Эффект Лазаря
Часть 10 из 35 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
У Яка с Цыпой – Шах!
У Як-Цидрака с Цыпой-Дрипой – Шах-Шахмони!
У Як-Цидрак-Цидрак-Цидрони с Цыпой-Дрипой-Лимпомпони – Шах-Шахмони-Лимпомпони!
– Вот и вся родословная!
Как они веселились. И я с ними.
– Представь себе, я со школы не вспоминала этот стишок! Я вообще забыла, что он существует! – прочувственно сказала Томик, а следом – мне: – Вот, Сонька, постарайся сохранить старую подружку, которая могла бы напоминать тебе о твоем детстве.
Мы еще долго и с удовольствием скандировали про Яка-Цидрака и Цыпу-Дрипу, пока я запомнила слова. Потом взялись перерисовывать материнский черновик семейного древа с черновика на чистовик. Решили, что альбомный лист для нашей цели не годится, нужен ватманский, а поскольку такового не оказалось, с грехом пополам нарисовали на куске обоев толстое и короткое дерево с нелепыми голыми ветвями, извивающимися, как змеи на голове Медузы-Горгоны, и одной ветвью, центральной, устремленной в небо и украшенной овалами, в которых стояли имена, а в некоторых даже даты жизни. На черновике было живописнее.
Лидуша затеяла обсуждение, чем генеалогическое древо отличается от гинекологического, меня отправили гулять, а сами сели праздновать защиту диссертации. Я пошла к Геньке и научила ее скороговорке про Яка, его братьев, их жен и детей, и мы веселились и дружным хором повторяли ее, пока в зубах не навязла.
Сия история имела продолжение. О Цыпе-Дрипе, о которой я и думать забыла, напомнила мне на днях Генька.
– Некая Цыпа-Дрипа-Лимпомпони, – сообщила она, – верстальщица из «Большого Брата», вся из себя, строит глазки твоему поклоннику. И это – мягко говоря. Она клеится к нему, окучивает, виляет хвостом и всеми частями тела. Уплывет наш перспективный вдовец, если ты не возьмешься за ум.
– А что поклонник?
– Пока ничего. Но возрастные мужчины любят молоденьких.
– Что ж, – сказала я Геньке, – вот и проверим стойкость поклонника.
Речь шла о Максе. Меня не озаботило сообщение, но любопытство вызвало, что за Цыпа-Дрипа такая. Вся из себя! И лет на пятнадцать моложе меня, возрастной женщины.
24
Происхождением фамилии «Самборский» я заинтересовалась, когда появился Интернет, и, вероятнее всего, происходила она от названия города Самбор в Львовской области на берегу Днестра. Есть и другие объяснения, основанные на переводе слова «самбор» с тюркского. У славян оно тоже что-то обозначало. Но все эти версии мало впечатляют, больше всего мне нравится античная: якобы имя Самбор в XIII веке до н. э. носил сын троянского царя Приама. Может быть, мы ведем свой род от Приама? Есть большое искушение с этим согласиться.
Если же вернуться к реальности, то фамилию Самборский носил очень знаменитый и образованный человек, личность которого когда-то поразила воображение Томика. Информацию о нем она собирала еще до существования Bнтернета, что было совсем не просто. Она пользовалась книгами и архивом, куда у нее был доступ.
Андрей Афанасьевич Самборский, сын священника, закончил Киевскую духовную академию и был послан в Англию для изучения агрономии, возглавил русскую церковь в Лондоне, а вернувшись в Россию, был обласкан Екатериной Великой, стал протоиереем Софийского собора (в нынешнем Пушкине), а также духовником великого князя Павла и его жены, а в дальнейшем – законоучителем, преподавателем английского языка и духовником великих князей Александра, Константина и великих княжон. Он знался с большим кругом самых значительных лиц своей эпохи и сам был человеком влиятельным. Портрет Андрея Афанасьевича писал Боровиковский, он же и иконы писал для церкви в его украинском имении. Самборский считался одним из лучших в России знатоков сельского хозяйства и устройства садов и был автором сочинения по агрономии. Некоторые даже утверждали, будто агрономом он был лучшим, чем законоучителем. Но что только ни болтали завистники о любимцах достославных особ…
Фишка в том, что Томик хотела доказать, будто мы ведем своей род именно от этого человека – протоиерея Андрея Самборского. Она всячески старалась присоседиться к знаменитости, но выявить наше с ним родство не удавалось.
