Я хотел спросить еще раз, но побоялся. Вдруг за этой дверью прячется чудовище? Лучше ее не открывать, да.
– Но ведь я же все равно сын папы? – вместо этого спросил я. – Моего папы?!
И мотнул головой, показывая на спящий дворец.
Дед все понял верно:
– Разумеется. Сын Главка, сына Сизифа. Внук Сизифа, сына Эола. Никакой бог этого не отменит. Так бывает, парень. Бог приходит и уходит, а мы остаемся. Ты не первый, кто угодил в эту ловушку, но ты и не последний. Меня скорее удивляет другое: почему ты не задал мне главный вопрос?
– Какой?
– Тебе следовало спросить, сын ли ты своей матери. Но ты не спросил, а я уже не отвечу.
Не оглядываясь, Сизиф пошел прочь. Я вытер глаза ладонью. Радуга погасла, вернулись звезды. Так было легче, не знаю почему. Сын ли я своей матери? Что за дурацкий вопрос? Мне и ответа не надо, я и так знаю.
Дедушка пошутил.
Стасим
Облака, радуга и снова облака
Белый конь парил в облаках.
Афина следила за ним, стоя по пояс в тумане. Тоже в облаках, если задуматься, только внизу. Туман курился над густой, зябкой водой старика Океана. Стоять было тяжело, все время тянуло заснуть, забыться, пойти ко дну.
Здесь начиналась граница, отделяющая мир живой жизни от мира жизни мертвой. Так говорили смертные, имея в виду вовсе не подземное царство теней, куда им всем суждено было явиться в свой срок. Бессмертные говорили иначе, понимая, что жизнь везде жизнь, как ее ни назови. Вернее, бессмертные старались вовсе не говорить о том, что скрывал в себе Океан, что он прятал на островах Заката.
Сюда, в седую мглу, уходили боги, нарушившие священную клятву Стиксом. Уходили без возврата, сами имена их стирались из памяти. Возможно, жизнь клятвопреступников длилась; возможно, она даже длилась вечно. Но разве это жизнь – без имени? Заточение в безднах Тартара выглядело милосердием в сравнении с этим.
Сюда, за грань существования – нет, на грань! – изгонялись мятежные титаны, проиграв битву с Олимпом. Здесь жили те, кто не заслужил вечного заточения в Тартаре, прозябания под неусыпной охраной Сторуких. Тут был приют для упрямцев, кто отказался войти в сонм богов на правах младших. На острова изгонялась опасность, недостаточная для более серьезного наказания, но все же представляющая собой угрозу. В конце концов, сюда уходили и по собственному желанию, не дожидаясь изгнания, в поисках забвения, покоя, смутного подобия смерти.
Белый конь прилетал сюда часто. Кружил над границей, но дальше не забирался. Ржал, словно обращаясь к кому-то невидимому, далекому. Неужели Пегас хочет уйти в туман? Хочет, боится, колеблется?!
Облака, вздохнула Афина. Нет, не поможет.
Видя, как Пегас любит купание в млечных перистых омутах, дочь Зевса не в первый раз подумывала обратиться к Нефеле, пастушке небесных стад. Пусть превратит облака в тучи, испугает Пегаса, погонит в западню…
Нефела не откажет. Эта трусиха, шарахающаяся от первого дуновения ветра, никому не отказывает. Помнится, буйный царь лапифов[55] Иксион, внук воинственного Арея, будучи приглашен на Олимп для пира, спьяну возжелал не кого-нибудь, а Геру Крони́ду, законную жену владыки богов и людей. В хмельной похоти Иксиона крылось и определенное знание жизни: утомленная изменами мужа Гера, вероятно, не отказалась бы наставить рога гулящему супругу. Мстительность царицы Олимпа вошла в поговорку. Увы, холодная к постельным утехам Гера предпочла иное удовольствие: донесла Зевсу о приставаниях наглеца. Расчет был прост: Зевс должен был отметить привлекательность жены для посторонних и устыдиться. Увы, Зевс не отметил и не устыдился. Пьяней Иксиона, законный муж придумал лучшую потеху: велел Облачной Нефеле принять облик Геры – и подсунул любовницу-оборотня на ложе гостя.
Что облако? Мягче глины. Лепи, кого вздумается, отказа не будет.
Итогом божественной шутки было рождение гиганта-кентавра, похотливого как его забулдыга-отец. Магнесийские кобылы надолго запомнили мужскую удаль сына Иксиона и Нефелы, произведя от него на свет целые табуны конелюдей, дуреющих от первого глотка вина.
