Экскалибур

— Значит, пусть девочки разом потеряют и отца и мать? — упрекнул ее я.

— Если такова воля богов, значит, да, — безмятежно отозвалась Кайнвин и пожала плечами. — Может, я и эгоистка, да только мне так хочется — и все тут.

— Тебе хочется умереть? И это, по-твоему, эгоизм?

— Мне не хочется уезжать так далеко, Дерфель, — возразила она. — Ты знаешь, каково это — жить в чужедальней стране, пока твой любимый сражается? Ты ждешь, обмирая от страха. Ты боишься каждого гонца. Жадно ловишь обрывки слухов. На сей раз я останусь.

— Чтобы дать мне лишнюю причину для беспокойства?

— Не задирай носа, — спокойно отозвалась она. — По-твоему, я не в состоянии сама о себе позаботиться?

— Это твое колечко от саксов тебя не убережет, — проговорил я, указывая на осколок агата у нее на пальце.

— Значит, я уберегусь сама. Не тревожься, Дерфель, я не буду путаться у тебя под ногами и живой в плен не дамся.

На следующий день в овечьем закуте под самым холмом Дун Карика народились первые ягнята. Для окота было еще совсем рано, так что я порадовался доброму знаку от богов. Прежде чем Кайнвин успела вмешаться, первого из новорожденных принесли в жертву, чтобы овцы и дальше ягнились благополучно. Окровавленную шкурку прибили гвоздями к стволу ивы над ручьем, и на следующий же день под ней зацвел аконит — крохотные золотистые лепестки стали первым проблеском ярких красок в новом году. Тогда же я заприметил трех зимородков — слепящей вспышкой у льдистой кромки ручья. Жизнь пробуждалась. На рассвете, разбуженные петушиными криками, мы снова слышали трели дроздов и малиновок, жаворонков, крапивников и воробьев.

Артур послал за нами через две недели после того, как появились на свет первые ягнята. Снег стаял, Артурову гонцу пришлось пробираться к нам в грязи по колено, чтобы сообщить: наше присутствие требуется в Линдинисском дворце. Нас звали туда на Имболк — первое зимнее празднество после солнцеворота, посвященное богине плодородия. На Имболк мы прогоняем новорожденных ягнят через пылающие обручи, а после молодые девушки, улучив минутку, когда никто не смотрит, прыгают сквозь дотлевающие обручи, окунают палец в золу костров и мажут серой пылью себе между бедер. Ребенка, рожденного в ноябре, называют дитя Имболк: зола — мать ему, а огонь — отец. Мы с Кайнвин прибыли в Линдинис вечером в канун Имболка; зимнее солнце роняло длинные тени на блеклые травы. Артуровы копейщики окружили дворец, охраняя правителя от угрюмой враждебности людей, что еще помнили, как Мерлинова магия явила во дворцовом дворе видение мерцающей нимфы.

К вящему моему удивлению, обнаружилось, что во дворе все готово к Имболку. Артур всегда терпеть не мог любого рода священнодействия, и всяческие обряды и ритуалы оставлял главным образом на усмотрение Гвиневеры, она же в жизни не отмечала грубых деревенских праздников вроде Имболка. Но сегодня посреди двора красовался гигантский, сплетенный из соломы обруч, а в переносном загоне к маткам жались новорожденные ягнята. Кулух поприветствовал нас — и лукаво кивнул в сторону обруча.

— Вот тебе случай обзавестись еще младенцем, — поддразнил он Кайнвин.

— Так я ж затем и приехала, — отозвалась она, целуя его. — На твоем-то счету сколько?

— Двадцать один, — гордо объявил Кулух.

— И от скольких же матерей?

— От десяти, — ухмыльнулся он, хлопая меня по спине. — Завтра нам наконец-то сообщат, что от нас требуется.

— Нам — это кому?

— Тебе, мне, Саграмору, Галахаду, Ланвалю, Балину, Морфансу, — Кулух пожал плечами, — ну, словом, всем.

— Арганте здесь? — спросил я.

— А кто, по-твоему, обруч-то установил? — хмыкнул он. — Это все ее задумка. Она и друида из Деметии привезла; нынче вечером мы и за стол-то не сядем, не воздав прежде почестей Нантосуэлте.