Свои выводы о родстве с протоиереем она основывала не только на фамилии. Андрей Самборский и наши предки жили в Харьковской губернии. Томика не смущало, что наши обретались на юге, в слободе Алексеевке, возле города Змиева, а протоиереевы – на северо-западе губернии, близ города Сумы. Имение же свое на юго-востоке, рядом с Изюмом, вместе с пятьюстами крепостных крестьян, он получил гораздо позднее, от Павла I. Еще Томик вспоминала о нашем предке Михаиле, учившемся в Харьковском университете, и связях Андрея Самборского с тамошним профессором химии, который помогал ему в определении минеральных вод, поскольку протоиерей устраивал больницы, аптеки, радел о прививке оспы, так что Томик полагала, что мой прапра не случайно стал инфекционистом – гены говорили.
Была, как она выяснила, у Андрея Афанасьевича квартира в Михайловском замке и дача в Белозерке, рядом с Софией и Царским Селом, где он завел примерное хозяйство и открыл Практическую школу земледелия. Дача эта в дальнейшем стала называться Малиновской дачей, потому что ее хозяином стал первый директор Царскосельского лицея, Малиновский, женатый на дочери Самборского. Одним словом, кому ж не хочется быть с Пушкиным на дружеской ноге? Томику хотелось.
Однажды она спросила, знаю ли я, что дворец Шереметьева, который в советские годы был Домом писателей, когда-то давно, еще до Шереметьева, принадлежал Андрею Самборскому, а в народе его называли Самбурским домом?
Откуда мне было знать? И что это доказывает? Если бы мы имели с протоиереем родство, это было бы известно. Не имели и не имеем. Хотя, если правда, что у всех нас, включая шимпанзе, общий предок выходец из Африки, то, конечно, к Андрею Афанасьевичу Самборскому мы ближе, чем к неведомому африканцу. 25
– А я, Соништа, кое-что интересное нашла, – говорит Шурка по телефону. – Открытки Сестрорецка! Знаешь, что прикольно? Прямо над картинкой надписи. Вот, например, такая: «Сестрорецкий курорт. На музыке в парке». Это слева, а справа то же, но по-французски. А самое интересное внизу. Совсем меленькими буковками: «Фотография К.С. Самборского». И разные открытки, где Самборский указан. Что это значит? Он не приходится нам родственником?
– У нашего дяди Кости был прадед – тоже Константин. Он увлекался фотоделом. Он и Петербург снимал, не только Сестрорецк. У нас тоже где-то есть его открытки. И наверняка в вашем домашнем альбоме есть его фотографии.
Я была очень рада, что Шурка заинтересовалась тем, что и я. Тут же полезла в книжный шкаф, его нижние полки забиты папками. В них старые театральные программки, которые Томик собирала во времена своей юности, какие-то памятные ей записки, бумаги и рисуночки. Я перебирала их, чтобы найти что-нибудь о Самборских, о Софье и Константине. Но ничего, кроме послевоенных писем и поздравительных открыток, не обнаружила. Наверное, в войну пропали, а может, из-за репрессий боялись хранить старые бумаги.
Толстая папка была наполнена открытками с изображением Сестрорецка, а в основном, Сестрорецкого курорта. Среди них не все были подписаны именем Самборского, но многие.
Я знала об этих открытках, но, похоже, никогда внимательно их не рассматривала. Более того, я даже не представляла, что такое Сестрорецкий курорт и существует ли он сегодня. Я и в Сестрорецке не бывала, хотя в непосредственной близости, в Разливе, бывать приходилось. Когда-то нас возили с классом на автобусную экскурсию в музей «Сарай», где Ленин скрывался от царской охранки, а возле музейного тростникового шалаша, где он тоже скрывался (этот шалаш за зиму сгнивал, а весной его делали заново), и возле пенька, на котором он написал статью «Государство и революция», меня принимали в пионеры.
