Если герой приходит

За поворотом отец забрал у меня вожжи.

– Понравилось?

– Ага! Еще как!

Я покосился на свою новенькую фибулу. На спине, значит? Верхом?

– Пап, а кони с крыльями взаправду бывают?

– С крыльями?

– Ага! Вот такие.

Я повернулся боком, чтобы ему хорошо было видно мою находку. Ткнул в нее пальцем. Запоздало пришел испуг. Вдруг папа заберет фибулу?! Он Эфирой правит, тут все его. Если ты что нашел, надо басилею отдать, да? А я не отдал, присвоил…

Отец коснулся серебряного коня пальцем. Отвел руку. Ф-фух, не забрал! Ну да, я же его сын. Мне, наверное, можно находить и не отдавать. И братьям тоже можно. А остальным нельзя.

– Это Пегас, – сказал Главк Эфирский. – Бурный Поток[32].

– Пегас? Это его имя?

– Да.

Точно, Пегас! Я ж про него слышал! Просто не подумал как-то.

– И он летать умеет?

– Умеет.

– Ух ты! Это какая ж кобыла такого родила?

– Кобыла? Нет, малыш, Пегаса не кобыла родила.

– А кто?!

Отец сделался серьезным. Только что улыбался, мной гордился, и вдруг как отрезало. Лицо каменное, желваки на скулах. Воин перед боем; Главк-Лошадник, сын Сизифа.

– Пегаса родила Горгона. Младшая из Горгон – Медуза.

Я ахнул. Прикусил язык, хотя нас не трясло. Ничего себе! Про Медузу Горгону я знал. А кто не знал? Она людей взглядом в камень превращала. Глазищи – смерть. На голове змеи кублом: шипят, кусаются. Ее герой Персей убил – в тот год, когда я родился.

И это она родила красавца Пегаса?!

Хотелось спросить у отца, как такое могло случиться, но я нутром почуял: лучше помалкивать. Сейчас – так точно. Может, лучше эту фибулу выбросить? Ну его в Тартар, этого Пегаса, раз у него такая мама!

Я поднял руку, собираясь отколоть застежку с хитона. Опустил. Снова поднял. На руку словно Медуза поглядела: каменная, тяжелая. Пальцы не слушаются, промахиваются мимо фибулы. Ничего, справлюсь.





⁂


И все-таки я ее не выбросил.





2

«О малом молю тебя, бог! И о большом молю…»




Храм я помнил с прошлого года.

Правда, тогда он казался мне больше. Усох, что ли, за это время? Портик с колоннами, три мраморные ступени ведут ко входу. Внутри горели факелы. Пламя трепал ветер, задувая снаружи, по храму метались тени. Из-за этого казалось: деревянная статуя Гермия с барашком на плечах вот-вот оживет. Гляди, шевелится! Сейчас бог шагнет из храма на двор, сбросит барашка на свой алтарь…

Что будет дальше?


Я не знал. Понимал: никто к нам не выйдет. Движение в сумраке – игра теней. Статуя неживая. Я подходил к ней, когда было еще светло. Краска, дерево, трещинки… Все я понимал. Но глядя на статую в колеблющихся тенях и бликах, я испытывал сладкий ужас и предвкушение.

Вдруг оживет?! Выйдет, а?

Закатный Гелиос – багровый, распухший, усталый – наполовину скрылся за морем на западе. Жертвы Носителю Ягнят наша семья всегда приносила на вечерней заре. Почему? Не знаю. Не интересовался. Положено – и все тут. Кем положено? Самим Гермием? Жрецами? Дедушкой Сизифом?

Какая разница?!

На широком каменном алтаре, воздвигнутом перед храмом, горел костер. В огонь положили жир, срезанный с заколотых и освежеванных барашков. Жир шипел, пузырился, горел. От костра пахло так вкусно, что я сглотнул слюну. В животе бурчало; к счастью, не очень громко. Это у меня негромко, а у Алкимена – так, что мы хихикали украдкой.

Скорей бы ужин!

Дородный жрец нараспев взывал к Гермию. Ветер трепал просторную белую хламиду. Голос у жреца был высокий, звонкий – небось, за десять стадий эхо неслось. Такого бог точно услышит, даже если спит!

– Прими эту жертву от славного мужа Главка, сына Сизифа, внука Эола! Тот, кто правит в Эфире, молит тебя о благоденствии стад!

