Эффект Лазаря
Часть 3 из 35 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Видел бы ты ее сейчас…
Мы помянули тетку Валю, потом расстелили ватник на крыльце и уселись покурить, точнее, курил он, я просто так сидела. Было не холоднее, чем на веранде, небо ватное, без лучика звезды. И тишина, какой я не слышала давным-давно.
Вот я и вернулась на дачу. Подумала о своей жизни, и стало так грустно, что приклонила голову на плечо Кости, возможно, даже слезу пустила, потому что он вытирал мне щеки пальцами и тыльной стороной руки, ладони-то у него были изуродованы. Лицо его оказалось совсем близко, и я прикоснулась к нему губами. Попала в уголок рта. А потом началось такое, к чему я будто бы не имела никакого отношения. Губы, руки и даже ноги действовали сами, я ими уже не управляла. Губы проникли в губы, руки гладили спину под одеждой, и вряд ли я ошибалась: с ним происходило нечто подобное. Я слышала, как бешено стучит мое и его сердце, а потом он поднял меня и потащил в комнату, на диван, вместе с ватником, который волочился за нами. Свалило нас, закружило, я только вскрикивала, и смеялась, и всхлипывала. А потом, обескураженные случившимся, мы сидели рядышком на диване, спустив ноги на пол.
Это был закономерный итог моей долгой детской любви?
– У тебя давно не было женщины? – спросила я, и он кивнул.
– У меня вообще ничего такого не было сто лет. – Помолчали. – Выбрали, конечно, самый подходящий момент…
– Ничего мы не выбирали.
– Это был инцест?
– С ума сошла?!
– А что? Не мы первые. И вообще, и в частности. В нашем и в вашем роду такие штуки уже случались.
– Что ты имеешь в виду?
– Мою прабабку и твоего прадеда. Наших тезок! Софью и Константина.
Я замерзла, мы залезли под одеяло, и я положила голову ему на грудь, а он спросил:
– Между нашими пращурами что-то было? И что же?
– Известно что. Любовь. Только жениться им не позволили. Они были троюродные. Или все-таки двоюродные? Но такие браки случались. И если бы они поженились, возможно, моя прабабка была бы жива. Удивительно только, что нас назвали их именами. Тебя – ладно, но меня-то… Я никогда не дала бы своему ребенку имя убитой прабабки. Конечно, я не верю, что с именем наследуется судьба…
– Ничего подобного не слышал.
– А про убийство?
– Какое отношение к убийству имел мой прадед?
– К убийству – никакого. А к моей прабабке – самое прямое, – сказала я, но говорить расхотелось.
Дрожь моя не только не прошла, но даже усилилась, и дрожала я теперь не от холода. Я дотронулась до него, он спал.
За окном рассвело, наверное, было часов шесть утра, синички-сестрички зацвинькали. Я старалась успокоиться, чтобы Костя выспался. Конечно, ему досталось вчера по полной программе. И вчера, и позавчера, и вообще… Вспомнила, что обещала позвонить Сусанке. Но она считает, что я поеду на дачу только сегодня. И пусть Костя сам разбирается со своей Сусанкой.
7
Проснулась я в постели одна. Костя был на втором этаже, я слышала его шаги. Он что-то двигал и перекладывал. В голове победно звучала невесть откуда взявшаяся песня:
Пусть всё будет так, как ты захочешь,
Пусть твои глаза как прежде горят,
Я с тобой опять сегодня этой ночью,
Ну а впрочем,
Следующей ночью,
Если захочешь…
Я не могла вспомнить, качели мне снились, или то, что случилось у нас с Костей, оставило захватывающее ощущение взлетов, падений и снова взлетов. Потянулась и удивилась: почему это я такая счастливая? А потом: стыдно так думать, ведь дядя Коля умер.
Я поднялась и оглядела комнату, прошла в смежную, потом в кухню и на веранду. Удивительно, что в целом здесь ничего не изменилось, то есть мебель пребывала на тех же местах, над диваном висела репродукция картины Лиотара «Шоколадница» в темной с золоченым краем рамке, а в буфете, рядом с рюмками и чашками стояли фарфоровые Хлестаков, городничий и белый медведь. И в то же время все было не то, какое-то неживое, словно патиной покрытое. Тетя Нина везде расставляла цветы, а осенью – сухие букеты. Теперь вазы и кувшины громоздились на верхней полке стеллажа. Зато рядом с выцветшими пропыленными корешками книг пристроились фигурки из сучков и корневищ. Почти все они изображали зверюшек. За разглядыванием меня застал Костя и словно холодной водой окатил.
– Собирайся, у нас электричка в половину двенадцатого.