Идут пионеры – привет Ильичу! Плывут пароходы – привет Ильичу! Бегут паровозы – привет Ильичу!
Почти ничего не осталось в памяти, кроме того, что промерзла, простудилась и заболела. И еще клятва: «Я, юный пионер Советского Союза, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю: жить, учиться и бороться, как завещал великий Ленин, как учит Коммунистическая партия…» А еще помню, что, когда мы шли строем к шалашу, подружка научила меня стишку: «Как из гардеро-па выползает жо… – Здесь надо было замедлить речь и сделать шкодную физиономию: – А? – Что? – Ничего. Желтые ботинки».
Таким образом, с Сестрорецком у меня тоже связаны ленинские места, а также торжественное обещание юного пионера и жопа из гардеро-па.
Интересно, однако, что в Сестрорецке у нашего семейства до революции была дача, где собирались все Самборские.
Разбирая открытки, я поняла, что Курорт был весьма фешенебельным. Курзал – большое и роскошное здание под флагами, с огромным концертным залом и крытой галереей. Эспланада – обширное прогулочное пространство с газонами, цветниками и с каким-то трогательно-нелепым памятником Петру I, стоящему в неуклюже-балетной позе и держащему в руке что-то вроде весла. Также были запечатлены парковая эстрада, пароходная пристань, железная дорога, водолечебница, морские купания и купальщики в смешных старомодных костюмах, пляж с плетеными из лозы, похожими на коконы, креслами-кабинками для принятия воздушных ванн и укрытия от солнца. Не сразу поняла назначение белых фургончиков на больших колесах со спицами, которые стояли в ряд на берегу, а также в море, куда их увозили лошади. Они возвышались далеко-далеко, скрытые в воде всего на половину колеса. Решила, что женщин вывозили подальше, чтобы вдали от нескромных взглядов они могли окунаться и брызгаться, а потом переодеваться в кабинках и возвращаться. Хотя, наверное, дело совсем не в целомудрии, ведь зайти хотя бы по пояс в мелководный залив, в нашу Маркизову лужу, стоит времени и труда. Потому, вероятно, и вывозили.
Эта старинная жизнь в картинках, с оркестрами, теннисными площадками, гимнастикой для детей, которую проводила дама в корсете и длинной юбке, мне очень понравилась. И кофейня у железнодорожной станции, и дачи за низенькими, не то, что теперь, заборчиками. И гуляющая публика. Женщины все в белом, в расфуфыренных шляпах с развевающимися вуалями, с обширными полями, прогибающимися под обвалами искусственных цветов, фруктов, перьев и бантов. Ничего непрезентабельного на открытках не было запечатлено, никаких изб сестрорецкой бедноты или трактиров. Ничто не могло нарушить обаяния приятной жизни курортного Сестрорецка, городка у моря под соснами.
Я залезла в комп и выяснила, что в конце девятнадцатого века вдоль Финского залива была построена железная дорога, по которой за час десять минут можно было попасть в Сестрорецк (до этого ездили на извозчике и добирались по 3–4 часа). Вот тогда-то рядом, в сосновом лесу, и появился Сестрорецкий курорт, признанный в 1906 году одним из лучших в мире. Здесь было прекрасное лечение, купание, развлечения. Концертный зал на 1500 мест (в то время рекорд), казино, библиотека, биллиардная, богато обставленные гостиные, ресторан (самая большая в мире плита на 20 поваров и 60 помощников!), и, разумеется, лечебные корпуса и спортивные площадки! И сейчас все это существует, только без курзала (он сгорел), без казино, без самой огромной в мире ресторанной плиты и пр., пр. Одним словом, на курорт уже не лучший в мире, возможно даже, зачуханный, любопытно было бы взглянуть.
