Экскалибур

— Ему хотелось бы знать, — почтительно проговорил Эмрис, — станем ли мы в небесах питаться подобно смертным или потребность в земной пище отпадет. Иные, понимаешь ли, верят, будто ангелы вообще не едят, более того — избавлены от всех грубых плотских нужд, так что старый король пытается перенять этот образ жизни. Есть он почти не ест: он мне похвастался, что однажды целых три недели продержался, не испражняясь, после чего почувствовал себя куда бо?льшим праведником. — Кайнвин улыбнулась, но промолчала; я, не веря ушам своим, вытаращился на епископа. Эмрис между тем допил мед. — Тевдрик клянется, — с сомнением добавил он, — что заморит себя голодом до состояния благодати. Признаться, меня он не убедил, но в набожности ему и впрямь не откажешь. Нам всем неплохо бы поучиться у него благочестию.

— А что говорит Агрикола? — спросил я.

— Похваляется, что срет часто и смачно. Прости, госпожа.

— То-то эти двое порадовались встрече, — иронически отметила Кайнвин.

— Особой пользы в ней, на первый взгляд, не было, — признал Эмрис. — Я-то надеялся убедить Тевдрика, чтобы приструнил сына, но увы, — он пожал плечами, — теперь нам всем остается только молиться.

— И копья вострить, — убито проговорил я.

— И это тоже, — согласился епископ. Он снова чихнул и осенил себя крестом, отводя зло: всяк знает, чих — он не к добру.

— А позволит ли Мэуриг копейщикам Повиса пройти через его земли? — спросил я.

— Кунеглас объявил Мэуригу, что пройдет в любом случае — разрешат там ему или нет.

Я застонал. Вот только этого нам еще не хватало — чтобы одно бриттское королевство сражалось с другим. На протяжении бессчетных лет эти распри ослабляли Британию, а саксы между тем занимали долину за долиной и город за городом, хотя в последнее время промеж себя дрались саксы, а мы, воспользовавшись их разобщенностью, выигрывали битвы; но Кердик с Эллой наконец-то усвоили урок, что Артур вколотил в головы бриттов: единство — залог победы. И вот теперь саксы объединились, а бритты — разобщены.

— Думаю, Мэуриг даст Кунегласу пройти, — промолвил Эмрис. — Мэуриг ни с кем не хочет воевать. Он хочет только мира.

— Все мы хотим мира, — возразил я. — Но если Думнония падет, следующим под ударом саксонских клинков окажется Гвент.

— Мэуриг уверяет, что нет, — отозвался епископ. — Он предлагает убежище всем христианам Думнонии, что хотели бы избежать войны.

Скверные новости! Теперь любому трусу, у которого духу не хватает сойтись лицом к лицу с Эллой и Кердиком, достаточно всего-то навсего объявить себя христианином — и он сможет укрыться во владениях Мэурига.

— Неужто он вправду верит, что Бог защитит его? — спросил я у Эмриса.

— Надо думать, так, господин, ибо зачем же тогда Бог? Но у Бога, безусловно, могут быть свои представления на этот счет. Читать Его помыслы куда как непросто. — Епископ уже согрелся настолько, чтобы рискнуть стряхнуть с плеч медвежий плащ. Под ним обнаружилась куртка из овчины. Эмрис запустил руку под куртку, я подумал, вошь укусила, но нет: он извлек пергаментный свиток, перевязанный лентой и запечатанный воском. — Артур прислал мне из Деметии, — сказал он, вручая пергамент мне, — и велел, чтобы ты доставил послание принцессе Гвиневере.

— Непременно, — кивнул я, забирая свиток. Должен признаться, у меня руки чесались взломать печать и прочесть письмо, но я стойко выдержал искушение. — Ты знаешь, о чем там идет речь? — спросил я епископа.

— Увы, нет, господин, — ответил Эмрис, отводя глаза. Я немедленно заподозрил, что старикан взломал-таки печать и знал содержание свитка, да только не хотел признаваться в мелком грешке. — Наверняка ничего важного, — заверил епископ, — но Артур особо оговорил, что она должна получить письмо до солнцестояния. То есть до Артурова возвращения.

— А зачем он поехал в Деметию? — полюбопытствовала Кайнвин.

— Не иначе, хотел своими глазами убедиться, что Черные щиты и впрямь выступят весной на войну, — отозвался епископ, но как-то уклончиво. Наверняка в послании содержалась истинная причина поездки Артура к Энгусу Макайрему, но Эмрис секрета не выдал — иначе пришлось бы признаваться, что он взломал-таки печать.

На следующий день я поскакал в Инис Видрин. До обители было рукой подать, но дорога заняла все утро: кое-где мне приходилось спешиваться и вести коня и мула в поводу через сугробы. Мул вез на себе дюжину волчьих шкур — тех самых, что прислал нам Кунеглас, — и они оказались желанным подарком, ибо деревянные стены Гвиневериной темницы пестрели щелями, и в покои со свистом задувал ветер. Когда я вошел, пленница сидела на корточках у очага, пылавшего в центре комнаты. Сообщили о моем прибытии; она встала и отослала обеих прислужниц на кухню.