– Так завтра же выходной… Куда ты торопишься?
– Не могу здесь находиться.
Ну, конечно, об этом я не подумала, зато подумала о себе. Хотя после вчерашней ночи Костя мог бы быть поласковее.
– Пристрастился зверюшек вырезать. Возьми что-нибудь на память.
Я осмотрела жирафов, кошек, собак, слона, балерину в позе умирающего лебедя, а выбрала обезьянку. Она была симпатичной и наверняка понравилась бы тете Нине: рот до ушей полумесяцем, пялит наивные и глупые глаза, ножки согнула в коленках и обхватила ручками.
Собиралась я недолго. Оставаться тут мне тоже уже не хотелось. По дороге молчали. О сегодняшней ночи – язык не поворачивался заговорить.
Вот так штука! Я снова чувствовала себя девчонкой при взрослом брате. Я снова была безответно влюблена, а он жил своей жизнью и не замечал меня.
– У тебя сохранились фотографии? – нарушила я молчание. – Ведь твой прадед занимался фотосъемкой. Хотелось бы посмотреть. А может, что-нибудь из бумаг осталось? Меня интересует наша семейная история, в ней много странного.
– А что ты вчера говорила? Я чего-то не знаю?
И тут я заткнулась, а он и не настаивал. Но, если бы я рискнула рассказать об убийстве моей прабабки, Костя решил бы, что я тронулась мозгами. И, возможно, был бы прав.
История выглядела неправдоподобно и пошло. Она была похожа на старый немой фильм с преувеличенной жестикуляцией и мимикой, мелодраматизмом и полнейшей нелепицей сюжета.
Все случилось на даче. Прабабушка Софья только что родила мою бабушку Веру, после родов болела и лежала в постели. В комнате никого не было, и вдруг окно распахнулось, и с подоконника спрыгнул мужчина. Это был вор, он не заметил среди подушек и простыней больную женщину и начал рыться в столе, а Софья дотянулась рукой до тумбочки, вытащила оттуда пистолет прадедушки Бориса и направила на вора. «Руки вверх!» Вор бросился к Софье, чтобы отвести направленное на него дуло, на шум прибежал Борис, завязалась борьба за пистолет. В ходе драки случайно спустили курок, пистолет выстрелил, прабабушка упала бездыханная, ночная рубашка обагрилась кровью. Когда вбежали люди, окно было распахнуто, след злодея простыл, а прадедушка с пистолетом в руках застыл над убитой женой. Злодея не поймали, а прадедушку отправили на каторгу.
Сию новеллу узнала я лет в десять при следующих обстоятельствах. Я болела и лежала в постели, а в доме отключили электричество (перебои с электричеством были не редкостью). Томик зажгла свечу и уселась ко мне на кровать, а я стала уговаривать ее рассказать страшную историю. Поскольку из «черной руки в черной комнате, где стоял черный сундук», я уже выросла, Томик предупредила, что это не только страшная история, но и страшная тайна, и посвятила меня в семейную легенду, которая поразила мое воображение. Я долго хранила тайну, пока не обнаружила, что старинная история совсем не запретная тема, но за давностью лет она никого уже не волнует. Считалось, что прабабушка погибла в результате несчастного случая, а прадедушка попал на каторгу за связь с большевиками. О его революционном прошлом узнать ничего не удалось, потому что его не существовало, а на каторгу он попал как раз после гибели Софьи. О Борисе вообще предпочитали не говорить.
Во всем присутствовала явная несообразность, и даже учитывая склонность Томика к фантазерству, я и сегодня сомневалась, что гибель Софьи была несчастным случаем. Если известно, что Борис не был виновен, тогда зачем он пошел на каторгу? Почему не защищал себя, признался в убийстве и отправился на заклание, как жертвенная овца? Или он все-таки был виновен, а сказку с вором придумали, чтобы сберечь честь семьи и пощадить дочь Бориса (мою бабушку Веру)? Не могли же ей сказать, что ее отец – убийца матери?
Я подозревала, что убийство совершил именно прадедушка Борис. В состоянии аффекта. Узнал, что между женой и ее двоюродным или троюродным братом Константином была любовная связь, и убил из ревности. А может, и ребенок (моя бабушка Вера) был от Константина?
Доказательства этой связи нет. Но в детстве я видела снимок Софьи и Константина, приникших друг к другу, как голубки. А на обороте стихи:
«Вот здесь все то, что в жизнь мою внесло так много счастья, радости, так много дивных, неземных переживаний, когда весь мир забвенью предан был… и помнил, знал одно: люблю – любим».