Просматривая оборотную сторону открыток, к большому разочарованию обнаружила, что они на три четверти чистые. Несколько были надписаны по-французски, прочесть их я не могла, но, судя по всему, и читать было нечего – немногословные дежурные послания к праздникам. Встречались подобные, написанные по-русски. Но кое-что весьма любопытное мне удалось обнаружить. Бисерный почерк. От Константина – Софье:
«Ангел мой, Сонюшка! Надеюсь, ты узнаешь аллею, где мы чинно прогуливались прошлым летом. Поклонись от меня маме и сестрице. Вспоминаю лето и чаепития в саду под липами. К.С.».
На другой открытке с видом на залив в том же году:
«Тетя Надя, Ирочка и Соня! Приеду в субботу. Сонульку ждет подарок, не скажу какой, чтобы сгорала от любопытства и воспитывала характер. Всех обнимаю. Ваш Константин».
Но самая замечательная – третья открытка, где на фоне курзала и кустов роз стоит стройная фигурка в белом платье и шляпе с полями. Константин пишет:
«Сонечка! Помнишь ли этот солнечный день, как мы гуляли и пели из «Вертера»? Когда-нибудь, лет через сто, кто-то будет смотреть на эту карточку, на дорожку в розовых кустах и очаровательную девицу, то смешливую, то серьезную, но никто не будет знать, что это ты…»
Таким образом Константин оставил любимую в веках.
Я очень волновалась, разглядывая открытки и читая эти строки. Все письма датированы 1908 годом, то есть написаны за год до замужества Софьи и за два – до смерти. На всех открытках петербургский адрес на Васильевском острове.
Позвонила наудачу матери, надеясь, что она не в дугу пьяная, по голосу бывает трудно разобраться, в каком она состоянии. Иногда я определяю это по смеху, по тому, что она повторяет слова, по каким-то мелочам, которые и не объяснишь. Но меня ее пьянство так угнетает, что я стараюсь не вслушиваться, а если что и замечу, предпочитаю думать, будто ошиблась. Как страус. Но тут повезло, может быть, она и не совсем трезвая, но вменяемая. Спрашиваю:
– Как ты себя чувствуешь? – Нечего и спрашивать, все равно ничего, кроме общих слов, не скажет. Ее бы надо показать врачу, но идти отказывается наотрез. – Ты знаешь, где была дача Самборских в Сестрорецке?
– На Канонерке, – отвечает не задумываясь.
– А что это такое?
– Район возле Курорта.
– А где именно была дача, на какой улице?
– Скорее всего я никогда этого не знала.
– Но дача ведь сохранилась, пережила войну?
– Пережить-то пережила, только нам уже не принадлежала. После революции – ку-ку! Отобрали.
– Как же узнать об этой даче?
– Никак.
– Но ты ведь что-то о ней слышала?
– Там шла бурная жизнь. Все они там тусовались. Я имею в виду родню. Ходили слушать Шаляпина, Собинова, Блока, когда те приезжали в Сестрорецк. Было много развлечений.
– Неужели тебе не хотелось посмотреть на этот дом? Почему ты бабушку о нем не расспросила?
– А почему ты меня ни о чем не расспрашиваешь? Молодежь живет своей жизнью и мало интересуется стариками. А потом и спросить не у кого. У меня были свои интересы, далекие от сестрорецкой дачи. – Мать опять издала характерный смешок. Мне показалось, что за время нашего разговора она потихоньку прихлебывает из рюмки.
– Оторвала тебя от ужина? – сухо спросила я.
– Нет-нет, я уже поела, сейчас пью чай.
Известно, какой чай она пьет.
– Знаешь, как можно выяснить адрес дачи? – спросила она внезапно.
– Как? – обрадовалась я.
– Не догадываешься? Посмотри на открытках. Поищи сестрорецкие открытки в книжном шкафу. Только мои письма не читай! Слышишь?
– Слышу. Ты не помнишь, в каком монастыре была настоятельницей родственница тети Вали? И где ее расстреляли?
– По-моему, где-то в Новгородской губернии. Только мне кажется, умерла она своей смертью еще до революции.
Часа через полтора решила уточнить у матери, почему в нашем доме нет старых писем. Трубку взял Варлен и сказал заплетающимся языком, что мама уже легла спать.
Печаль, печаль.
