Ермак. Отряд

– Благодарю за службу, господин хорунжий, – дослушав доклад Вертопрахова, произнёс Ренненкампф, вскидывая ладонь к фуражке. – Непременно будете отмечены наградой, Роман Андреевич.

– Служу престолу и Отечеству, ваше превосходительство!

– Давайте-ка, посмотрим, что вы за трофеи захватили. Самому стало интересно, что же это за орудия.

– Canon de 75 mle 1897, или французское семидесятипятимиллиметровое полевое орудие образца одна тысяча восемьсот девяносто седьмого года. Вид снарядов – шрапнель и бризантная граната. Скорострельность – до пятнадцати выстрелов в минуту. Интересно, как они тут оказались, если во Франции в войска только начали поступать. – Подполковник Ладыженский спрыгнул с коня и начал обходить орудия.

– Наши артиллеристы разберутся с этими орудиями, Гавриил Михайлович? – поинтересовался Ренненкампф, продолжая оставаться в седле.

– Не боги горшки обжигают. Разберутся, куда денутся. Было бы к ним снарядов только побольше. С такой скорострельностью, как у этих орудий, они полностью батарею из восьми наших четырехфунтовок заменят.

– Поищем, господин полковник. Мы здесь ещё не осмотрелись как следует. Внизу, кажется, лагерь и обозы. Там, вернее всего, и запасы снарядов, – скороговоркой проговорил Вертопрахов.

– И лагерь, бросив обоз, уже покинули бывшие хозяева, – произнёс Ренненкампф, рассматривая через бинокль убегавших китайцев, которых преследовали нерчинцы.

То там, то здесь вспыхивали кратковременные стычки, заканчивавшиеся тем, что несколько китайцев, пытавшихся оказать сопротивление, валились на землю от ударов шашек, после чего казаки продолжали преследование бегущих.

Только через час нерчинцы вернулись назад. Ночь прошла в захваченном лагере, запасы которого значительно увеличили вооружение и провиант авангарда летучего отряда. Для охраны остального добра пришлось оставлять полусотню казаков. Основной отряд в составе Сретенского резервного полка, ещё одной батареи Забайкальского артдивизиона и шестой сотни амурцев доберётся сюда не раньше, чем через пару суток.

С утра двинули дальше. В этот раз в авангард ушла полусотня третьей сотни первого Нерчинского полка под командованием хорунжего Белинского. Павел Карлович, как грамотный генерал, решил дать возможность отличиться молодым офицерам. Вчерашний успех хорунжего Вертопрахова, а до этого Ромки Селивёрстова, многим вскружил голову. Очень уж орден Святого Георгия почётен в офицерской среде в этом времени-пространстве. Если сравнить с советскими наградами, то я бы, наверное, соотнёс Георгия четвертой степени с орденом Боевого Красного Знамени, третьей степени Георгия с орденом Александра Невского, второй – с орденом Суворова первой степени, а первой – с орденом Победы.

К обеду у селения Эйюр наш авангард догнал арьергард отступающих китайских войск. Солдаты противника заняли позиции в двух верстах позади селения по берегу речки Эйюр. Её болотистая пойма опять не позволяла атаковать противника в конном строю, поэтому пришлось обратиться к уже отработанной тактике. Первая сотня нерчинцев, четвертая и пятая сотни амурцев, заняв гребень противостоящей высоты, открыли огонь по китайцам. Орудия Забайкальского дивизиона и три захваченные французские семидесятипятки стреляли через головы своей цепи.

Неожиданно для нас китайская пехота плотной массой перешла в наступление. Казаки, экономя патроны, вели редкий огонь из винтовок. Подпустив противника на пятьсот шагов, орудия открыли уничтожающий огонь картечью, но китайцы, несмотря на значительные потери, продолжали двигаться вперёд. Около трех сотен китайской конницы попытались атаковать правый фланг казачьей цепи, но, задержанные болотом, отвернули назад.

– Ваше превосходительство, я с докладом, – прокричал, спрыгивая с коня, подлетевший намётом казак.

– Докладывай, братец, – оторвав взгляд от бинокля, невозмутимо произнёс Ренненкампф.