— А кто это? — не поняла Кайнвин.

— Да богиня такая, — небрежно пояснил Кулух. Богов и богинь было такое великое множество, что никому, кроме разве друида, не удалось бы запомнить всех имен; ни Кайнвин, ни я в жизни ни про какую Нантосуэлту не слышали.

Артура с Арганте мы увидели лишь после наступления темноты, когда Хигвидд, Артуров слуга, созвал нас всех во двор, подсвеченный просмоленными факелами в железных скобах. Я вспомнил ту, Мерлинову ночь и благоговейную толпу — людей, что поднимали недужных младенцев и калек навстречу Олвен Серебряной. А теперь вот знатные лорды и их жены смущенно переминались с ноги на ногу по обе стороны от плетеного обруча, а на возвышении в западном конце двора стояли три кресла, задрапированных белой тканью. Рядом с обручем ждал друид: надо думать, колдун, привезенный Арганте из отцовского королевства. Невысокий, коренастый, с буйной черной бородой, в которую были вплетены клочья лисьей шерсти и связки мелких косточек.

— Его зовут Фергал, — шепнул мне Галахад. — Христиан он ненавидит лютой ненавистью. Весь вечер закидывал меня заклинаниями, а тут возьми и появись Саграмор — и Фергал чуть в обморок не грохнулся от ужаса. Подумал, это Кром Даб нагрянул собственной персоной. — Галахад расхохотался.

Саграмор и в самом деле сошел бы за темного бога: одет он был в черную кожу, у бедра — меч в черных ножнах. Он приехал в Линдинис со своей дюжей, благодушной женой-саксонкой Маллой; эти двое стояли чуть в стороне в дальнем конце двора. Саграмор поклонялся Митре, а вот бриттских богов оставлял без внимания, но Малла до сих пор молилась саксонским богам — Водену, Эостре, Тунору, Фиру и Сеакснет.

Здесь собрались все Артуровы вожди; хотя, дожидаясь Артура, я размышлял о тех, кого с нами уже не было. Кай, выросший вместе с Артуром в далеком Гвинедде, погиб в Думнонийской Иске во время Ланселотова мятежа. Его убили христиане. Агравейн, что долгие годы командовал Артуровой конницей, умер зимой от лихорадки. Его обязанности принял на себя Балин: этот притащил в Линдинис трех жен и целый выводок крепышей-детишек. Те в ужасе пялились на Морфанса, самого уродливого человека во всей Британии; мы же так к нему привыкли, что уже не замечали ни заячьей губы, ни зобастой шеи, ни перекошенной челюсти. Если не считать Гвидра, еще совсем мальчишки, я, похоже, был здесь самым младшим — и мысль эта потрясла меня до глубины души. Мы нуждались в новых военных вождях, и я тут же мысленно решил, что дам Иссе собственный отряд, как только война с саксами закончится. Если, конечно, Исса останется в живых. Равно как и я сам.

Галахад приглядывал за Гвидром; завидев нас с Кайнвин, оба подошли к нам. Галахад всегда был хорош собою, но теперь, в зрелые годы, красота его обрела особое благородство. Золотые волосы поседели; кроме того, он отрастил небольшую острую бородку. Галахад и я всегда были хорошими друзьями, но в ту трудную зиму он, пожалуй, был ближе к Артуру, нежели к кому другому. При позорной для Артура сцене в морском дворце Галахад не присутствовал; благодаря этому, а также его спокойному сочувствию Артур и терпел его общество. Кайнвин, понизив голос так, чтобы не услышал Гвидр, спросила, как там Артур.

— Вот бы знать бы, — вздохнул Галахад.

— Наверняка он счастлив, — предположила Кайнвин.

— С какой бы стати?

— Как насчет молодой жены? — изогнула бровь Кайнвин. Галахад усмехнулся.

— Когда у путешественника по дороге украдут коня, милая госпожа, частенько случается так, что замену он выбирает наспех.

— И в результате так и не оседлает ни разу? — грубо спросил я.