Кот, свернувшись у меня под мышкой, поет.
У Як-Цидрака с Цыпой-Дрипой – Шах-Шахмони!
У Як-Цидрак-Цидрак-Цидрони с Цыпой-Дрипой-Лимпомпони – Шах-Шахмони-Лимпомпони!
– Вот и вся родословная!
Как они веселились. И я с ними.
– Представь себе, я со школы не вспоминала этот стишок! Я вообще забыла, что он существует! – прочувственно сказала Томик, а следом – мне: – Вот, Сонька, постарайся сохранить старую подружку, которая могла бы напоминать тебе о твоем детстве.
Мы еще долго и с удовольствием скандировали про Яка-Цидрака и Цыпу-Дрипу, пока я запомнила слова. Потом взялись перерисовывать материнский черновик семейного древа с черновика на чистовик. Решили, что альбомный лист для нашей цели не годится, нужен ватманский, а поскольку такового не оказалось, с грехом пополам нарисовали на куске обоев толстое и короткое дерево с нелепыми голыми ветвями, извивающимися, как змеи на голове Медузы-Горгоны, и одной ветвью, центральной, устремленной в небо и украшенной овалами, в которых стояли имена, а в некоторых даже даты жизни. На черновике было живописнее.
Лидуша затеяла обсуждение, чем генеалогическое древо отличается от гинекологического, меня отправили гулять, а сами сели праздновать защиту диссертации. Я пошла к Геньке и научила ее скороговорке про Яка, его братьев, их жен и детей, и мы веселились и дружным хором повторяли ее, пока в зубах не навязла.
Сия история имела продолжение. О Цыпе-Дрипе, о которой я и думать забыла, напомнила мне на днях Генька.
– Некая Цыпа-Дрипа-Лимпомпони, – сообщила она, – верстальщица из «Большого Брата», вся из себя, строит глазки твоему поклоннику. И это – мягко говоря. Она клеится к нему, окучивает, виляет хвостом и всеми частями тела. Уплывет наш перспективный вдовец, если ты не возьмешься за ум.
– А что поклонник?
– Пока ничего. Но возрастные мужчины любят молоденьких.
– Что ж, – сказала я Геньке, – вот и проверим стойкость поклонника.
Речь шла о Максе. Меня не озаботило сообщение, но любопытство вызвало, что за Цыпа-Дрипа такая. Вся из себя! И лет на пятнадцать моложе меня, возрастной женщины.
24
Происхождением фамилии «Самборский» я заинтересовалась, когда появился Интернет, и, вероятнее всего, происходила она от названия города Самбор в Львовской области на берегу Днестра. Есть и другие объяснения, основанные на переводе слова «самбор» с тюркского. У славян оно тоже что-то обозначало. Но все эти версии мало впечатляют, больше всего мне нравится античная: якобы имя Самбор в XIII веке до н. э. носил сын троянского царя Приама. Может быть, мы ведем свой род от Приама? Есть большое искушение с этим согласиться.
Если же вернуться к реальности, то фамилию Самборский носил очень знаменитый и образованный человек, личность которого когда-то поразила воображение Томика. Информацию о нем она собирала еще до существования Bнтернета, что было совсем не просто. Она пользовалась книгами и архивом, куда у нее был доступ.
Андрей Афанасьевич Самборский, сын священника, закончил Киевскую духовную академию и был послан в Англию для изучения агрономии, возглавил русскую церковь в Лондоне, а вернувшись в Россию, был обласкан Екатериной Великой, стал протоиереем Софийского собора (в нынешнем Пушкине), а также духовником великого князя Павла и его жены, а в дальнейшем – законоучителем, преподавателем английского языка и духовником великих князей Александра, Константина и великих княжон. Он знался с большим кругом самых значительных лиц своей эпохи и сам был человеком влиятельным. Портрет Андрея Афанасьевича писал Боровиковский, он же и иконы писал для церкви в его украинском имении. Самборский считался одним из лучших в России знатоков сельского хозяйства и устройства садов и был автором сочинения по агрономии. Некоторые даже утверждали, будто агрономом он был лучшим, чем законоучителем. Но что только ни болтали завистники о любимцах достославных особ…
Фишка в том, что Томик хотела доказать, будто мы ведем своей род именно от этого человека – протоиерея Андрея Самборского. Она всячески старалась присоседиться к знаменитости, но выявить наше с ним родство не удавалось.