– У казаков патроны на исходе, ваше превосходительство. Командир первой сотни нерчинцев подъесаул Шарапов просит разрешения атаковать китайские позиции в конном строю через болото. Боюсь, не сдержим узкоглазых, уж больно их много прёт, – произнёс казак, преданно глядя на генерала.

Ренненкампф через бинокль внимательно осмотрел поле боя и после небольшой паузы произнёс:

– Значит, так, братец, передашь своему командиру, чтобы после небольшой паузы, а затем трех залпов всех орудий поднимал сотню в атаку. Вместе с вами в атаку пойдёт четвертая сотня амурцев сотника Вондаловского. Нет, не так.

Генерал сделал паузу, после чего повернулся в сторону своего адъютанта корнета запаса гвардейской кавалерии Савицкого:

– Господин корнет, отправляйтесь вместе с казаком к подъесаулу Шарапову и передайте приказ совместно с сотником Вондаловским начать атаку, как я уже сказал, после паузы и трех одновременных залпов всех наших орудий.

– Слушаюсь, ваше превосходительство. Разрешите выполнять?

– Выполняйте, корнет.

Отдав данное распоряжение, генерал взмахом руки подозвал к себе командира второй сотни нерчинцев.

– Сотник Токмаков, ваша резервная сотня по левому флангу выйдет в тыл наступающей пехоты противник. Для поддержки возьмите четыре тачанки. Остальных по моему приказу направьте на правый фланг. Выходите немедленно.

– Слушаюсь, ваше превосходительство.

– Господин капитан, – эти слова были обращены уже ко мне, – вы сейчас же выдвигаетесь к артдивизиону, передаёте приказ о небольшой паузе и потом о трех слитных залпах. Очень надеюсь на вас, Тимофей Васильевич. Надо всё рассчитать идеально – и залпы, и выдвижение в обход казаков, и атаку двух сотен.

– Слушаюсь, ваше превосходительство.

Всё удалось. Китайцы, сосредоточив огонь на атакующих, не заметили, как к ним в тыл вышла резервная нерчинская сотня с тачанками. Оказавшись меж двух огней, солдаты противника начали покидать выгодную позицию, а казаки на измученных конях бросились в преследование. На расстоянии почти пять вёрст вспыхивали скоротечные схватки, в наступивших сумерках преследование прекратилось, и отряд встал на отдых.

Подводя итоги боя на вечернем совете, Ренненкампф отметил, что благодаря мужеству и героизму казаков и артиллеристов был разбит трёхтысячный китайский отряд, имевший восемь орудий. Потери неприятеля составили от трехсот до пятисот человек. Казаки потеряли из нерчинцев убитыми сотника Шкляра, легко ранен был подъесаул Шарапов и шестнадцать казаков убиты или ранены. У амурцев потери были значительно меньше: двое убитых и трое раненых казаков, а также ранен пятью пулями командир четвертой сотни Вондаловский. Наибольшие потери были во второй сотне забайкальцев, шедшей в атаку в скомканном строю, в то время как амурцы смогли развернуться лавой.





* * *


– Что же, браты, давайте ещё по одной за погибших казаков и станичников, – с этими словами я опрокинул в рот из кружки грамм сто чистой, как слеза, байцзю, или, как её здесь называли казаки, чистой ханшин, то есть китайской водки.

«Хорошо пошла…» – энергично выдыхая, подумал я, оглядев свой первый, ещё «детский» черняевский десяток, который весь, кроме Дана, сидел рядом со мной вокруг костра.

После вечернего совещания меня нашёл Ромка и сообщил, что если у меня есть возможность, то браты ждут на поздний ужин, удалось кое-что надуванить. Плюнув на всё, тем более генерал Ренненкампф меня ничем не озадачил до утра, направился в расположение четвёртой сотни. Могу же я хоть раз посидеть, в смысле, поужинать со своими побратимами или нет? До сих пор как-то не вышло.

– Ермак, вот ты мне скажи, за что Гришка Чупров, старший брат Чуба, сегодня голову сложил? Кому она нужна, эта война? – с какой-то истерикой в голосе спросил меня сильно захмелевший бывший командир первой тройки Тур, или старший урядник Верхотуров Антип, в своё время закрывший собой генерал-губернатора Корфа.