— А, Дерфель, и ты сплетен наслушался? — отозвался Галахад, не подтверждая моих слов, равно как и не отрицая. Он улыбнулся. — Брак для меня великая тайна есть, — туманно добавил он.

Сам Галахад так и не женился. Собственно, он нигде и не обосновался толком после того, как Инис Требс, его дом, пал под натиском франков. С тех самых пор Галахад обретался в Думнонии, на его глазах выросло и повзрослело целое поколение детей, а он по-прежнему жил как в гостях. В дурноварийском дворце ему отвели собственные покои, да только из обстановки там почти ничего не было, и удобств — никаких. Он разъезжал с Артуровыми поручениями по всей Британии из конца в конец — улаживал споры с соседними королевствами либо сопровождал Саграмора в набегах вдоль саксонской границы, — и казалось, счастлив он лишь тогда, когда занят делом. Мне порою мерещилось, будто он влюблен в Гвиневеру, но Кайнвин всегда высмеивала эту мою догадку. Галахад, уверяла она, влюблен в совершенство: слишком уж он придирчив, чтобы полюбить живую женщину. Он любит саму идею женственности, объясняла Кайнвин, а вот реальность — недуги, и кровь, и боль, — ему претит. В битве он к такого рода вещам никакого отвращения не выказывал, но это потому, утверждала Кайнвин, что в битве кровью истекают мужи и не в лучшем свете предстают они же, а мужчин Галахад в жизни не идеализировал, только женщин. Может, Кайнвин и была права, не знаю. Знаю лишь, что порою мой друг, надо думать, мучился одиночеством, хотя жаловаться не жаловался.

— Артур очень гордится своей Арганте, — мягко промолвил Галахад, но по тону его было ясно: он чего-то недоговаривает.

— Но она — не Гвиневера? — подсказал я.


— Ни разу не Гвиневера, — согласился Галахад, благодарный мне за то, что я озвучил его мысль, — хотя кое в чем они схожи.

— Например? — полюбопытствовала Кайнвин.

— Арганте честолюбива, — с сомнением протянул Галахад. — Она считает, Артур должен уступить Силурию ее отцу.

— Но Силурией Артур распоряжаться не вправе: Силурия не его! — возразил я.

— Не его, — согласился Галахад, — но Арганте думает, Артур сможет ее завоевать.

Я сплюнул. Чтобы завоевать Силурию, Артуру придется биться с Гвентом, мало того — с Повисом: эти два королевства правили Силурией совместно.

— Чистой воды безумие, — возмутился я.

— Честолюбие, пусть и беспочвенное, — поправил меня Галахад.

— А тебе Арганте по душе? — напрямик спросила его Кайнвин.

Отвечать Галахаду не пришлось: дворцовые двери внезапно распахнулись, и появился долгожданный Артур. Как всегда, в белом; лицо его, так осунувшееся за последние месяцы, внезапно показалось совсем старым. Что за жестокая насмешка судьбы: ведь на руку его, облаченная в золото, опиралась молодая жена — на вид совсем еще ребенок.

Такой я впервые увидел Арганте, принцессу Уи Лиатаина и сестру Изольды, и на обреченную Изольду она во многом походила. Хрупкое, трогательное создание, она балансировала между девичеством и женственностью и той ночью в канун Имболка казалась скорее девочкой, нежели взрослой, ибо задрапировалась в пышный плащ из жесткой, несминаемой ткани, что наверняка прежде принадлежал Гвиневере. Плащ был ей непомерно велик; ступала Арганте неуклюже, путаясь в золотых складках. Я вспомнил ее сестру, с ног до головы увешанную драгоценностями, и подумал, что Изольда смотрелась как ребенок, разубранный золотыми украшениями матери; то же самое впечатление производила и Арганте — словно вырядилась для игры и, как дитя, притворяется взрослой: держалась она с сосредоточенной торжественностью, скрывающей отсутствие внутреннего достоинства. Блестящие черные волосы она заплела в длинную косу, обвила ее вокруг головы и закрепила заколкой из черного янтаря, того же цвета, что и щиты грозных воинов ее отца, но взрослый стиль плохо гармонировал с юным личиком, так же как тяжелое золотое ожерелье на шее казалось слишком громоздким для нежной шейки. Артур подвел ее к возвышению и там, поклонившись, усадил в кресло по левую руку, и очень сомневаюсь, что во дворе нашелся бы хоть один человек, будь то гость, друид или стражник, кто не подумал бы: а ведь вылитые отец и дочь! Арганте уселась; повисло неловкое молчание. Так бывает, когда вдруг позабудут какую-то важную часть ритуала, и торжественная церемония того и гляди обернется посмешищем. Но вот в дверях послышалось шарканье, раздался сдавленный смех — и появился Мордред.