Старую фотографию на картонном паспарту с тиснением я нашла на даче, в шкафу, в коробке от конфет. Фотография поразила меня, не случайно я с детства помнила эти стихи. Тогда же я досочинила страшную историю, рассказанную Томиком, и свято уверилась в ней. А ведь похоже на правду…
Разумеется, Косте я не стала сообщать эту трагически-романтическую чушь, как назвала бы ее Томик. И вдруг я подумала: что, если сегодняшняя ночь любви не прошла для нас с Костей даром, вдруг я окажусь беременной? Судя по моему календарю, это маловероятно, но вдруг?
– Ты знаешь, кто наш общий предок? – поинтересовалась я у Кости.
– Расспроси свою матушку. А у тети Таси есть генеалогическое древо.
Тетя Тася – это еще одна наша тетка. До пенсии она преподавала что-то почвоведческое или агрохимическое в Пушкинском сельскохозинституте. С давних пор мы ее за глаза называли Профессоршей, то ли она сама была профессором, то ли женой профессора. С тетей Тасей Костя виделся, когда помогал ей с переездом. Она попала в ДТП, были разные переломы, включая позвоночник, все срослось, а ноги остались парализованными. В то время тетя Тася жила в центре Пушкина, но ей предложили хороший обмен где-то на окраине, там была однокомнатная квартира на первом этаже с пандусом в подъезде. Туда она и перебралась.
– Профессорша нам троюродной теткой приходится? Или даже бабкой? А ты знаешь, что из Самборских ты последний носишь эту фамилию?
– Плакать или смеяться по этому поводу?
– Предаваться элегической грусти.
Иногда мне с Костей бывало легко, но чаще, тяжело, как сейчас. И говорить тяжело, и молчать. Я вытащила из кармана дяди Колину обезьянку и рассматривала ее.
– Знаешь, почему я выбрала обезьянку? Потому что она на меня похожа. Тебе так не кажется?
Он покачал головой.
– А на кого я похожа? Из животных?
– Понятия не имею. На кого-то из кошачьих. Или из собачьих.
Он прикрыл глаза, дав понять, что разговор окончен. Так и ехали. На прощание поцеловал меня в щеку, будто ничего между нами не произошло.
Интересное кино! Это у него так принято? Ночь пройдет – и спозаранок, в степь, далеко, милый мой, он уйдет с толпой цыганок за кибиткой кочевой? Хорошенькое дело!
8
Мы помянули тетку Валю, потом расстелили ватник на крыльце и уселись покурить, точнее, курил он, я просто так сидела. Было не холоднее, чем на веранде, небо ватное, без лучика звезды. И тишина, какой я не слышала давным-давно.
Вот я и вернулась на дачу. Подумала о своей жизни, и стало так грустно, что приклонила голову на плечо Кости, возможно, даже слезу пустила, потому что он вытирал мне щеки пальцами и тыльной стороной руки, ладони-то у него были изуродованы. Лицо его оказалось совсем близко, и я прикоснулась к нему губами. Попала в уголок рта. А потом началось такое, к чему я будто бы не имела никакого отношения. Губы, руки и даже ноги действовали сами, я ими уже не управляла. Губы проникли в губы, руки гладили спину под одеждой, и вряд ли я ошибалась: с ним происходило нечто подобное. Я слышала, как бешено стучит мое и его сердце, а потом он поднял меня и потащил в комнату, на диван, вместе с ватником, который волочился за нами. Свалило нас, закружило, я только вскрикивала, и смеялась, и всхлипывала. А потом, обескураженные случившимся, мы сидели рядышком на диване, спустив ноги на пол.
Это был закономерный итог моей долгой детской любви?
– У тебя давно не было женщины? – спросила я, и он кивнул.
– У меня вообще ничего такого не было сто лет. – Помолчали. – Выбрали, конечно, самый подходящий момент…
– Ничего мы не выбирали.
– Это был инцест?
– С ума сошла?!
– А что? Не мы первые. И вообще, и в частности. В нашем и в вашем роду такие штуки уже случались.
– Что ты имеешь в виду?
– Мою прабабку и твоего прадеда. Наших тезок! Софью и Константина.
Я замерзла, мы залезли под одеяло, и я положила голову ему на грудь, а он спросил:
– Между нашими пращурами что-то было? И что же?
– Известно что. Любовь. Только жениться им не позволили. Они были троюродные. Или все-таки двоюродные? Но такие браки случались. И если бы они поженились, возможно, моя прабабка была бы жива. Удивительно только, что нас назвали их именами. Тебя – ладно, но меня-то… Я никогда не дала бы своему ребенку имя убитой прабабки. Конечно, я не верю, что с именем наследуется судьба…
– Ничего подобного не слышал.