На него попытался шикнуть Ромка, Чуб и кто-то из братов, но я их остановил:


– Антип, братка, не нужна нам эта война. Не мы её начали. Но воевать придётся. Ты просто не видел, что эти ихэтуани-боксёры творят! Своих, принявших христианскую религию, вырезают всех, не жалея ни женщин, ни детей. Головы рубят, живьём сжигают! – Чуть не ляпнул «фашисты». – Ты хочешь, чтобы они к нам через Амур пришли?!

– Да ты чего, Ермак?! – Тур на глазах начал трезветь. – Да я их голыми руками рвать буду!

– Ну и не хрена такие вопросы задавать! – мрачно произнёс Феофан Чупров. – Брат не зря погиб! А я за него еще десяток… нет, сотню на тот свет отправлю. Будут суки узкоглазые помнить семью Чупровых!

Со всех сторон посыпались слова, пытающиеся успокоить Феофана.

– Ермак, а можно Гришку домой или хотя бы на родной берег отправить? – казак с надеждой посмотрел на меня.

– Извини, Чуб, но нет. Мы уже далеко ушли. С ранеными не знаем что делать!

– Придётся Гришке в чужой земле лежать, а у него три месяца назад после дочки только сын народился! Мой племяш! – Чупров грустно помотал головой.

– Ермак, разреши ещё по одной, и всё, – обратился ко мне хорунжий Селивёрстов.

– Давай, Лис, за Григория Анисимовича Чупрова, пусть ещё и не преданного земле. Царствие ему Небесное!

Выпили. Потом Феофан отпросился уйти. Пошёл к телу брата.

Проводив глазами скрывшуюся в темноте сгорбленную фигуру Чуба, Ромка тихо произнёс:

– Надеялся он, Ермак, что ты поможешь отправить тело брата за Амур.

– Извините, браты, но такое не в моих силах. Если что случится, и я здесь в чужой земле лягу.

В это время над головой в ночном небе раздалось журавлиное курлыканье.

– Стаю спугнули, – задрав голову в звёздное небо, произнёс Шах, и все замолкли, вслушиваясь в звуки, раздающиеся с небес.

Журавли прошли над нами и вскоре скрылись в звездной небесной дали.

– Я слышал от деда, а тот от кубанских пластунов, что на Кавказе считают, что когда-то в их горах жил отважный воин, который сражался за счастье и покой своей земли. После смерти душа отважного героя вселилась в прекрасного и смелого журавля, – произнёс я, пытаясь отвлечь своих братов от смерти брата Чуба.

– Красивая сказка, – произнёс Савин Семён. – Или это правда, ваше высокоблагородие?

– Сыч, ты чего? – несколько ошалев, произнёс я. – Мы же договорились как по-старому.

– Не будет по-старому, Ермак, – грустно произнёс Савин. – Вон Дан, как стал благородием, так в станице со всеми через губу разговаривает. К нам на ужин не пришёл. Он же теперь офицер. Ты, Ермак, и Ромка – не такие, но всё равно по-старому только вот здесь перед костром.

Повисло напряжённое молчание.

«Да, сейчас как прежде не будет, – огорченно подумал я. – Хочешь не хочешь, но сословное общество. Прежнего не вернёшь, как бы я и Ромка этого ни хотели, но какая же досада! Юность прошла, как же жаль!»

Я сам не заметил, как потихоньку для себя самого, но набирая обороты, запел:

Мне кажется порою, что казаки,

С кровавых не пришедшие полей,

Не в землю эту полегли когда-то,

А превратились в белых журавлей.





Наш костёр в общем биваке был несколько на стороне. Зная непростые отношения офицеров и казаков нашего десятка, остальные представители казары[6] старались не отсвечивать, но услышав мою песню, как-то ненавязчиво стали приближаться к месту нашего ужина. Я же продолжал:

Они до сей поры с времен тех дальних

Летят и подают нам голоса.

Не потому ль так часто и печально

Мы замолкаем, глядя в небеса?





До Иосифа Кобзона или Марка Бернеса мне, конечно, далеко, но в душе будто бы рождались строки этой замечательной песни моего мира, и я пел, пел так, как чувствовал её после всех потерь за последние дни: