Если герой приходит
Часть 19 из 78 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– На то, что боги меня накажут! Я хочу разозлить их. Раздраконить так, чтобы они обрекли меня на вечные муки. Но что может мне сделать Зевс Жестокий[42]? Заставит вечно крутить ворот маслобойки в Аиде? Велит кубком вычерпывать Лету? Распнет старого Сизифа на огненном колесе?!
Я представил все, о чем говорил дед. Зажмурился от страха.
– Открой глаза, Гиппоной. Добровольная слепота – не лучший выход. Подумай о другом: муки – это значит память. Это значит, что и в царстве теней я останусь Сизифом. Что проку мучить беспамятную тень? Чтобы я страдал, я должен буду помнить, кто я. Кем был, кем стал, кем пребуду вовеки. Способна ли бесплотная, беспамятная тень вращать ворот маслобойки? Страдать от тяжелой, бессмысленной работы? От огня? Голода, жажды? Нет! Им придется оставить мне память и хоть какое-то подобие тела. Мучения станут для меня вечной сладостью. Это ли не победа? Это ли не бессмертие? И это будет мой последний, самый главный обман. Новый, вечный триумф над смертью! Я буду счастлив испытывать муки – оставаясь собой!
– Дедушка…
– Утри слезы. Я буду помнить, что я Сизиф, сын Эола. Ты будешь помнить, что я Сизиф. Что где-то там, далеко, я улыбаюсь, вспоминая тебя. Все запомнят: о, да ведь это Сизиф! Был, есть и никуда не денется, пока весь мир от богов до муравьев не накроется медной лоханью. Чем не повод для радости? Радуйся, Гиппоной! А если ты не станешь радоваться, клянусь кубком Гебы[43], я выпорю тебя вожжами! Выбирай: радость или вожжи?
Я выбрал радость. Раньше я не знал, что она бывает такой – радость. Вот, узнал.
⁂
Ближе к осени торговцы посудой, приехав к нам из Сикиона с телегами, полными крутобоких амфор и вместительных пифосов, рассказали о страшной грозе, разразившей над Асопом – там, где река течет близ города, который торговцы называли Флиасом. Гроза бушевала всю ночь, показавшуюся жителям Флиаса вечной.
К утру гроза ушла дальше, через равнину к бухтам Крисейского[44] залива. Когда же местные прачки спустились к реке, желая затеять стирку, они вскоре с криками вернулись в город. В воде, обжигая прачкам руки, плавали угли, раскаленные докрасна. Вопреки ожиданиям, вода не гасила их, напротив, вынуждала светиться ярче и жечь больнее. Со временем углей стало меньше, но и по сей день они встречались в водах Асопа.
Асоп не промолчал, а Зевс не простил.
Наверное, я был единственным, кто слушал рассказ об углях в реке, содрогаясь от дурного предчувствия. Дедушка же, напротив, ахал, охал, подзуживал торговцев начать историю с начала – короче, всячески наслаждался удивительными новостями.
В эти летние дни он получал ясно видимое удовольствие от ветра, дождя, смеха, хлеба, вина, сплетен – от каждого мгновения жизни. Наверное, знал, что их, этих мгновений, осталось немного.
А может, знал, что они бесконечны.
4
Ата-Обман и Дика-Правда
Пятьдесят три колонны.
Два ряда – тридцать семь колонн снаружи и шестнадцать внутри. Легкие, изящные, стройные. Капители – пара завитков, похожих на бараньи рога. Этот портик возвели меньше чем за месяц. Вопреки мои ожиданиям, колонны были деревянные, из ясеня и бука. Сказать по правде, я расстроился.
Детским умишком я догадывался, что портик из паросского мрамора вышел бы слишком дорогим. В семье Главка Эфирского такое сообразил бы даже младенец. Не понимал я другое: сроки работы. Мрамор с Пароса и Пентеликона? Афинский известняк? Милетский? В этом случае только на доставку камня кораблями по морю и телегами по ухабистым дорогам ушло бы шесть месяцев, не меньше. А на работу? Каменщики – народ неторопливый, а резчики – и того хуже.
Дедушка спешил. Хотел увидеть Пирены, новый источник Эфиры, во всей красе. Увидеть своими глазами, омыть лицо сладкой водой под приветственные кличи горожан. Знал, старый хитрец, что время, словно песок, течет сквозь пальцы. Сколько его осталось, времени? Краденого, а?