— Я и то подумываю, а не сделаться ли мне судомойкой, — промолвила она. — В кухне хотя бы тепло, зато от христианских ханжей проходу нет. Эти и яйца не разобьют без того, чтобы не восхвалить своего Бога, будь он неладен. — Гвиневера зябко повела хрупкими плечами и поплотнее закуталась в плащ. — Вот римляне умели поддерживать в доме тепло, а мы, похоже, это искусство утратили.

— Кайнвин шлет тебе подарок, госпожа, — сказал я, сбрасывая шкуры на пол.

— Поблагодари ее от меня, — проговорила Гвиневера и, невзирая на холод, подошла к окну и распахнула ставни, впуская в комнату свет дня. Под порывом студеного ветра пламя заметалось из стороны в сторону, к почерневшим балкам взвились искры. На Гвиневере был плащ из плотной бурой шерсти. Лицо ее заметно побледнело, но надменные черты и зеленые глаза ничуть не утратили былой властности и гордости. — Я ждала тебя раньше, — упрекнула она.

— Времена нынче непростые, госпожа, — отозвался я, оправдываясь за долгое отсутствие.

— Я хочу знать, Дерфель, что произошло на Май Дуне, — потребовала Гвиневера.

— Я расскажу, госпожа, но сперва мне велено вручить тебе вот это.

Из поясного кошеля я извлек Артуров свиток и передал его Гвиневере. Она сорвала ленту, ногтем поддела печать, развернула пергамент. Прочла его в резком отсвете, что отбрасывали в окно снега. Лицо ее напряглось, но другой реакции не последовало. Она вроде бы перечла письмо дважды, затем свернула его и небрежно отшвырнула на деревянный сундук.

— Так расскажи мне про Май Дун, — повторила она.

— А много ли тебе уже известно?

— Я знаю только то, что Моргана считает нужным мне сообщить, а от этой стервы ничего, кроме так называемых откровений ее жалкого Бога, не дождешься. — Говорила Гвиневера достаточно громко — на случай, если нас кто подслушивает.

— Сомневаюсь, что Морганин Бог остался разочарован, — заметил я и поведал ей обо всем, что случилось в канун Самайна, ничего не утаивая. Когда я закончил, она не проронила ни слова — просто глядела в окно на заснеженный двор, где с дюжину закаленных паломников преклоняли колена перед священным тернием. Я подбросил в огонь дров из поленницы у стены.

— Стало быть, Нимуэ увезла Гвидра на вершину холма? — переспросила Гвиневера.

— Она прислала за ним воинов из числа Черных щитов. Они-то мальчика и похитили. Прямо скажем, дело нехитрое.

В городе приезжие кишмя кишели, а во дворец чьи только копейщики не захаживали. — Я замялся. — Не думаю, впрочем, что Гвидру и впрямь угрожала опасность.

— Еще как угрожала! — яростно возразила она. Я просто-таки оторопел.

— Убить собирались совсем другого ребенка — сына Мордреда, — запротестовал я. — Его уже и раздели, и приготовили к жертвоприношению, но не Гвидра, нет.

— А когда смерть другого ребенка ни к чему бы не привела, что бы произошло тогда? — спросила Гвиневера. — По-твоему, Мерлин не подвесил бы Гвидра за пятки?


— Мерлин не поступил бы так с сыном Артура, — сказал я, хотя, надо признаться, особой убежденности в моем голосе не прозвучало.

— А вот Нимуэ поступила бы, — возразила Гвиневера. — Нимуэ перерезала бы всех детей Британии до единого, лишь бы вернуть богов, да и Мерлин соблазну поддался бы. Подойти так близко, — она свела большой и указательный палец на ширину монетки, — и чтобы между Мерлином и возвращением богов стояла только жизнь Гвидра? О нет, Мерлин непременно соблазнился бы. — Гвиневера отступила к очагу и распахнула плащ, впуская тепло под складки одежды. Под плащом на ней было черное платье и ни единого украшения — даже на пальцах ни колечка. — Мерлин, — мягко проговорила она, — возможно, испытал бы укол совести, убивая Гвидра, но не Нимуэ, нет. Она не видит разницы между этим и Иным миром; жив ребенок или мертв — ей все едино. Но важен им сын правителя, Дерфель. Во имя высшей цели отдавать приходится самое ценное, а в Думнонии ценен, уж верно, не какой-то там Мордредов ублюдок. Здесь правит Артур, а не Мордред. Нимуэ хотела смерти Гвидра. И Мерлин знал об этом — просто надеялся, что хватит и меньших смертей. Но Нимуэ все равно. Однажды, Дерфель, она вновь соберет Сокровища, и в тот день кровь Гвидра потечет в Котел.

— Пока жив Артур, этого не произойдет.

