Эхо между нами

* * *


Вероника





Ранним утром, все еще сонная, я, спотыкаясь, спускаюсь по лестнице и захожу на кухню. Улыбаюсь при виде мамы, сидящей у эркерного окна в дальнем конце комнаты.

Она в своем любимом белом сарафане на тонких бретельках и с кружевами по подолу. От того, как солнечные лучи падают на ее длинные светлые волосы, кажется, что она вся светится, и в ней есть какая-то мягкость, которая согревает мое сердце. Это моя мама, моя лучшая подруга, и я знаю, что все будет хорошо, пока она со мной.

– Доброе утро, – говорю я.

Мама поворачивает голову в мою сторону и одаривает меня одной из своих фирменных великолепных улыбок. Может быть, она улыбается потому, что мои волосы – одно большое крысиное гнездо, или потому, что сейчас август, а я в зимней пижаме с Минни-Маус, раскачиваюсь из стороны в сторону, будто мне шесть лет, а не семнадцать. Независимо ни от чего, она рада меня видеть, и это приводит меня в восторг.

– Доброе. – Мой отец – водитель грузовика, но сейчас он по локоть в тесте для вафель и совершенно не стыдится того, что его черная футболка и потертые синие джинсы испачканы мукой.

Что бы папа ни готовил на кухне, он будет в ингредиентах с головы до ног. Как ему это каждый раз удается, я никогда не узнаю. Но это вид искусства, в котором он преуспевает, и я аплодирую ему за старания.

– Как спалось? – спрашивает он.

– Хорошо, – я шаркаю ногами через кухню и сажусь рядом с мамой. Аккуратно кладу голову ей на плечо и подушку позади нее, и она переплетает свои пальцы с моими.

Мы живем на втором и третьем этажах этого огромного трехэтажного викторианского дома, который мама купила на свое скромное наследство несколько лет назад. Первый этаж мы сдаем в аренду для дополнительного дохода, потому что жить там было бы жутко. Много лет назад на первом этаже произошли таинственные смерти, и какой одиннадцатилетний ребенок захочет спать в комнате, где кто-то умер? Но хорошая новость заключается в том, что это место досталось нам практически бесплатно, поскольку никто не захотел покупать дом с такой историей.

С моей активной, но бесполезной помощью папа отремонтировал полы. Он превратил третий этаж в две спальни и ванную, а второй – в гостиную и кухню. Кроме туалетной комнаты, шкафов и кладовки, второй этаж открытой планировки. И, так как мама любит цвет неба в безоблачный день, стены были солнечно-голубыми с белой отделкой.

Папа подпевает песням восьмидесятых годов, которые звучат из встроенных в потолок динамиков. Голос у него хриплый, грубый и резкий, как и его внешность. Внутренне я хихикаю от того, насколько он глупо выглядит, когда трясет головой и ведет себя так, будто у него все еще длинные черные локоны вместо лысой головы. Он не очень хороший певец и определенно не лучший танцор, но замечательный папа.

– Как же ты в него влюбилась? – шепчу я маме, хотя уже знаю ответ. Есть что-то успокаивающее в том, чтобы вести такие разговоры с кем-то, кого ты любишь.

– Лучше спроси, как твой отец влюбился в меня.

Мои родители – полная противоположность друг друга. Она – нежное солнышко, а он – гроза с широкими плечами, словно у вышибалы из бара, и с черной козлиной бородкой. Мама – это стихи, художественные галереи, тихие дни и маковые кексы. Папа же – футбол по воскресеньям днем, покер по понедельникам и несколько кружек пива с друзьями по пятницам.

– Он любит тебя, – говорю я. Никто и никогда не любил никого так сильно, как папа любит маму. Несмотря на то, что он не особенно счастлив с ней в данный момент, любовь все еще существует.

– Он любит нас, – поправляет мама.

Я не могла не согласиться с ней.

Папа по-прежнему сосредоточен на вафлях и дает мне время влиться в мой день прежде, чем перейти к разговору. Я не примадонна, просто почти каждое утро просыпаюсь с жуткой головной болью. Сильную мигрень, которая заставляет чувствовать себя так, будто «Боинг-747» непрерывно приземляется прямо на мой мозг, я уже считаю терпимой. Но в ужасные дни боль так сильна, что я не могу встать с постели.

Этим утром я не проснулась с жуткой головной болью и действительно хорошо спала, поэтому сразу сообщаю папе, что сегодня хороший день.

– А как ты спал?

Общение с ним в такую рань – настоящий подарок, и улыбка, которую папа бросает в мою сторону, дает мне понять, что для него сейчас нет ничего лучше этого.

– Я отлично выспался. Ты готова к сегодняшнему дню, орешек?

– Да.

Не совсем так. Я скорее вырву себе глазные яблоки, чем пойду на профориентацию, но папа довольно непреклонен относительно образования. И мне не хочется, чтобы он в дороге беспокоился обо мне, так что легче врать.

– Ты готов к своему рейсу?

Сегодня днем папа уезжает в пятидневную командировку.

– Думаю, да, но… ты же меня знаешь.

Мы с мамой хихикаем, потому что папа печально известен своей забывчивостью, когда ему предстоят длинные командировки. Он забудет про зубные щетки, зубную пасту, дезодорант, обувь…

– Он плохо спал, – шепчет мне мама. – Всю ночь ворочался с боку на бок.

– Почему? – спрашиваю я, поглядывая на папу, чтобы убедиться, что он не слышит нас из-за своего пения и соло на воображаемых ударных.

Мама расчесывает пальцами мои короткие светлые кудри. На ее лице написано беспокойство, а боль в глазах причиняет мне боль.

– Он волнуется о тебе.

И она тоже.


Не в силах вынести их тревогу, я отвожу взгляд от мамы и замечаю клубнику, чернику и взбитые сливки – все мои любимые начинки – на столе. Папа любит делать что-то для меня и со мной. Мое горло сжимается, потому что мне повезло, что у меня есть такой отец, как он.

Папа снимает дымящиеся вафли с разогретого железа, и его взгляд падает на пятьдесят разноцветных индеек из плотной бумаги, которые я приклеила скотчем к стене вчера вечером, пока не могла заснуть.

– Значит ли это, что мы снова празднуем День благодарения?

– Да.

– Когда мне нужно быть дома? – Папа привык к моему необычному увлечению творческим отмечанием праздников в любое время, кроме настоящего дня самого торжества. Это одна из многих вещей, которые я унаследовала от мамы.

Многие в школе называют меня странной. Мою маму тоже так называли, когда она училась в старшей школе, поэтому я стараюсь воспринимать любые насмешки как комплимент.

– Мне нужно поговорить с Лео, Назаретом, Джесси и Скарлетт и посмотреть, что у них готово. На этот раз мы должны купить огромную индейку. Я хочу побольше остатков.

– А ты не могла бы предупредить меня за две недели до Рождества? Я хотел бы успеть купить тебе подарок не с бензоколонки.

– Шагай в ногу со временем, папа. Есть же интернет-магазины. Двухдневная доставка. Это крутая вещь.

– Лео разве скоро не уедет в колледж?

Это напоминание заставляет меня нахмуриться, и я меняю тему разговора.

– А новые жильцы внизу все еще переезжают?

– Да, и их проинструктировали никогда не стучать, если им что-то понадобится. Только звонить мне. Если они нарушат правила, скажи, и я их выселю. Не хочу, чтобы они тебя беспокоили.

– Звучит неплохо. – Папа уезжает в длительный рейс на несколько дней, а потом возвращается домой на два-три дня. Этот график нам отлично подходит. Иногда наши арендаторы пытаются поговорить со мной, когда не могут дозвониться до папы, и это выводит его из себя.

– А кто переезжает сюда?

– Кто-то из местных жителей. Это краткосрочная аренда. Богачи ждут, когда их дом будет построен в «Родниках».

Фешенебельный район строится в восточной части города. Даже если бы мы с папой копили каждый пенни, заработанный за последние десять лет, все равно не смогли бы позволить себе первый взнос за один из этих дорогих гигантских особняков.

– Плата за первый месяц и депозитный чек лежат на стойке. Ты не могла бы его сдать на хранение?

– Конечно. – Поскольку папа путешествует, я занимаюсь нашими финансами. Грузоперевозки – это небольшой бизнес, по крайней мере, точно не такой, как владение собственной буровой установкой, однако и с ним связана тонна бухгалтерской волокиты. Папа учил меня сводить баланс с тех пор, как мне исполнилось четырнадцать. Он перепроверял все, что я делаю, но теперь, когда я стала старше, почти не контролирует мою работу.

– Ты сказал им, что в этом доме водятся привидения? – спрашиваю я.

– В этом доме нет привидений.

О да, это так. Папа чувствует себя обделенным вниманием со стороны призраков, потому что не видел этих теней, но я видела.

– Тогда почему риелтор сказал нам, что здесь водятся привидения?

– Потому что люди любят рассказывать истории.

– Ты должна рассказать ему, что видела, – шепчет мне мама, и чувство вины отдает желчью. – Он наверняка захочет это знать.

Если я признаюсь отцу, он слишком остро отреагирует и сойдет с ума, а я не готова к последствиям.

– Я ему все расскажу. Только не сейчас, – мягко отвечаю я.

– Потом может быть уже слишком поздно, – тихо продолжает мама. – Он наверняка захочет узнать это сейчас.

Я не готова делиться своим секретом с папой, хотя это невероятное бремя сложно нести в одиночку.

– Ты сказала, что тебя вполне устраивает мое решение по этому вопросу.

– Да, но я не уверена, что будет хорошей идеей скрывать что-то от твоего отца. Он любит тебя.

– Он разозлится, – шепчу я. – Папа бросит свою работу и никогда не выпустит меня из виду.

Это не та жизнь, которую я хочу для себя или для него.

– Ви, я не думаю… – начинает она, но я обрываю ее.

– Ты довольна тем, как все прошло после того, как ты рассказала отцу?

Мама была раздавлена моими словами и убита горем из-за того, что случилось между ней и папой, когда она открыла ему свою тайну. Несмотря на то, что мама давит на меня сейчас, она сказала папе, что только мне решать, как справляться с последствиями моего диагноза. И я предполагаю, что именно поэтому папа больше не разговаривает с мамой – по крайней мере, не при мне. Однако поздно ночью, когда он убеждается, что я сплю, его боль доносится с его стороны дома до моей. Я не слышу, что он говорит, но печальная, трагичная мелодия его голоса достигает моих ушей и разрывает мне сердце.

Я покусываю нижнюю губу и надеюсь, что она понимает.