– А про убийство?
– Какое отношение к убийству имел мой прадед?
– К убийству – никакого. А к моей прабабке – самое прямое, – сказала я, но говорить расхотелось.
Дрожь моя не только не прошла, но даже усилилась, и дрожала я теперь не от холода. Я дотронулась до него, он спал.
За окном рассвело, наверное, было часов шесть утра, синички-сестрички зацвинькали. Я старалась успокоиться, чтобы Костя выспался. Конечно, ему досталось вчера по полной программе. И вчера, и позавчера, и вообще… Вспомнила, что обещала позвонить Сусанке. Но она считает, что я поеду на дачу только сегодня. И пусть Костя сам разбирается со своей Сусанкой.
7
Проснулась я в постели одна. Костя был на втором этаже, я слышала его шаги. Он что-то двигал и перекладывал. В голове победно звучала невесть откуда взявшаяся песня:
Пусть всё будет так, как ты захочешь,
Пусть твои глаза как прежде горят,
Я с тобой опять сегодня этой ночью,
Ну а впрочем,
Следующей ночью,
Если захочешь…
Я не могла вспомнить, качели мне снились, или то, что случилось у нас с Костей, оставило захватывающее ощущение взлетов, падений и снова взлетов. Потянулась и удивилась: почему это я такая счастливая? А потом: стыдно так думать, ведь дядя Коля умер.
Я поднялась и оглядела комнату, прошла в смежную, потом в кухню и на веранду. Удивительно, что в целом здесь ничего не изменилось, то есть мебель пребывала на тех же местах, над диваном висела репродукция картины Лиотара «Шоколадница» в темной с золоченым краем рамке, а в буфете, рядом с рюмками и чашками стояли фарфоровые Хлестаков, городничий и белый медведь. И в то же время все было не то, какое-то неживое, словно патиной покрытое. Тетя Нина везде расставляла цветы, а осенью – сухие букеты. Теперь вазы и кувшины громоздились на верхней полке стеллажа. Зато рядом с выцветшими пропыленными корешками книг пристроились фигурки из сучков и корневищ. Почти все они изображали зверюшек. За разглядыванием меня застал Костя и словно холодной водой окатил.
– Собирайся, у нас электричка в половину двенадцатого.
– Так завтра же выходной… Куда ты торопишься?
– Не могу здесь находиться.
Ну, конечно, об этом я не подумала, зато подумала о себе. Хотя после вчерашней ночи Костя мог бы быть поласковее.
– Пристрастился зверюшек вырезать. Возьми что-нибудь на память.
Я осмотрела жирафов, кошек, собак, слона, балерину в позе умирающего лебедя, а выбрала обезьянку. Она была симпатичной и наверняка понравилась бы тете Нине: рот до ушей полумесяцем, пялит наивные и глупые глаза, ножки согнула в коленках и обхватила ручками.
Собиралась я недолго. Оставаться тут мне тоже уже не хотелось. По дороге молчали. О сегодняшней ночи – язык не поворачивался заговорить.
Вот так штука! Я снова чувствовала себя девчонкой при взрослом брате. Я снова была безответно влюблена, а он жил своей жизнью и не замечал меня.
– У тебя сохранились фотографии? – нарушила я молчание. – Ведь твой прадед занимался фотосъемкой. Хотелось бы посмотреть. А может, что-нибудь из бумаг осталось? Меня интересует наша семейная история, в ней много странного.
– А что ты вчера говорила? Я чего-то не знаю?
И тут я заткнулась, а он и не настаивал. Но, если бы я рискнула рассказать об убийстве моей прабабки, Костя решил бы, что я тронулась мозгами. И, возможно, был бы прав.
История выглядела неправдоподобно и пошло. Она была похожа на старый немой фильм с преувеличенной жестикуляцией и мимикой, мелодраматизмом и полнейшей нелепицей сюжета.
Все случилось на даче. Прабабушка Софья только что родила мою бабушку Веру, после родов болела и лежала в постели. В комнате никого не было, и вдруг окно распахнулось, и с подоконника спрыгнул мужчина. Это был вор, он не заметил среди подушек и простыней больную женщину и начал рыться в столе, а Софья дотянулась рукой до тумбочки, вытащила оттуда пистолет прадедушки Бориса и направила на вора. «Руки вверх!» Вор бросился к Софье, чтобы отвести направленное на него дуло, на шум прибежал Борис, завязалась борьба за пистолет. В ходе драки случайно спустили курок, пистолет выстрелил, прабабушка упала бездыханная, ночная рубашка обагрилась кровью. Когда вбежали люди, окно было распахнуто, след злодея простыл, а прадедушка с пистолетом в руках застыл над убитой женой. Злодея не поймали, а прадедушку отправили на каторгу.