Еще один вздох колыхнул прекрасную грудь Афины. Нефела согласится, спору нет, но первый же удар Пегасова копыта погонит облачную рать прочь. Грозовые тучи, и те не помеха белому коню. Афина видела, как тот в грозу купается в жгучем сверкании молний. Это делало Пегаса еще более пригодным для замысла Афины, но превращало ловлю коня в каторгу, бесконечную и бессмысленную.
«Зачем ты летаешь к Океану? Хочешь вернуться в материнскую утробу?!»
Идея эта была столь же безумной, сколь и допустимой. Афине довелось быть свидетельницей рождения Пегаса, и да, это случилось в седой мгле, на одном из островов Заката.
Свидетельницей? Ну, в какой-то мере.
⁂
Пересечь границу? Посетить мир мертвой жизни? Зайти на территорию ссылки бессмертных, рискуя остаться там навсегда? Нет, этого не позволила бы ни мудрость, ни военная стратегия, составлявшие сущность могучей дочери Зевса. В тот день, который Афина считала днем своего триумфа, чуть больше восьми лет назад, богиня так же стояла по пояс в тумане – и так же вглядывалась, вслушивалась, дрожала от плохо скрываемого нетерпения.
Там, в тумане, куда Афине не было доступа, герой Персей убивал Медузу Горгону. Мусорщик на службе Олимпа сражался с чудовищем, прибирая за богами то, что боги не хотели – или не могли – прибрать.
Афина сама снарядила героя в поход. И не поскупилась: брат, как-никак! В ножнах на поясе сына Зевса дремал серп Крона – кривой клинок из адаманта, которым владыка богов и людей сражался с ужасным Тифоном. На плече висела чудесная котомка, готовая принять драгоценный груз – змеевласую голову Медузы. На ногах трепетали таларии – крылатые сандалии, одолженные Гермием. Афина помнила, каких трудов стоило убедить Лукавого поделиться обувью. «Украдут! – сетовал Гермий, вор из воров. – Не вернут! Испортят, стопчут, порвут…» На лице младшего из богов ясно читалось, что лично он ни за что бы не вернул чужое добро, окажись оно у него в руках.
Выпросить после этого у дядюшки Аида его шлем-невидимку было легкой забавой.
Стою, вздохнула Афина. Слушаю. И что же я слышу? Звон оружия? Нет. Боевой клич? Нет. Скрежет медных когтей по панцирю? Нет, тишина и все. Время от времени до меня доносится эхо, похожее на отзвук женского крика. Медуза кричит, погибая? Эхо стихает, возникает снова, чтобы опять исчезнуть и явиться. Это продолжается без конца. Те, кому отрубили голову, так долго не кричат. Разве что Персей решил насладиться предсмертными муками своей жертвы. А что? Жестокий, беспощадный нрав моего земного брата известен отсюда до Аргоса. Вспорол Медузе живот? Отошел, отвернулся, не желая попасть под случайный взгляд, уже затуманенный близостью смерти? Весь обратился в слух, как я? Дрожит от ненависти, как я? Зевс Вседержитель, как же я ненавижу Медузу!
Это было правдой.
Не нашлось бы женщины среди богов и людей, титанов и чудовищ, которую Афина ненавидела бы больше Медузы Горгоны. Взор, превращающий живое в камень? Нет, такой убийственный дар не вызвал бы ненависти в богине, обладательнице не менее смертоносных талантов. Красота? В отличие от многочисленных сестер и тетушек, Афина не ревновала к чужой красоте. Сила? Дочери Зевса хватало своей.
Но когда Медуза…
Нет, когда Посейдон…
Нет, Медуза! Эта камнеглазая сучка могла увести Черногривого в другое место. В лес, на берег моря, в любой дворец, какой пришелся бы по сердцу. Кто бы ни владел дворцом, он сбежал бы на край света, узнав, что великий Посейдон, Колебатель Земли, и Медуза Горгона, дочь Форкия-Морского и Кето-Пучины, решили возлечь на здешнем ложе. В конце концов, Посейдон мог пригласить любовницу в свой собственный дворец на морском дне, близ северного побережья Ахайи! Законная супруга Черногривого – та еще тюха, небось, сама бы и постелила муженьку!
Кто тебе подсказал, Медуза? Кто надоумил?