Наш король ковылял, подволакивая увечную ногу, с хитрой улыбочкой на лице. Подобно Арганте, он тоже играл роль, но в отличие от нее актерствовал он против воли. Он знал, что все собравшиеся до единого Артуровы люди, все они его, Мордреда, ненавидят, и хотя все они притворяются, будто видят в нем короля, жив он только с их молчаливого согласия. Мордред вскарабкался на возвышение. Артур поклонился; все мы последовали его примеру. Мордред — его жесткие волосы, как всегда, торчали во все стороны, а борода обрамляла круглое лицо уродливой бахромой — коротко кивнул и уселся в центре. Арганте поглядывала на него на удивление дружелюбно. Артур занял последнее из кресел. Так они и сидели: император, король и девочка-новобрачная.

Я не мог избавиться от мысли, что Гвиневера устроила бы все гораздо, гораздо лучше. Гостей потчевали бы подогретым медом, и костров развели бы побольше, чтобы люди не зябли, а неловкие паузы заполняла бы музыка, но в ту ночь, похоже, вообще никто не знал, что к чему. Но вот наконец Арганте прошипела что-то отцовскому друиду. Фергал нервно заозирался, суетливо пробежал через весь двор, выхватил из скобы факел. Поджег им обруч и забормотал невнятные заклинания, пока солома занималась.

Рабы притащили из загона пятерых новорожденных ягнят. Овцы жалобно блеяли, требуя своих отпрысков, а те беспомощно бились в руках рабов. Фергал дождался, пока обруч не превратился в сплошное кольцо огня, а затем велел гнать ягнят сквозь пламя. Поднялась суматоха. Ягнята, понятия не имея, что от их послушания зависит плодородие Думнонии, бросились врассыпную — куда угодно, только не к пылающему обручу; детишки Балина, радостно улюлюкая, присоединились к погоне, умножая неразбериху, но наконец одного за другим ягнят словили, подогнали к обручу и заставили-таки всех пятерых перепрыгнуть через огненный круг, но к тому времени от нарочитой торжественности не осталось и следа. Арганте нахмурилась: она, несомненно, привыкла, что в родной Деметии такие церемонии проводятся куда успешнее, но остальные лишь хохотали да чесали языками. Порядок восстановил Фергал, внезапно огласив двор зловещим воплем, от которого у нас кровь застыла в жилах. Друид запрокинул голову, глядя в небо: в правой руке он сжимал широкий кремневый нож, а левой ухватил вырывающегося ягненка.

— Ох, нет, — запротестовала Кайнвин, отворачиваясь. Гвидр поморщился, и я обнял мальчика за плечи.

Фергал взвыл, бросая вызов ночи, и поднял над головою и ягненка, и нож. Завизжал снова — и яростно обрушился на ягненка: он рубил и кромсал крохотное тельце тупым, неуклюжим лезвием, а ягненок бился все слабее и блеял, зовя мать, та безнадежно отзывалась из загона, а кровь между тем стекала с шерстки и заливала запрокинутое лицо Фергала и растрепанную, украшенную костями и лисьим мехом бороду.

— Радуюсь я, что не живу в Деметии, — шепнул мне на ухо Галахад.

Я оглянулся на Артура. Пока совершался этот вопиющий обряд, в глазах его отражалось глубокое отвращение. Но тут Артур заметил, что я за ним наблюдаю, и лицо его окаменело. Арганте, жадно приоткрыв рот, подалась вперед, чтобы лучше видеть. Мордред широко ухмылялся.