Мало.
Я их все пересчитал. Колонну за колонной, сколько ни есть. А потом еще раз, для проверки. Я умею считать. И каждый раз, прибавляя один к общему счету, делая шаг от колонны к колонне, я вспоминал Пирена. Смех, бег, возглас. Все, что было. Все, что сохранила память.
Химеру я тоже вспоминал.
Асоп сдержал обещание. Новый источник забил без видимых причин, на самом удобном месте – за храмом Афродиты Черной, на южной стороне главной площади акрополя. Едва во дворец прибежал запыхавшийся гонец с известием о чуде, дедушка отдал приказ о начале строительства. Двухъярусное сооружение, велел Сизиф. Статуи, мозаика, настенные росписи. Торговые лавки в два ряда. В лавках переднего ряда – кроме пары крайних – вырыть колодцы глубиной в двадцать локтей. Если мало, ройте глубже, пока не достигнете подземных каналов, питающих источник. Там же устройте погреба для хранения вина и прочей снеди, подверженной быстрой порче. Через месяц я желаю присутствовать на торжественном открытии. Все, что не успеете сделать, доделаете потом. Главное, открыть побыстрее – и чтобы красиво мне, поняли?
Строители поняли.
Было красиво и даже быстрее, чем приказал Сизиф.
В храм я не пошел. Зачем? Жертвы принесут без меня. Праздник закончился, да и был ли он, праздник? Остался тут, за колоннами, возле лавки, где торговали копчеными перепелками. Народ потихоньку расходился, я догрызал жирного перепела, измазавшись по уши, и вдруг увидел его.
Ага, этого мужчину.
Приезжий, точно вам говорю. Концы легкого хитона завязаны на левом плече, у нас так не вяжут. Сандалии с плетеной оторочкой. Шляпа из войлока. Знатный человек, хотя по одежде и не скажешь. Оделся в дорогу, неброско и практично. Зато все остальное… На руке золотой браслет. Нет, два. Ишь, позвякивают! Пояс украшен бирюзой. Через руку перекинута хламида из узорчатой ткани. Жарко, вот и снял.
Краем хламиды гость утирал глаза. Плачет? Тень портика спасала от солнца, но мужчина оставался в шляпе. Широкие поля скрывали лицо. Я уверился: точно, плачет. Горе какое? Или перченого съел, вот слезы и хлынули?
– Кто это? – спросили у прилавка.
Интересовался толстый горожанин, по виду пекарь или молочник.
– Эсим из Орхомена, – с охотой откликнулась торговка, обмахивая перепелок веткой оливы. Было видно, что женщина не прочь посудачить. – Советник тамошнего басилея. Берите птичек, вкусные!
Толстый взял перепелку. Расплатился, оторвал крылышко. Сожрал как есть, с костями. Аж захрустело! Утерся платком, повернулся к торговке:
– Соли мало. Скряжничаешь?
– Сколько надо, столько и кладу.
– Ну ладно. А чего этот рыдает?
– Сын у него помер. Горюет, значит.
– Сын? Сам из Орхомена, а сын у нас, что ли, помер? В Эфире?
– У нас, ага.
– Как звали?
– Пиреном звали. Пирен, сын Главка.
– Это какой еще Пирен?!
– А который источник теперь. У всех праздник, а у отца – горе горькое. Вишь, нарочно из Орхомена приехал, чтобы поплакать!
Толстый оторвал перепелке ногу. Взмахнул, будто оружием:
– Ты, старая, думай, что говоришь! Какой он ему сын, твоему Эсиму?! Сама сказала: Пирен, сын Главка…
Я весь подобрался. Еще чуть-чуть, и я кинулся бы на торговку: убивать. Да она хуже Химеры! Если меня что-то и сдерживало, так это рыдания Эсима-орхоменца. Я впервые видел, чтобы мужчина так бесстыдно предавался горю.
– Сама сказала, – торговка взмахнула веткой, отвесила толстому слабый подзатыльник. – Сама и повторю: Пирен, сын Главка. Приемыш, как и все Главкиды. У тебя вот дети есть?
Толстый пожал плечами:
– Ну, есть.
– Они чьи?
– Мои.
– А у Главка приемные. Бесплоден он, Главк. Боги наказали.
– За что?
– За отца. Хотели Сизифа наказать, бесплодием поразить, так он уже к тому времени детей настрогал – прорву! По городкам рассадил, под каждую задницу трон сунул: правят. Рази теперь, не рази, без толку. Вот Главк за отца и отдувается. Нет, решили боги, проклятому Сизифову роду продолжения, нет и не будет!
Толстый хохотал так, что даже подавился.
– Дура! – выдохнул он, утирая лицо. – Ох и дура! Нет роду продолжения? Сама же говоришь, у Сизифа детей – прорва. Главк бесплоден, ну и пусть. Другие нарожают! Это если он бесплоден, конечно.
Молодец толстый! Голова! Уел гадину.
– Про других не знаю, – торговка подбоченилась. – А наш – пустоцвет, это тебе любая баба в Эфире объяснит. Скрывает он, стесняется. Мятежа боится: кому охота под мерином ходить? Вот он жену свою под хороших людей и кладет: уважаемых, плодовитых. А главное, приезжих. Обрюхатил и след простыл! По обоюдному, значит, согласию, для пользы дела.
На меня они не смотрели: торговка и толстый. Что им я? Зато я на них уставился, не отрываясь. Взглядом дырки высверливал. Будь я Зевсом, на месте сплетников давно лежали бы две кучки пепла. А я еще на эти кучки помочился бы.
Хорошо, что я не Зевс!
– Они потом уедут, – заливалась торговка соловьем, – а она законному мужу приемышей в подоле несет. Может, и не боги разгневались, тут спорить не буду. Может, он сам слух и пустил: божья кара! Хитер, весь в отца!
– Где ж тут хитрость, пустомеля?
– А ты умишком пораскинь, да?!
Женщина приплясывала над тушками, блестящими от жира. Казалось, она жрица Аты, богини обмана. Совершает приношение в честь бессмертной лгуньи. Ладно, на Ату я согласен. А вдруг ее богиня – Дика-Правда?!
– Если родился бесплодным – это для вас, кобелей драных, позор. Стал бесплодным – тоже ничего хорошего. А если боги наказали – какой же это позор? Да еще за отца наказали, не за твою вину… Это даже повод для гордости: смотрите, люди добрые, за родителя страдаю! Понял, дурачина?
Толстый почесал птичьей костью в затылке:
– Ну, понял. С тобой спорить, что море решетом черпать! Так говоришь, Эсим из Орхомена…
– Гиппоной! Вот ты где!
Меня схватил за руку наставник Агафокл:
Я представил все, о чем говорил дед. Зажмурился от страха.
– Открой глаза, Гиппоной. Добровольная слепота – не лучший выход. Подумай о другом: муки – это значит память. Это значит, что и в царстве теней я останусь Сизифом. Что проку мучить беспамятную тень? Чтобы я страдал, я должен буду помнить, кто я. Кем был, кем стал, кем пребуду вовеки. Способна ли бесплотная, беспамятная тень вращать ворот маслобойки? Страдать от тяжелой, бессмысленной работы? От огня? Голода, жажды? Нет! Им придется оставить мне память и хоть какое-то подобие тела. Мучения станут для меня вечной сладостью. Это ли не победа? Это ли не бессмертие? И это будет мой последний, самый главный обман. Новый, вечный триумф над смертью! Я буду счастлив испытывать муки – оставаясь собой!
– Дедушка…
– Утри слезы. Я буду помнить, что я Сизиф, сын Эола. Ты будешь помнить, что я Сизиф. Что где-то там, далеко, я улыбаюсь, вспоминая тебя. Все запомнят: о, да ведь это Сизиф! Был, есть и никуда не денется, пока весь мир от богов до муравьев не накроется медной лоханью. Чем не повод для радости? Радуйся, Гиппоной! А если ты не станешь радоваться, клянусь кубком Гебы[43], я выпорю тебя вожжами! Выбирай: радость или вожжи?
Я выбрал радость. Раньше я не знал, что она бывает такой – радость. Вот, узнал.
⁂
Ближе к осени торговцы посудой, приехав к нам из Сикиона с телегами, полными крутобоких амфор и вместительных пифосов, рассказали о страшной грозе, разразившей над Асопом – там, где река течет близ города, который торговцы называли Флиасом. Гроза бушевала всю ночь, показавшуюся жителям Флиаса вечной.