Свои выводы о родстве с протоиереем она основывала не только на фамилии. Андрей Самборский и наши предки жили в Харьковской губернии. Томика не смущало, что наши обретались на юге, в слободе Алексеевке, возле города Змиева, а протоиереевы – на северо-западе губернии, близ города Сумы. Имение же свое на юго-востоке, рядом с Изюмом, вместе с пятьюстами крепостных крестьян, он получил гораздо позднее, от Павла I. Еще Томик вспоминала о нашем предке Михаиле, учившемся в Харьковском университете, и связях Андрея Самборского с тамошним профессором химии, который помогал ему в определении минеральных вод, поскольку протоиерей устраивал больницы, аптеки, радел о прививке оспы, так что Томик полагала, что мой прапра не случайно стал инфекционистом – гены говорили.
Была, как она выяснила, у Андрея Афанасьевича квартира в Михайловском замке и дача в Белозерке, рядом с Софией и Царским Селом, где он завел примерное хозяйство и открыл Практическую школу земледелия. Дача эта в дальнейшем стала называться Малиновской дачей, потому что ее хозяином стал первый директор Царскосельского лицея, Малиновский, женатый на дочери Самборского. Одним словом, кому ж не хочется быть с Пушкиным на дружеской ноге? Томику хотелось.
Однажды она спросила, знаю ли я, что дворец Шереметьева, который в советские годы был Домом писателей, когда-то давно, еще до Шереметьева, принадлежал Андрею Самборскому, а в народе его называли Самбурским домом?
Откуда мне было знать? И что это доказывает? Если бы мы имели с протоиереем родство, это было бы известно. Не имели и не имеем. Хотя, если правда, что у всех нас, включая шимпанзе, общий предок выходец из Африки, то, конечно, к Андрею Афанасьевичу Самборскому мы ближе, чем к неведомому африканцу. 25
– А я, Соништа, кое-что интересное нашла, – говорит Шурка по телефону. – Открытки Сестрорецка! Знаешь, что прикольно? Прямо над картинкой надписи. Вот, например, такая: «Сестрорецкий курорт. На музыке в парке». Это слева, а справа то же, но по-французски. А самое интересное внизу. Совсем меленькими буковками: «Фотография К.С. Самборского». И разные открытки, где Самборский указан. Что это значит? Он не приходится нам родственником?
– У нашего дяди Кости был прадед – тоже Константин. Он увлекался фотоделом. Он и Петербург снимал, не только Сестрорецк. У нас тоже где-то есть его открытки. И наверняка в вашем домашнем альбоме есть его фотографии.
Я была очень рада, что Шурка заинтересовалась тем, что и я. Тут же полезла в книжный шкаф, его нижние полки забиты папками. В них старые театральные программки, которые Томик собирала во времена своей юности, какие-то памятные ей записки, бумаги и рисуночки. Я перебирала их, чтобы найти что-нибудь о Самборских, о Софье и Константине. Но ничего, кроме послевоенных писем и поздравительных открыток, не обнаружила. Наверное, в войну пропали, а может, из-за репрессий боялись хранить старые бумаги.
Толстая папка была наполнена открытками с изображением Сестрорецка, а в основном, Сестрорецкого курорта. Среди них не все были подписаны именем Самборского, но многие.
Я знала об этих открытках, но, похоже, никогда внимательно их не рассматривала. Более того, я даже не представляла, что такое Сестрорецкий курорт и существует ли он сегодня. Я и в Сестрорецке не бывала, хотя в непосредственной близости, в Разливе, бывать приходилось. Когда-то нас возили с классом на автобусную экскурсию в музей «Сарай», где Ленин скрывался от царской охранки, а возле музейного тростникового шалаша, где он тоже скрывался (этот шалаш за зиму сгнивал, а весной его делали заново), и возле пенька, на котором он написал статью «Государство и революция», меня принимали в пионеры.