Наконец ягненок испустил дух, и Фергал, к вящему нашему ужасу, принялся расхаживать по двору, встряхивая тушкой и выкрикивая молитвы. Капли крови летели во все стороны. Я прикрыл Кайнвин своим плащом, и вовремя: друид, с залитым кровью лицом, приплясывая, прошел мимо нас. Артур явно понятия не имел, что намечается эта варварская бойня. Он, по всей видимости, полагал, что новобрачная предварит пиршество церемонией куда более чинной, а обряд без его ведома превратился в кровавую оргию. Все пятеро ягнят были безжалостно убиты, а когда черное кремневое лезвие полоснуло по глотке в последний раз, Фергал отступил назад и жестом указал на обруч.

— Нантосуэлта ждет вас, — крикнул он нам, — вот она! Придите к ней! — Друид явно ожидал хоть какого-то отклика, но никто из нас не двинулся с места. Саграмор глядел на луну, Кулух ловил вошь в бороде. По краям обруча плясали язычки пламени, и обрывки горящей соломы, кружась на ветру, опускались туда, где на камнях двора валялись искромсанные окровавленные трупики. И никто из нас так и не пошевелился.

— Придите к Нантосуэлте! — хрипло призывал Фергал.

Арганте встала. Сбросила негнущийся золотой плащ, оставшись в простеньком синем шерстяном платьице: в нем она выглядела совсем по-детски. Бедра у нее были узкие, мальчишеские, ручки — маленькие, и нежное личико — белое, как шерсть ягнят до того, как черный нож забрал их маленькие жизни. Теперь Фергал обращался только к ней.

— Приди, — тянул он нараспев, — приди к Нантосуэлте, Нантосуэлта призывает тебя, приди к Нантосуэлте, — мурлыкал он, ведя Арганте к ее богине. Словно в трансе, Арганте медленно шла вперед: каждый шаг давался ей с трудом, так что она то и дело останавливалась, а друид все манил и манил ее дальше. — Приди к Нантосуэлте, — твердил свое Фергал, — Нантосуэлта зовет тебя, приди к Нантосуэлте.

Арганте шла с закрытыми глазами. Для нее, по крайней мере, этот миг был исполнен благоговения, хотя все прочие, как мне кажется, чувствовали себя неловко. Артур потрясенно глядел на жену, и неудивительно, ибо по всему выходило, что он просто-напросто обменял Изиду на Нантосуэлту. А вот Мордред, некогда обещанный в мужья Арганте, так и пожирал глазами бредущую вперед девушку.

— Приди к Нантосуэлте, Нантосуэлта зовет тебя, — подгонял ее Фергал, и теперь его голос звучал пародией на женский визг.

Арганте дошла до обруча, жар догорающего пламени дохнул ей в лицо, она открыла глаза — и словно бы удивилась, оказавшись перед огнем богини. Оглянулась на Фергала, проворно нырнула в дымное кольцо — и просияла победной улыбкой. Фергал зааплодировал ей, приглашая всех прочих присоединиться к ликованию. Мы вежливо похлопали — но вот Арганте опустилась на корточки перед мертвыми ягнятами, и вынужденные рукоплескания стихли. В гробовой тишине она погрузила точеный пальчик в одну из ножевых ран. Вытащила, подняла повыше, дабы все убедились: кончик в крови. Повернулась так, чтобы Артуру было лучше видно. Пристально глядя на мужа, открыла рот, обнажив мелкие белые зубки, медленно вложила палец между зубами, сомкнула губы. И обсосала дочиста. Гвидр, не веря глазам своим, таращился на мачеху. Арганте была немногим старше его. Кайнвин передернулась, крепче сжала мою руку.

Но и это было еще не все. Арганте развернулась, снова омочила палец в крови и ткнула им в горячую золу обруча. Не вставая, задрала подол синего платья и умастила кровью и пеплом бедра — чтобы наверняка стать матерью. Она рассчитывала, воспользовавшись могуществом Нантосуэлты, основать собственную династию, и все мы стали свидетелями ее честолюбивых замыслов. Арганте вновь зажмурилась, словно в экстазе, а в следующий миг обряд закончился. Она встала, извлекла руку из-под платья, поманила Артура. Впервые за весь вечер она улыбалась, и я вдруг увидел: она прекрасна, но это жесткая красота, по-своему столь же непреклонная, как у Гвиневеры, но не смягченная буйством золотых Гвиневериных волос.