К утру гроза ушла дальше, через равнину к бухтам Крисейского[44] залива. Когда же местные прачки спустились к реке, желая затеять стирку, они вскоре с криками вернулись в город. В воде, обжигая прачкам руки, плавали угли, раскаленные докрасна. Вопреки ожиданиям, вода не гасила их, напротив, вынуждала светиться ярче и жечь больнее. Со временем углей стало меньше, но и по сей день они встречались в водах Асопа.
Асоп не промолчал, а Зевс не простил.
Наверное, я был единственным, кто слушал рассказ об углях в реке, содрогаясь от дурного предчувствия. Дедушка же, напротив, ахал, охал, подзуживал торговцев начать историю с начала – короче, всячески наслаждался удивительными новостями.
В эти летние дни он получал ясно видимое удовольствие от ветра, дождя, смеха, хлеба, вина, сплетен – от каждого мгновения жизни. Наверное, знал, что их, этих мгновений, осталось немного.
А может, знал, что они бесконечны.
4
Ата-Обман и Дика-Правда
Пятьдесят три колонны.
Два ряда – тридцать семь колонн снаружи и шестнадцать внутри. Легкие, изящные, стройные. Капители – пара завитков, похожих на бараньи рога. Этот портик возвели меньше чем за месяц. Вопреки мои ожиданиям, колонны были деревянные, из ясеня и бука. Сказать по правде, я расстроился.
Детским умишком я догадывался, что портик из паросского мрамора вышел бы слишком дорогим. В семье Главка Эфирского такое сообразил бы даже младенец. Не понимал я другое: сроки работы. Мрамор с Пароса и Пентеликона? Афинский известняк? Милетский? В этом случае только на доставку камня кораблями по морю и телегами по ухабистым дорогам ушло бы шесть месяцев, не меньше. А на работу? Каменщики – народ неторопливый, а резчики – и того хуже.
Дедушка спешил. Хотел увидеть Пирены, новый источник Эфиры, во всей красе. Увидеть своими глазами, омыть лицо сладкой водой под приветственные кличи горожан. Знал, старый хитрец, что время, словно песок, течет сквозь пальцы. Сколько его осталось, времени? Краденого, а?
Мало.
Я их все пересчитал. Колонну за колонной, сколько ни есть. А потом еще раз, для проверки. Я умею считать. И каждый раз, прибавляя один к общему счету, делая шаг от колонны к колонне, я вспоминал Пирена. Смех, бег, возглас. Все, что было. Все, что сохранила память.
Химеру я тоже вспоминал.
Асоп сдержал обещание. Новый источник забил без видимых причин, на самом удобном месте – за храмом Афродиты Черной, на южной стороне главной площади акрополя. Едва во дворец прибежал запыхавшийся гонец с известием о чуде, дедушка отдал приказ о начале строительства. Двухъярусное сооружение, велел Сизиф. Статуи, мозаика, настенные росписи. Торговые лавки в два ряда. В лавках переднего ряда – кроме пары крайних – вырыть колодцы глубиной в двадцать локтей. Если мало, ройте глубже, пока не достигнете подземных каналов, питающих источник. Там же устройте погреба для хранения вина и прочей снеди, подверженной быстрой порче. Через месяц я желаю присутствовать на торжественном открытии. Все, что не успеете сделать, доделаете потом. Главное, открыть побыстрее – и чтобы красиво мне, поняли?
Строители поняли.
Было красиво и даже быстрее, чем приказал Сизиф.
В храм я не пошел. Зачем? Жертвы принесут без меня. Праздник закончился, да и был ли он, праздник? Остался тут, за колоннами, возле лавки, где торговали копчеными перепелками. Народ потихоньку расходился, я догрызал жирного перепела, измазавшись по уши, и вдруг увидел его.
Ага, этого мужчину.
Приезжий, точно вам говорю. Концы легкого хитона завязаны на левом плече, у нас так не вяжут. Сандалии с плетеной оторочкой. Шляпа из войлока. Знатный человек, хотя по одежде и не скажешь. Оделся в дорогу, неброско и практично. Зато все остальное… На руке золотой браслет. Нет, два. Ишь, позвякивают! Пояс украшен бирюзой. Через руку перекинута хламида из узорчатой ткани. Жарко, вот и снял.
Краем хламиды гость утирал глаза. Плачет? Тень портика спасала от солнца, но мужчина оставался в шляпе. Широкие поля скрывали лицо. Я уверился: точно, плачет. Горе какое? Или перченого съел, вот слезы и хлынули?