Идут пионеры – привет Ильичу! Плывут пароходы – привет Ильичу! Бегут паровозы – привет Ильичу!
Почти ничего не осталось в памяти, кроме того, что промерзла, простудилась и заболела. И еще клятва: «Я, юный пионер Советского Союза, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю: жить, учиться и бороться, как завещал великий Ленин, как учит Коммунистическая партия…» А еще помню, что, когда мы шли строем к шалашу, подружка научила меня стишку: «Как из гардеро-па выползает жо… – Здесь надо было замедлить речь и сделать шкодную физиономию: – А? – Что? – Ничего. Желтые ботинки».
Таким образом, с Сестрорецком у меня тоже связаны ленинские места, а также торжественное обещание юного пионера и жопа из гардеро-па.
Интересно, однако, что в Сестрорецке у нашего семейства до революции была дача, где собирались все Самборские.
Разбирая открытки, я поняла, что Курорт был весьма фешенебельным. Курзал – большое и роскошное здание под флагами, с огромным концертным залом и крытой галереей. Эспланада – обширное прогулочное пространство с газонами, цветниками и с каким-то трогательно-нелепым памятником Петру I, стоящему в неуклюже-балетной позе и держащему в руке что-то вроде весла. Также были запечатлены парковая эстрада, пароходная пристань, железная дорога, водолечебница, морские купания и купальщики в смешных старомодных костюмах, пляж с плетеными из лозы, похожими на коконы, креслами-кабинками для принятия воздушных ванн и укрытия от солнца. Не сразу поняла назначение белых фургончиков на больших колесах со спицами, которые стояли в ряд на берегу, а также в море, куда их увозили лошади. Они возвышались далеко-далеко, скрытые в воде всего на половину колеса. Решила, что женщин вывозили подальше, чтобы вдали от нескромных взглядов они могли окунаться и брызгаться, а потом переодеваться в кабинках и возвращаться. Хотя, наверное, дело совсем не в целомудрии, ведь зайти хотя бы по пояс в мелководный залив, в нашу Маркизову лужу, стоит времени и труда. Потому, вероятно, и вывозили.
Эта старинная жизнь в картинках, с оркестрами, теннисными площадками, гимнастикой для детей, которую проводила дама в корсете и длинной юбке, мне очень понравилась. И кофейня у железнодорожной станции, и дачи за низенькими, не то, что теперь, заборчиками. И гуляющая публика. Женщины все в белом, в расфуфыренных шляпах с развевающимися вуалями, с обширными полями, прогибающимися под обвалами искусственных цветов, фруктов, перьев и бантов. Ничего непрезентабельного на открытках не было запечатлено, никаких изб сестрорецкой бедноты или трактиров. Ничто не могло нарушить обаяния приятной жизни курортного Сестрорецка, городка у моря под соснами.
Я залезла в комп и выяснила, что в конце девятнадцатого века вдоль Финского залива была построена железная дорога, по которой за час десять минут можно было попасть в Сестрорецк (до этого ездили на извозчике и добирались по 3–4 часа). Вот тогда-то рядом, в сосновом лесу, и появился Сестрорецкий курорт, признанный в 1906 году одним из лучших в мире. Здесь было прекрасное лечение, купание, развлечения. Концертный зал на 1500 мест (в то время рекорд), казино, библиотека, биллиардная, богато обставленные гостиные, ресторан (самая большая в мире плита на 20 поваров и 60 помощников!), и, разумеется, лечебные корпуса и спортивные площадки! И сейчас все это существует, только без курзала (он сгорел), без казино, без самой огромной в мире ресторанной плиты и пр., пр. Одним словом, на курорт уже не лучший в мире, возможно даже, зачуханный, любопытно было бы взглянуть.