Тварь, зачем ты предалась любви в храме Афины, на полу у алтаря?! Храм не просто посвящен богу, храм в какой-то степени и есть бог. Частица божества неотлучно находится здесь, внимая звукам молений, вдыхая аромат жертв, возлагаемых на огонь. И что же вдыхала сероокая Дева в тот день? Какие ароматы? Что слышала, оглохнув от страстных воплей?!
Большего оскорбления и представить нельзя.
Медуза не была ткачихой Арахной, которую можно превратить в паука, не была она и прорицателем Тиресием, которого можно ослепить безнаказанно. Чтобы ослепить Медузу, требовалось приблизиться к ней вплотную, да так, чтобы она сама не посмотрела на тебя в упор. Афина знала, что проклятая мерзавка способна делать взгляд оружием по своему усмотрению. И что же? Приблизься к ней Афина со сладкими речами, накинь на себя покрывало невидимости – богиня не сомневалась, что в глазах Медузы она увидит свою смерть, вернее, свою статую, точную копию девственной мудрости в шлеме, с копьем в руках. О, эта мудрость! Разве не была бы она кромешной глупостью?! Знала Афина и то, что волосы Медузы становятся змеями по желанию хозяйки. Даже когда Горгона спала, эти змеи бодрствовали.
Подкрасться незамеченной? Пустые мечты.
Месть вышла долгой. Сперва Афина убедила отца изгнать Медузу и ее сестер-Горгон во мглу Океана, на острова Заката. Они опасны, сказала Афина. Они опасны, повторила богиня позже, когда ссылка состоялась. Ты же видишь, отец: каменные люди на улицах городов. Эта змеевласая возвращается, я тому свидетель. Она способна покидать место ссылки, посещать мир жизни живой и снова прятаться там, где мы не в состоянии ей навредить. Где уверенность, что однажды ей не захочется взлететь на Олимп? Ее любовник, твой мятежный брат, обрадуется, если грозный Зевс станет Зевсом из безобидного мрамора. Не лучше ли упредить беду? Нужен Мусорщик, отец, нужен герой, убийца чудовищ, твой великолепный сын от Данаи Аргивянки.
А я помогу ему, чем сумею.
Зевс согласился не с первого раза. Для владыки богов и людей все идеи, которые родились не в его кудрявой голове, были подобны открытому мятежу. Нередко советчики начинали с благих намерений, а заканчивали Тартаром. Но мудрость умела намечать цель, а военная стратегия выстраивала пути достижения.
Злюсь. Завидую. Если я по воде пойду, сразу утону. О медной дубине и речи нет.
– Кто у нас еще? Антей Ливиец, Амик, царь бебриков. Антей – борец, Амик – кулачный боец. Каждого чужеземца они заставляют драться с собой до смерти. Народу перебили – целый город заселить можно! Но всех больше были братья Алоады, От и Эфиальт. Эти взяли в плен самого Арея, бога войны. Посадили в бочку, держали там больше года.
– Как ты Таната?
– Я взял Таната хитростью. От и Эфиальт брали силой. Громоздили гору на гору, хотели взойти на небо.
– Взошли?
– Погибли.
– Как? – вскинулся я.
– Никто толком не знает. Одни говорят, Зевс поразил их молнией. Другие грешат на Аполлона: мол, застрелил мятежников из лука. Я слыхал, что От и Эфиальт убили друг друга сами, в ссоре или по ошибке. Думаю, это и есть правда. Я видел их в царстве мертвых, только спросить не успел.
– Видел?
– Да, парень. Их привязали к столбу, лицами в разные стороны. Вместо веревок у них змеи. А на столбе сидит сова.
– Сова? Зачем?!
– Сова кричит, не давая им ни минуты покоя. А змеи жалят несчастных. И знаешь, что? Братья смеются. Они рядом, они помнят, кто они. Это ли не счастье? Когда я услышал их смех, я впервые подумал, что наказание может стать наградой.
Я уже не слушал деда. Зря, конечно, сейчас он говорил самое важное. Но так устроен мир, что в детстве, на скользком пороге отрочества, самое важное – сила. Мои далекие братья, которых я не знал, многочисленные сыновья Черногривого, Колебателя Земли, Владельца Трезубца и как там еще называли нашего общего божественного отца – каждый из них был силой, исполином, великаном. Буйство, склонность к насилию, презрение закона гостеприимства – все я готов был простить им, если однажды кто-то перечислит в этом могучем, великанском ряду: «Гиппоной из Эфиры, приемный сын Главка-Лошадника…»
Я встал. Повернулся к деду лицом:
– А я? Почему я не великан?!
Слезы навернулись на глаза. С черного неба на обездоленного малыша Гиппоноя смотрели звезды – тоже глаза. Они были не мои: крошечные, тусклые, заплаканные. Бесчисленные глаза силача Аргуса, победителя Ехидны, спрашивали: «Ну что, парень? Когда же ты вырастешь? Уткнешься головой в облака?!» Насмешка язвила, ранила. Слезы склеивали звезды друг с другом, превращали серебряное сияние в радужное. Колоссальная радуга раскинулась надо мной в ночи. Огнистая грива полыхала над ней, словно радуга была конем, несущимся в дальние дали.
– Не великан?
Сизиф тоже встал. Крепко взял меня за плечи, удерживая плащ, готовый соскользнуть наземь. Дедушка боялся, что я простужусь.
– Ты уверен? Я вот сомневаюсь. Как по мне, ты настоящий великан. Просто еще не вырос достаточно, чтобы узнать об этом. У тебя все впереди. Они тоже не выросли – Сарпедон, Полифем, Антей. Потому и лезут к каждому встречному со своей силой, доказывают. Думаешь, они другим доказывают? Они себе доказывают, потому что не верят, сомневаются. Вот я и говорю: не выросли. Расти великаном, парень, будь великаном. Настоящим! А доказывать всему миру, что ты великан, не надо. Это лишнее, пустое. Сколько бы врагов ты ни убил, это убьет тебя еще вернее.
И тогда я спросил напрямик:
– Дедушка, я сын Посейдона?
– Сын, – ответил Сизиф. – Не сомневайся.
Ответ его был прям, как и мой вопрос. Ничего двусмысленного не читалось в прозвучавших словах. Но надо мной, выгнувшись золотым луком, сияла радуга. Я смотрел в лицо Сизифа и не детским скудным умишком, а нутром, тайным чутьем понимал, что дед говорит больше, чем сказал. Сизиф, тюремщик смерти, беглец из Аида, никогда не был прост в своих ответах.
Я хотел спросить еще раз, но побоялся. Вдруг за этой дверью прячется чудовище? Лучше ее не открывать, да.
– Но ведь я же все равно сын папы? – вместо этого спросил я. – Моего папы?!
И мотнул головой, показывая на спящий дворец.
Дед все понял верно:
– Разумеется. Сын Главка, сына Сизифа. Внук Сизифа, сына Эола. Никакой бог этого не отменит. Так бывает, парень. Бог приходит и уходит, а мы остаемся. Ты не первый, кто угодил в эту ловушку, но ты и не последний. Меня скорее удивляет другое: почему ты не задал мне главный вопрос?
– Какой?
– Тебе следовало спросить, сын ли ты своей матери. Но ты не спросил, а я уже не отвечу.
Не оглядываясь, Сизиф пошел прочь. Я вытер глаза ладонью. Радуга погасла, вернулись звезды. Так было легче, не знаю почему. Сын ли я своей матери? Что за дурацкий вопрос? Мне и ответа не надо, я и так знаю.
Дедушка пошутил.
Стасим
Облака, радуга и снова облака
Белый конь парил в облаках.
Афина следила за ним, стоя по пояс в тумане. Тоже в облаках, если задуматься, только внизу. Туман курился над густой, зябкой водой старика Океана. Стоять было тяжело, все время тянуло заснуть, забыться, пойти ко дну.
Здесь начиналась граница, отделяющая мир живой жизни от мира жизни мертвой. Так говорили смертные, имея в виду вовсе не подземное царство теней, куда им всем суждено было явиться в свой срок. Бессмертные говорили иначе, понимая, что жизнь везде жизнь, как ее ни назови. Вернее, бессмертные старались вовсе не говорить о том, что скрывал в себе Океан, что он прятал на островах Заката.
Сюда, в седую мглу, уходили боги, нарушившие священную клятву Стиксом. Уходили без возврата, сами имена их стирались из памяти. Возможно, жизнь клятвопреступников длилась; возможно, она даже длилась вечно. Но разве это жизнь – без имени? Заточение в безднах Тартара выглядело милосердием в сравнении с этим.