Сию новеллу узнала я лет в десять при следующих обстоятельствах. Я болела и лежала в постели, а в доме отключили электричество (перебои с электричеством были не редкостью). Томик зажгла свечу и уселась ко мне на кровать, а я стала уговаривать ее рассказать страшную историю. Поскольку из «черной руки в черной комнате, где стоял черный сундук», я уже выросла, Томик предупредила, что это не только страшная история, но и страшная тайна, и посвятила меня в семейную легенду, которая поразила мое воображение. Я долго хранила тайну, пока не обнаружила, что старинная история совсем не запретная тема, но за давностью лет она никого уже не волнует. Считалось, что прабабушка погибла в результате несчастного случая, а прадедушка попал на каторгу за связь с большевиками. О его революционном прошлом узнать ничего не удалось, потому что его не существовало, а на каторгу он попал как раз после гибели Софьи. О Борисе вообще предпочитали не говорить.
Во всем присутствовала явная несообразность, и даже учитывая склонность Томика к фантазерству, я и сегодня сомневалась, что гибель Софьи была несчастным случаем. Если известно, что Борис не был виновен, тогда зачем он пошел на каторгу? Почему не защищал себя, признался в убийстве и отправился на заклание, как жертвенная овца? Или он все-таки был виновен, а сказку с вором придумали, чтобы сберечь честь семьи и пощадить дочь Бориса (мою бабушку Веру)? Не могли же ей сказать, что ее отец – убийца матери?
Я подозревала, что убийство совершил именно прадедушка Борис. В состоянии аффекта. Узнал, что между женой и ее двоюродным или троюродным братом Константином была любовная связь, и убил из ревности. А может, и ребенок (моя бабушка Вера) был от Константина?
Доказательства этой связи нет. Но в детстве я видела снимок Софьи и Константина, приникших друг к другу, как голубки. А на обороте стихи:
«Вот здесь все то, что в жизнь мою внесло так много счастья, радости, так много дивных, неземных переживаний, когда весь мир забвенью предан был… и помнил, знал одно: люблю – любим».
Старую фотографию на картонном паспарту с тиснением я нашла на даче, в шкафу, в коробке от конфет. Фотография поразила меня, не случайно я с детства помнила эти стихи. Тогда же я досочинила страшную историю, рассказанную Томиком, и свято уверилась в ней. А ведь похоже на правду…
Разумеется, Косте я не стала сообщать эту трагически-романтическую чушь, как назвала бы ее Томик. И вдруг я подумала: что, если сегодняшняя ночь любви не прошла для нас с Костей даром, вдруг я окажусь беременной? Судя по моему календарю, это маловероятно, но вдруг?
– Ты знаешь, кто наш общий предок? – поинтересовалась я у Кости.
– Расспроси свою матушку. А у тети Таси есть генеалогическое древо.
Тетя Тася – это еще одна наша тетка. До пенсии она преподавала что-то почвоведческое или агрохимическое в Пушкинском сельскохозинституте. С давних пор мы ее за глаза называли Профессоршей, то ли она сама была профессором, то ли женой профессора. С тетей Тасей Костя виделся, когда помогал ей с переездом. Она попала в ДТП, были разные переломы, включая позвоночник, все срослось, а ноги остались парализованными. В то время тетя Тася жила в центре Пушкина, но ей предложили хороший обмен где-то на окраине, там была однокомнатная квартира на первом этаже с пандусом в подъезде. Туда она и перебралась.
– Профессорша нам троюродной теткой приходится? Или даже бабкой? А ты знаешь, что из Самборских ты последний носишь эту фамилию?
– Плакать или смеяться по этому поводу?
– Предаваться элегической грусти.
Иногда мне с Костей бывало легко, но чаще, тяжело, как сейчас. И говорить тяжело, и молчать. Я вытащила из кармана дяди Колину обезьянку и рассматривала ее.
– Знаешь, почему я выбрала обезьянку? Потому что она на меня похожа. Тебе так не кажется?
Он покачал головой.
– А на кого я похожа? Из животных?
– Понятия не имею. На кого-то из кошачьих. Или из собачьих.
Он прикрыл глаза, дав понять, что разговор окончен. Так и ехали. На прощание поцеловал меня в щеку, будто ничего между нами не произошло.
Интересное кино! Это у него так принято? Ночь пройдет – и спозаранок, в степь, далеко, милый мой, он уйдет с толпой цыганок за кибиткой кочевой? Хорошенькое дело!
8