Арганте вновь поманила Артура: по всей видимости, ритуал требовал, чтобы и Артур тоже прошел через обруч. Мгновение он колебался, затем оглянулся на Гвидра и, не в силах более выносить этот суеверный фанатизм, встал и покачал головой.

— Пора за стол, — хрипло объявил он и смягчил резкость, улыбнувшись гостям.

Я глянул на Арганте: ее бледное личико исказилось от бешенства. На краткий миг мне померещилось: сейчас она накричит на Артура. Ее хрупкое тельце напряглось, кулачки судорожно сжались, но Фергал — похоже, кроме меня только он один заметил ее ярость — шепнул ей что-то на ухо, Арганте вздрогнула — и совладала с собой. Артур так ничего и не понял.

— Внесите свет, — приказал он страже, и те забрали факелы во дворец, в пиршественный зал. — Пойдемте, — пригласил Артур остальных, и мы с облегчением двинулись к дверям. Арганте замешкалась было, но Фергал вновь шепнул ей что-то, и она, не споря, повиновалась Артурову распоряжению. Сам друид остался у дымящегося обруча.

Мы с Кайнвин уходили со двора последними. Повинуясь некоему побуждению, подсказавшему мне задержаться, я тронул Кайнвин за плечо и потянул ее в тень аркады. Оттуда мы увидели: во дворе замешкался еще кое-кто. Теперь, когда там не осталось никого, кроме блеющих маток да залитого кровью друида, этот человек выступил из полумрака. Я узнал Мордреда. Хромая, он прошел мимо возвышения по каменным плитам и остановился у обруча. Мгновение они с друидом глядели друг на друга, затем Мордред неловко указал рукой, словно прося дозволения пройти сквозь тлеющие остатки огненного круга. Фергал замялся, но тут же резко кивнул. Мордред пригнулся и переступил через обруч. Оказавшись по ту сторону, он нагнулся, омочил палец в крови, но я не стал ждать, что будет дальше. Я увел Кайнвин во дворец, где дымное пламя факелов освещало гигантские фрески с изображением римских богов и сцен охоты.

— Если подадут ягнятину, вообще откажусь есть, — отрезала Кайнвин.

Гостей потчевали лососиной, вепревиной и олениной. Играл арфист. Мордред, чье запоздалое появление прошло незамеченным, занял место во главе стола и сидел там с хитрой улыбочкой на тупой физиономии. Он ни с кем не заговаривал, и никто не заговаривал с ним, но он то и дело оглядывался на бледную, миниатюрную Арганте, что одна во всем зале, похоже, не радовалась пиру. Раз она переглянулась с Мордредом, и оба досадливо пожали плечами, словно давая понять, что всех нас презирают. Но если не считать этого одного-единственного обмена взглядами, она просто-напросто дулась, Артуру было за нее стыдно, а мы все делали вид, что не замечаем ее дурного настроения. Мордред, разумеется, радовался ее угрюмости.

На следующее утро мы выехали на охоту. Нас было человек десять, и все — мужчины. Кайнвин охоту любила, но Артур попросил ее провести утро с Арганте, и Кайнвин неохотно согласилась.

Мы прочесывали западные леса, хотя и без особой надежды: здесь частенько охотился Мордред, и егеря сомневались, что мы обнаружим дичь. Гвиневерины борзые, теперь оказавшиеся на попечении Артура, скачками унеслись за черные стволы и подняли-таки лань; славный был гон, да только егеря отозвали собак, заметив, что самка на сносях. Мы с Артуром ехали, забирая чуть в сторону — рассчитывали перехватить добычу на опушке, но, заслышав рога, сдержали коней. Артур оглянулся по сторонам, словно ожидая увидеть еще кого-нибудь, и, убедившись, что мы одни, хмыкнул.

— И начудили же давеча вечером, — неловко выговорил Артур. — Ну да женщинам такие штуки по душе, — пожал плечами он.

— Только не Кайнвин, — возразил я.