Жрец плеснул в огонь из серебряного ритона. Я знал, что налито в священный кубок: смесь вина с медом и ячменной мукой. Пламя зашипело, но не погасло. Мгновение, другое, и оно, наоборот, вспыхнуло ярче. Выбросило сноп искр, потянулось ввысь, к быстро темнеющему небу.

– Носитель Ягнят слышит тебя, Главк, сын Сизифа. Вознеси богу свои мольбы.

Жрец подвинулся, уступая место. Папа шагнул к костру.

– Я, Главк из Эфиры, взываю к тебе, Криофор, стад покровитель! Услышь же меня, будь милостив к нам! Приношу тебе жертву с великим почтеньем. О малом молю тебя, бог! И о большом молю, вознося упования…

Голос у папы зычный, низкий. Совсем не такой, как у жреца. Он тоже говорил нараспев, да так складно, что я заслушался.

– Прошу тебя, Благодетельный[33], о приплоде обильном. Также умоляю, чтобы смягчил ты сердце Громовержца, твоего великого отца! Не одним же баранам с овцами плодиться? Дом мой, меня и супругу мою Эвримеду милостью той же не оставь!

Отец опустился на колени, склонил голову. Мы с братьями последовали его примеру. Жрец еще раз плеснул в огонь из ритона.

Молчание. Тишина. Треск пламени на алтаре.

Даже в животе у Алкимена бурчать перестало. А меня как молнией ударило: папа ведь не ягнят у Гермия просил! Верней, не только ягнят. Он его о детях просил, клянусь! Для себя и для мамы. Зачем? У папы с мамой уже есть дети. Им что, мало нас четверых?

Обидно, честное слово!

– Жертва принята! Моления о благоденствии стад услышаны! Прочие моления не услышаны. Воля Отца Богов остается неизменной.

Откуда жрец знает? Принята жертва, не принята? Что Гермий услышал, что нет? Наверное, жрецу какой-то знак был, который только ему видеть положено. Или слышать. Может, ему сам Гермий прямо в ухо шепнул? Только при чем тут Отец Богов? Его воля? Зевс что, не хочет, чтоб у папы с мамой были еще дети, кроме нас? Папа с мамой хотят, а Зевс ни в какую?!

Догорал костер на алтаре. Стих ветер. Тени в храме перестали метаться, улеглись на свои места, будто псы после выволочки. Статуя бога утратила всякое подобие жизни. Я покосился на братьев. Пирен, Делиад, Алкимен – они понуро уставились в землю, будто провинились в чем-то. Они что, и раньше знали?! О чем папа Гермия просить будет, да? На самом деле?

Знали, что бог откажет?!

Папа каждый год просит Гермия об этом, понял я. Заступись за меня! Перед Зевсом, твоим отцом! Папа просит, а Гермий заступаться не хочет. Или заступается, просто Зевс его не слушает. В прошлом году то же самое было, только я маленький был, глупый. Братья старшие, они раньше догадались. Поэтому у них лица кислые. Им папу жалко, а помочь ничем не могут.

Чем тут поможешь, если даже у бога не выходит?

Папа, должно быть, Зевса прогневил. Нет, если бы прогневил, Зевс его молнией шарахнул бы! Или у папы с мамой вообще детей бы не было. Я про такое сто раз слышал! Но у папы с мамой есть мы. Так чего же они хотят, о чем просят?!

Я стал про все это думать и еще больше запутался. Хорошо, что нас позвали ужинать. Баранина уже поджарилась, не для бога – для нас. Измазавшись мясным соком, я снова вспомнил про жертвы. Папа просил о ягнятах. О детях. И ни словом не обмолвился о дедушке Сизифе. Поминальные жертвы? О них Главк Эфирский забыл.

Ну и хорошо, что забыл. Значит, дедушка пока с нами останется!





3

Остров и радуга




На ночлег нас разместили в приюте для паломников, рядом с храмом. Там уже расположились какие-то люди, но жрец их оттуда выгнал. Жрец выгнал, а папины воины помогли. Когда Пирен об этом сказал вслух, папа его поправил:

– Надо говорить: попросил удалиться. Запомнил?

Удалиться – это уйти куда подальше, верно? А люди эти никуда не ушли. Улеглись тут же, под навесом, позади приюта.

Так что, наверное, мы их все-таки выгнали.

Ну и что с того? Папа – басилей! Тут все его. Как скажет, так и будет! Или вы хотели, чтобы правитель с сыновьями под навесом ночевал, а эти – в доме? Ха! Ничего, ночи сейчас теплые, а у них одеяла есть. Не замерзнут. Навес, опять же, если дождь.