Сюда, за грань существования – нет, на грань! – изгонялись мятежные титаны, проиграв битву с Олимпом. Здесь жили те, кто не заслужил вечного заточения в Тартаре, прозябания под неусыпной охраной Сторуких. Тут был приют для упрямцев, кто отказался войти в сонм богов на правах младших. На острова изгонялась опасность, недостаточная для более серьезного наказания, но все же представляющая собой угрозу. В конце концов, сюда уходили и по собственному желанию, не дожидаясь изгнания, в поисках забвения, покоя, смутного подобия смерти.
Белый конь прилетал сюда часто. Кружил над границей, но дальше не забирался. Ржал, словно обращаясь к кому-то невидимому, далекому. Неужели Пегас хочет уйти в туман? Хочет, боится, колеблется?!
Облака, вздохнула Афина. Нет, не поможет.
Видя, как Пегас любит купание в млечных перистых омутах, дочь Зевса не в первый раз подумывала обратиться к Нефеле, пастушке небесных стад. Пусть превратит облака в тучи, испугает Пегаса, погонит в западню…
Нефела не откажет. Эта трусиха, шарахающаяся от первого дуновения ветра, никому не отказывает. Помнится, буйный царь лапифов[55] Иксион, внук воинственного Арея, будучи приглашен на Олимп для пира, спьяну возжелал не кого-нибудь, а Геру Крони́ду, законную жену владыки богов и людей. В хмельной похоти Иксиона крылось и определенное знание жизни: утомленная изменами мужа Гера, вероятно, не отказалась бы наставить рога гулящему супругу. Мстительность царицы Олимпа вошла в поговорку. Увы, холодная к постельным утехам Гера предпочла иное удовольствие: донесла Зевсу о приставаниях наглеца. Расчет был прост: Зевс должен был отметить привлекательность жены для посторонних и устыдиться. Увы, Зевс не отметил и не устыдился. Пьяней Иксиона, законный муж придумал лучшую потеху: велел Облачной Нефеле принять облик Геры – и подсунул любовницу-оборотня на ложе гостя.
Что облако? Мягче глины. Лепи, кого вздумается, отказа не будет.
Итогом божественной шутки было рождение гиганта-кентавра, похотливого как его забулдыга-отец. Магнесийские кобылы надолго запомнили мужскую удаль сына Иксиона и Нефелы, произведя от него на свет целые табуны конелюдей, дуреющих от первого глотка вина.
Еще один вздох колыхнул прекрасную грудь Афины. Нефела согласится, спору нет, но первый же удар Пегасова копыта погонит облачную рать прочь. Грозовые тучи, и те не помеха белому коню. Афина видела, как тот в грозу купается в жгучем сверкании молний. Это делало Пегаса еще более пригодным для замысла Афины, но превращало ловлю коня в каторгу, бесконечную и бессмысленную.
«Зачем ты летаешь к Океану? Хочешь вернуться в материнскую утробу?!»
Идея эта была столь же безумной, сколь и допустимой. Афине довелось быть свидетельницей рождения Пегаса, и да, это случилось в седой мгле, на одном из островов Заката.
Свидетельницей? Ну, в какой-то мере.
⁂
Пересечь границу? Посетить мир мертвой жизни? Зайти на территорию ссылки бессмертных, рискуя остаться там навсегда? Нет, этого не позволила бы ни мудрость, ни военная стратегия, составлявшие сущность могучей дочери Зевса. В тот день, который Афина считала днем своего триумфа, чуть больше восьми лет назад, богиня так же стояла по пояс в тумане – и так же вглядывалась, вслушивалась, дрожала от плохо скрываемого нетерпения.
Там, в тумане, куда Афине не было доступа, герой Персей убивал Медузу Горгону. Мусорщик на службе Олимпа сражался с чудовищем, прибирая за богами то, что боги не хотели – или не могли – прибрать.
Афина сама снарядила героя в поход. И не поскупилась: брат, как-никак! В ножнах на поясе сына Зевса дремал серп Крона – кривой клинок из адаманта, которым владыка богов и людей сражался с ужасным Тифоном. На плече висела чудесная котомка, готовая принять драгоценный груз – змеевласую голову Медузы. На ногах трепетали таларии – крылатые сандалии, одолженные Гермием. Афина помнила, каких трудов стоило убедить Лукавого поделиться обувью. «Украдут! – сетовал Гермий, вор из воров. – Не вернут! Испортят, стопчут, порвут…» На лице младшего из богов ясно читалось, что лично он ни за что бы не вернул чужое добро, окажись оно у него в руках.
Выпросить после этого у дядюшки Аида его шлем-невидимку было легкой забавой.