— И пока жива я! — свирепо объявила она и тут же, осознав свою беспомощность, пожала плечами. Гвиневера вернулась к окну и уронила с плеч бурый плащ. — Плохая из меня мать, — неожиданно посетовала она. Я не знал, что ответить, и благоразумно промолчал. Я никогда не был близок к Гвиневере; по правде сказать, она относилась ко мне со снисходительной, насмешливой приязнью — так обращаются с бестолковым, но послушным псом, — а вот теперь, потому, верно, что поделиться ей было больше не с кем, она открыла душу мне. — Мне, собственно, и не нравится быть матерью, — призналась она. — Вот эти женщины, — она указала на облаченных в белое Морганиных монахинь, что сновали через заснеженный двор от одного строения к другому, — все они поклоняются материнству, а сами сухи, что шелуха. Они оплакивают эту свою Марию и талдычат мне, что только матери, дескать, дано узнать истинную скорбь, да только кому оно надо-то? — исступленно выкрикнула она. — Пустая трата жизни! — Ее душили горечь и гнев. — Вот коровы — отличные матери, да и из овец кормилицы просто отменные, так велика ли заслуга в материнстве? Да любая дуреха станет матерью как нечего делать! Только на это они в большинстве своем и годятся! Материнство — это никакое не великое свершение, это неизбежность! — Я видел: невзирая на ярость, она того и гляди расплачется. — Однако ж ничего другого Артур от меня и не ждал! Молочная корова, вот кто я для него!

— Нет, госпожа, — возразил я.

Она обожгла меня негодующим взглядом; в глазах ее блестели слезы.

— Да ты никак знаешь об этом лучше меня, Дерфель?

— Он гордился тобой, госпожа, — неловко пробормотал я. — Он упивался твоей красотой.

— Если это все, что ему было нужно, так лучше бы он заказал с меня статую! Статую с молочными трубками, чтобы подвешивать к ним своих младенцев!

— Он любил тебя, — запротестовал я.

Гвиневера неотрывно глядела на меня глаза в глаза; я думал, она того и гляди взорвется испепеляющим гневом. Но она лишь невесело улыбнулась. — Он мне поклонялся, Дерфель, — устало промолвила она, — а это совсем не то же самое, что быть любимой. — Она резко села — чуть ли не рухнула на скамью рядом с деревянным сундуком. — А когда тебе поклоняются, Дерфель, это так утомляет. Впрочем, похоже, он нашел себе другую богиню.

— Он сделал что, госпожа?

— А ты не знал? — удивилась она и подобрала письмо. — Вот, прочти.

Я взял свиток у нее из рук. Даты там не стояло, только адрес: Моридунум; то есть послание составлялось в столице Энгуса Макайрема. Письмо было написано твердым, уверенным Артуровым почерком, и веяло от него холодом — под стать снегу, густо устлавшему подоконник. «Узнай же, госпожа, что ты не жена мне более: я беру ныне в жены Арганте, дочь Энгуса Макайрема. От Гвидра я не отрекаюсь, только от тебя». Вот и все. Даже подписи не было.

— Ты правда ничего не знал? — спросила Гвиневера.

— Нет, госпожа, — подтвердил я. Я был потрясен куда больше Гвиневеры. Я, конечно, слышал, как люди толкуют, что Артуру, дескать, давно пора взять другую жену, да только мне-то он не сказал ни слова, и меня здорово обидело, что он мне не доверился. Досадно мне было и горько. — Я ничего не знал, — повторил я.

— Письмо вскрывали, — насмешливо отметила Гвиневера. — Вот тут, внизу, грязное пятно. Артур бы такого не допустил. — Она откинулась назад, к стене, приминая упругие рыжие кудри. — Зачем он женится? — спросила она.

Я пожал плечами.

— Мужчине нужна жена, госпожа.

— Чушь. Ты же не думаешь плохо о Галахаде только потому, что он не женат.

— Мужчине нужно… — начал я и замялся.

— Я знаю, что нужно мужчине, — отозвалась Гвиневера, откровенно забавляясь. — Но с какой стати Артур женится именно сейчас? Ты думаешь, он любит эту девочку?

— Я надеюсь, госпожа. Она улыбнулась.

— Он женится, Дерфель, чтобы доказать, что он не любит меня.

Я ей верил, но согласиться с ней вслух не осмелился.

— Я уверен, госпожа, это любовь, — стоял я на своем. Гвиневера расхохоталась.

— Ну и сколько ей, этой Арганте?

— Пятнадцать? — предположил я. — Или только четырнадцать?

Гвиневера свела брови, пытаясь припомнить подробности.

— А мне казалось, она должна была выйти за Мордреда.

— Мне тоже так казалось, — отозвался я. Я-то хорошо помнил, как Энгус предлагал ее в невесты нашему королю.

— Ну да зачем бы Энгусу выдавать свою девочку за полоумного хромца вроде Мордреда, если можно уложить ее в постель к Артуру? — усмехнулась Гвиневера. — Значит, ей всего пятнадцать?

— И то от силы.

— Она хоть хорошенькая?

— Я никогда ее не видел, госпожа, но Энгус уверяет, что да.

— Девушки Уи Лиатаин и впрямь премиленькие, — признала Гвиневера. — А что, сестра ее была красива?

— Изольда? Да, по-своему.