Просматривая оборотную сторону открыток, к большому разочарованию обнаружила, что они на три четверти чистые. Несколько были надписаны по-французски, прочесть их я не могла, но, судя по всему, и читать было нечего – немногословные дежурные послания к праздникам. Встречались подобные, написанные по-русски. Но кое-что весьма любопытное мне удалось обнаружить. Бисерный почерк. От Константина – Софье:
«Ангел мой, Сонюшка! Надеюсь, ты узнаешь аллею, где мы чинно прогуливались прошлым летом. Поклонись от меня маме и сестрице. Вспоминаю лето и чаепития в саду под липами. К.С.».
На другой открытке с видом на залив в том же году:
«Тетя Надя, Ирочка и Соня! Приеду в субботу. Сонульку ждет подарок, не скажу какой, чтобы сгорала от любопытства и воспитывала характер. Всех обнимаю. Ваш Константин».
Но самая замечательная – третья открытка, где на фоне курзала и кустов роз стоит стройная фигурка в белом платье и шляпе с полями. Константин пишет:
«Сонечка! Помнишь ли этот солнечный день, как мы гуляли и пели из «Вертера»? Когда-нибудь, лет через сто, кто-то будет смотреть на эту карточку, на дорожку в розовых кустах и очаровательную девицу, то смешливую, то серьезную, но никто не будет знать, что это ты…»
Таким образом Константин оставил любимую в веках.
Я очень волновалась, разглядывая открытки и читая эти строки. Все письма датированы 1908 годом, то есть написаны за год до замужества Софьи и за два – до смерти. На всех открытках петербургский адрес на Васильевском острове.
Позвонила наудачу матери, надеясь, что она не в дугу пьяная, по голосу бывает трудно разобраться, в каком она состоянии. Иногда я определяю это по смеху, по тому, что она повторяет слова, по каким-то мелочам, которые и не объяснишь. Но меня ее пьянство так угнетает, что я стараюсь не вслушиваться, а если что и замечу, предпочитаю думать, будто ошиблась. Как страус. Но тут повезло, может быть, она и не совсем трезвая, но вменяемая. Спрашиваю:
– Как ты себя чувствуешь? – Нечего и спрашивать, все равно ничего, кроме общих слов, не скажет. Ее бы надо показать врачу, но идти отказывается наотрез. – Ты знаешь, где была дача Самборских в Сестрорецке?
– На Канонерке, – отвечает не задумываясь.
– А что это такое?
– Район возле Курорта.
– А где именно была дача, на какой улице?
– Скорее всего я никогда этого не знала.
– Но дача ведь сохранилась, пережила войну?
– Пережить-то пережила, только нам уже не принадлежала. После революции – ку-ку! Отобрали.
– Как же узнать об этой даче?
– Никак.
– Но ты ведь что-то о ней слышала?
– Там шла бурная жизнь. Все они там тусовались. Я имею в виду родню. Ходили слушать Шаляпина, Собинова, Блока, когда те приезжали в Сестрорецк. Было много развлечений.
– Неужели тебе не хотелось посмотреть на этот дом? Почему ты бабушку о нем не расспросила?
– А почему ты меня ни о чем не расспрашиваешь? Молодежь живет своей жизнью и мало интересуется стариками. А потом и спросить не у кого. У меня были свои интересы, далекие от сестрорецкой дачи. – Мать опять издала характерный смешок. Мне показалось, что за время нашего разговора она потихоньку прихлебывает из рюмки.
– Оторвала тебя от ужина? – сухо спросила я.
– Нет-нет, я уже поела, сейчас пью чай.
Известно, какой чай она пьет.
– Знаешь, как можно выяснить адрес дачи? – спросила она внезапно.
– Как? – обрадовалась я.
– Не догадываешься? Посмотри на открытках. Поищи сестрорецкие открытки в книжном шкафу. Только мои письма не читай! Слышишь?
– Слышу. Ты не помнишь, в каком монастыре была настоятельницей родственница тети Вали? И где ее расстреляли?
– По-моему, где-то в Новгородской губернии. Только мне кажется, умерла она своей смертью еще до революции.
Часа через полтора решила уточнить у матери, почему в нашем доме нет старых писем. Трубку взял Варлен и сказал заплетающимся языком, что мама уже легла спать.
Печаль, печаль.
Кот, свернувшись у меня под мышкой, поет.