Стою, вздохнула Афина. Слушаю. И что же я слышу? Звон оружия? Нет. Боевой клич? Нет. Скрежет медных когтей по панцирю? Нет, тишина и все. Время от времени до меня доносится эхо, похожее на отзвук женского крика. Медуза кричит, погибая? Эхо стихает, возникает снова, чтобы опять исчезнуть и явиться. Это продолжается без конца. Те, кому отрубили голову, так долго не кричат. Разве что Персей решил насладиться предсмертными муками своей жертвы. А что? Жестокий, беспощадный нрав моего земного брата известен отсюда до Аргоса. Вспорол Медузе живот? Отошел, отвернулся, не желая попасть под случайный взгляд, уже затуманенный близостью смерти? Весь обратился в слух, как я? Дрожит от ненависти, как я? Зевс Вседержитель, как же я ненавижу Медузу!
Это было правдой.
Не нашлось бы женщины среди богов и людей, титанов и чудовищ, которую Афина ненавидела бы больше Медузы Горгоны. Взор, превращающий живое в камень? Нет, такой убийственный дар не вызвал бы ненависти в богине, обладательнице не менее смертоносных талантов. Красота? В отличие от многочисленных сестер и тетушек, Афина не ревновала к чужой красоте. Сила? Дочери Зевса хватало своей.
Но когда Медуза…
Нет, когда Посейдон…
Нет, Медуза! Эта камнеглазая сучка могла увести Черногривого в другое место. В лес, на берег моря, в любой дворец, какой пришелся бы по сердцу. Кто бы ни владел дворцом, он сбежал бы на край света, узнав, что великий Посейдон, Колебатель Земли, и Медуза Горгона, дочь Форкия-Морского и Кето-Пучины, решили возлечь на здешнем ложе. В конце концов, Посейдон мог пригласить любовницу в свой собственный дворец на морском дне, близ северного побережья Ахайи! Законная супруга Черногривого – та еще тюха, небось, сама бы и постелила муженьку!
Кто тебе подсказал, Медуза? Кто надоумил?
Тварь, зачем ты предалась любви в храме Афины, на полу у алтаря?! Храм не просто посвящен богу, храм в какой-то степени и есть бог. Частица божества неотлучно находится здесь, внимая звукам молений, вдыхая аромат жертв, возлагаемых на огонь. И что же вдыхала сероокая Дева в тот день? Какие ароматы? Что слышала, оглохнув от страстных воплей?!
Большего оскорбления и представить нельзя.
Медуза не была ткачихой Арахной, которую можно превратить в паука, не была она и прорицателем Тиресием, которого можно ослепить безнаказанно. Чтобы ослепить Медузу, требовалось приблизиться к ней вплотную, да так, чтобы она сама не посмотрела на тебя в упор. Афина знала, что проклятая мерзавка способна делать взгляд оружием по своему усмотрению. И что же? Приблизься к ней Афина со сладкими речами, накинь на себя покрывало невидимости – богиня не сомневалась, что в глазах Медузы она увидит свою смерть, вернее, свою статую, точную копию девственной мудрости в шлеме, с копьем в руках. О, эта мудрость! Разве не была бы она кромешной глупостью?! Знала Афина и то, что волосы Медузы становятся змеями по желанию хозяйки. Даже когда Горгона спала, эти змеи бодрствовали.
Подкрасться незамеченной? Пустые мечты.
Месть вышла долгой. Сперва Афина убедила отца изгнать Медузу и ее сестер-Горгон во мглу Океана, на острова Заката. Они опасны, сказала Афина. Они опасны, повторила богиня позже, когда ссылка состоялась. Ты же видишь, отец: каменные люди на улицах городов. Эта змеевласая возвращается, я тому свидетель. Она способна покидать место ссылки, посещать мир жизни живой и снова прятаться там, где мы не в состоянии ей навредить. Где уверенность, что однажды ей не захочется взлететь на Олимп? Ее любовник, твой мятежный брат, обрадуется, если грозный Зевс станет Зевсом из безобидного мрамора. Не лучше ли упредить беду? Нужен Мусорщик, отец, нужен герой, убийца чудовищ, твой великолепный сын от Данаи Аргивянки.
А я помогу ему, чем сумею.
Зевс согласился не с первого раза. Для владыки богов и людей все идеи, которые родились не в его кудрявой голове, были подобны открытому мятежу. Нередко советчики начинали с благих намерений, а заканчивали Тартаром. Но мудрость умела намечать цель, а военная стратегия выстраивала пути достижения.