– Кто это? – спросили у прилавка.
Интересовался толстый горожанин, по виду пекарь или молочник.
– Эсим из Орхомена, – с охотой откликнулась торговка, обмахивая перепелок веткой оливы. Было видно, что женщина не прочь посудачить. – Советник тамошнего басилея. Берите птичек, вкусные!
Толстый взял перепелку. Расплатился, оторвал крылышко. Сожрал как есть, с костями. Аж захрустело! Утерся платком, повернулся к торговке:
– Соли мало. Скряжничаешь?
– Сколько надо, столько и кладу.
– Ну ладно. А чего этот рыдает?
– Сын у него помер. Горюет, значит.
– Сын? Сам из Орхомена, а сын у нас, что ли, помер? В Эфире?
– У нас, ага.
– Как звали?
– Пиреном звали. Пирен, сын Главка.
– Это какой еще Пирен?!
– А который источник теперь. У всех праздник, а у отца – горе горькое. Вишь, нарочно из Орхомена приехал, чтобы поплакать!
Толстый оторвал перепелке ногу. Взмахнул, будто оружием:
– Ты, старая, думай, что говоришь! Какой он ему сын, твоему Эсиму?! Сама сказала: Пирен, сын Главка…
Я весь подобрался. Еще чуть-чуть, и я кинулся бы на торговку: убивать. Да она хуже Химеры! Если меня что-то и сдерживало, так это рыдания Эсима-орхоменца. Я впервые видел, чтобы мужчина так бесстыдно предавался горю.
– Сама сказала, – торговка взмахнула веткой, отвесила толстому слабый подзатыльник. – Сама и повторю: Пирен, сын Главка. Приемыш, как и все Главкиды. У тебя вот дети есть?
Толстый пожал плечами:
– Ну, есть.
– Они чьи?
– Мои.
– А у Главка приемные. Бесплоден он, Главк. Боги наказали.
– За что?
– За отца. Хотели Сизифа наказать, бесплодием поразить, так он уже к тому времени детей настрогал – прорву! По городкам рассадил, под каждую задницу трон сунул: правят. Рази теперь, не рази, без толку. Вот Главк за отца и отдувается. Нет, решили боги, проклятому Сизифову роду продолжения, нет и не будет!
Толстый хохотал так, что даже подавился.
– Дура! – выдохнул он, утирая лицо. – Ох и дура! Нет роду продолжения? Сама же говоришь, у Сизифа детей – прорва. Главк бесплоден, ну и пусть. Другие нарожают! Это если он бесплоден, конечно.
Молодец толстый! Голова! Уел гадину.
– Про других не знаю, – торговка подбоченилась. – А наш – пустоцвет, это тебе любая баба в Эфире объяснит. Скрывает он, стесняется. Мятежа боится: кому охота под мерином ходить? Вот он жену свою под хороших людей и кладет: уважаемых, плодовитых. А главное, приезжих. Обрюхатил и след простыл! По обоюдному, значит, согласию, для пользы дела.
На меня они не смотрели: торговка и толстый. Что им я? Зато я на них уставился, не отрываясь. Взглядом дырки высверливал. Будь я Зевсом, на месте сплетников давно лежали бы две кучки пепла. А я еще на эти кучки помочился бы.
Хорошо, что я не Зевс!
– Они потом уедут, – заливалась торговка соловьем, – а она законному мужу приемышей в подоле несет. Может, и не боги разгневались, тут спорить не буду. Может, он сам слух и пустил: божья кара! Хитер, весь в отца!
– Где ж тут хитрость, пустомеля?
– А ты умишком пораскинь, да?!
Женщина приплясывала над тушками, блестящими от жира. Казалось, она жрица Аты, богини обмана. Совершает приношение в честь бессмертной лгуньи. Ладно, на Ату я согласен. А вдруг ее богиня – Дика-Правда?!
– Если родился бесплодным – это для вас, кобелей драных, позор. Стал бесплодным – тоже ничего хорошего. А если боги наказали – какой же это позор? Да еще за отца наказали, не за твою вину… Это даже повод для гордости: смотрите, люди добрые, за родителя страдаю! Понял, дурачина?
Толстый почесал птичьей костью в затылке:
– Ну, понял. С тобой спорить, что море решетом черпать! Так говоришь, Эсим из Орхомена…
– Гиппоной! Вот ты где!
Меня схватил за руку наставник Агафокл: