Эффект бабочки

– Нет, нисколько.

– Вы не знаете синоним к слову «рыцарский», одиннадцать букв, третья «а»?

– Можно взглянуть? – Поднявшись, она подошла к моему столику и склонилась над кроссвордом. – Может быть, «знатный»? Нет, букв маловато. – Дама подумала еще немного. – Можно, я присяду?

– Конечно!

Взяв свой бокал вина, она села рядом. Спустя некоторое время я сообразила сама.

– Благородный!

– Точно.

– А вот это? Оставляет отпечатки?

В течение часа мы вместе разгадывали кроссворд. Дамир наполнял наши бокалы и время от времени подходил, чтобы подсказать какое-нибудь слово. Еще принес нам оливки. Все это было так мило. Как будто мы частенько решаем вместе кроссворды. Только все разгадав, я выяснила, что ее зовут Маргарета, что живет она на Престгатан и полгода назад вышла на пенсию. Давно разведена, двое взрослых детей и трое внуков.

Насадив оливку на шпажку, Маргарета кивнула в сторону шины на моем левом плече.

– Что увас с рукой?

– Да так, ничего особенного, просто немеет немного. Ваши дети живут в Стокгольме?

– Нет, к сожалению. Сын и внуки – в Штатах, а дочка – в Гётеборге. Тоскливо жить так далеко от внуков, не участвовать в их буднях. Сейчас, на пенсии, у меня море свободного времени. Послушайте, я думаю про ваш локтевой сустав – у меня есть очень хороший мануальный терапевт, она обычно избавляет меня от злосчастного шейного остеохондроза. Может, она и вам сможет помочь? Хотите, дам ее телефон?

– Конечно.

Нажимая на кнопки мобильного телефона, Маргарета принялась записывать номер телефона на полях кроссворда.

– А у вас дети есть?

– Дочери тридцать лет, но внуков нет.

– Может, еще будут. Они нынче так поздно заводят семью. Сын женился в тридцать пять. Дочери тридцать семь, а детей все нет, и вдобавок ко всему она пару лет назад рассталась с мужем и сейчас уже начинает беспокоиться не на шутку. Дочь хочет детей, но посвятила слишком много времени карьере. – Маргарета взглянула на мобильный телефон. – Ой, уже шесть? Я совсем забыла про театр.

– Театр? Как интересно. А на что идете?

Она помахала Дамиру, с трудом справлявшемуся с наплывом клиентов у барной стойки.

– Признаться, даже не знаю. У меня абонемент, и билеты приходят автоматически. Вы любите театр?

– Да, но хожу достаточно редко.

Поднявшись, она надела плащ.

– Может быть, как-нибудь сходите со мной? Мне всегда приходит по два билета, и иногда трудно найти компанию.

– С удовольствием, было бы здорово.

Положив на стол несколько купюр, Маргарета поднялась:

– Спасибо за приятное общение. Завтра придете?

– Да.

– Тогда увидимся. Пока!

Она ушла, а я осталась сидеть. И просидела намного дольше обычного. Даже нарастающий уровень шума мне не помешал. Какое облегчение наконец с кем-нибудь поговорить. И, между прочим, мне показалось, что ей понравилось наше общение не меньше, чем мне.



В переулке раздается какой-то крик, отвлекающий меня от моих мыслей. За окном наконец начинает светлеть. Вернув покрывало на кровать, варю себе чашку кофе и усаживаюсь за кухонный стол, где разложены все фотографии из папиных коробок. Детские фотографии мама разместила в альбоме, но после закупорки сосуда она не могла расставить их в хронологическом порядке. И не потому, что их было слишком много. Большую часть они получили от меня. Фотография с нашей с Кристером свадьбы, Виктория в младенческие годы, потом – беззубая шестилетка, подросток на конфирмации и девушка, закончившая гимназию. Несколько фотографий с папиных и маминых дней рождения, когда я навещала их в доме престарелых.

Фотографии Виктории я развесила на стенах. Даже не знаю почему. Это сродни тренировкам факира: где бы я ни находилась, она отовсюду норовит пригвоздить меня взглядом. Я задаюсь вопросом: неужели все родители испытывают такие же муки совести? Мечутся в раздумьях обо всем, что они сделали и не сделали. Может, спросить об этом Маргарету? Смотрю на фотографию, где Виктории исполнился год. Мои руки помнят маленькое детское тельце. Помню ощущение объятия – как она обхватывала меня своими пухленькими ножками за бедро и цеплялась теплыми маленькими ручками за шею.

Как быстро все прошло. Как головокружительнобыстро. И закончилось прежде, чем я успела осознать настоящую ценность того, что имела.



Есть еще одна фотография, которую я часто рассматриваю. Фотография с раскопок под Лундом. Бенгт, Эва-Бритт, Сванте, Хенке и я стоим в ряд, взявшись за плечи. Из-под земли выглядывает каменная кладка стены, а Хенке делает мне рожки. На мне рабочие брюки с уплотненными коленками, резиновые сапоги и страшная тряпичная шляпа. Это ранняя весна 1981 года, сразу после магистерского экзамена. Будущее сулило мне многое. Мои познания произвели впечатление на профессора Свена Рюдина, пригласившего меня принять участие в археологических раскопках на острове Готланд предстоящим летом. Предложение делало мне честь. Единственное, что омрачало такую перспективу, – скорое расставание с друзьями, но рано или поздно мы окончим университет, и большинство из нас все равно покинет Лунд.

Это вовсе не означало, что мы перестанем общаться.


В тот вечер вся наша компания пошла отмечать мой успех в ресторан. Друзья переделали для меня текст шутливой рождественской песни про оленя, запряженного в упряжку Санта-Клауса и освещавшего ему путь замерзшей красной мордой – «Красномордый Рудольф». Из всей песенки помню только название – «Головастая Будиль» – и еще ощущение тепла на душе оттого, что они так ради меня постарались.

Подношу фотографию ближе к глазам, чтобы лучше рассмотреть лицо Хенке. Он улыбается на камеру, глаза щурятся на солнце, и волосы развеваются на ветру. Мой лучший друг студенческих лет, проведенных в Лунде. Я так и не смогла понять, что на самом деле он хочет большего, чем дружба. А как догадаться при полном отсутствии опыта в свои двадцать четыре года? Я все еще была девушкой. Двусмысленные взгляды и намеки я не улавливала и даже представить себе не могла, что мужчина может увидеть во мне нечто большее, чем я сама всегда вижу в зеркале. Конечно, я замечала, как Хенке старался сесть подле меня на вечеринках в пабе и лишний раз норовил пройти мимо, когда мы работали на раскопках, но мысль о том, что он мог быть в меня влюблен, никогда меня не посещала. Как и возможность самой в него влюбиться. Хенке был всегда такой веселый и предсказуемый. Эмоционально стабильный и готовый выручить в любой ситуации. По какой-то причине меня это совершенно не привлекало. Напротив, местами меня даже раздражала его забота. Хенке ставил меня в неудобное положение и сам выглядел нелепо, потому что одаривал меня тем, о чем я не просила.

Нет, я никогда не понимала его любви ко мне. До того вечера, когда стечение обстоятельств не отбросило меня в другую сторону.

К Сванте должен был приехать друг детства. Сами они давно уже не общались, но поездку в Лунд организовали их матери, дружившие между собой. Друг детства переживал депрессию после разрыва отношений, и ему надо было на некоторое время уехать из Стокгольма. Матери посчитали, что пары недель будет достаточно. Вся компания обещала Сванте помочь. Как и я, Сванте приехал в Лунд в поисках свободы, но от его мамы так просто было не отделаться: она звонила ему практически каждый день на общий телефон в коридоре студенческого общежития и раз в неделю присылала посылку с едой. Веселыми вечерами наша компания поглощала съестные припасы из посылки, с хохотом зачитывая инструкции по приготовлению: «Когда разогреешь форму в духовке, она станет горячей. Не обожгись!»

Я поняла, что не меня одну тяготили родители. Правда, причины у всех были разные.

Мы купили билеты на спектакль Лундского студенческого театра. Играли пьесу Дарио Фо. Нам было известно, что страдающий депрессией друг детства, помимо учебы на факультете изобразительного искусства Викской высшей народной школы, мечтал о карьере актера, поэтому мы решили, что театр прекрасно подойдет для первого вечера. Около шести мы с Хенке и другие наши друзья пришли к Сванте, чтобы поприветствовать гостя и составить им компанию. Когда мы зашли, друг детства отлучился в туалет, но Сванте мимикой показал нам, что гость оказался вполне приличным. Даже очень приятным. И вот, появился тот, о котором говорили. Вначале он как будто занервничал от нашего внезапного вторжения в комнату, но спустя мгновение улыбнулся и, обойдя всех по кругу, поздоровался с каждым за руку.

– Кристер. Кристер. Кристер.

Сколько раз я мысленно возвращалась к этой нашей первой встрече. Ощутила ли я тогда что-то особенное, испытала ли нечто сверхъестественное? Не могу припомнить, чтобы это было так. Я знала только, что ему плохо, и хотела помочь, улучшив его настроение.

После спектакля мы пошли в клуб Смоландского студенческого землячества. Я оказалась между Кристером и Хенке. Кто-то взял себе пиво, кто-то вино и, подняв бокалы, мы стали обсуждать пьесу. Больше всех высказывался Кристер. Возможно, он так расстарался, чтобы почувствовать себя увереннее в незнакомой обстановке. Кристер провел подробный критический анализ главной мужской роли, а потом и всей пьесы в целом.

– Я считаю, что нарративная структура сгубила попытку Дарио показать неразрывный союз трагика и комика. Повествование слишком фрагментарно, оно превращается в барьер на пути понимания публикой драматического контекста. Ведь пьеса – это наблюдение за ускользающей реальностью, а здесь реальность и вовсе исчезает из поля зрения.

– Точно! – воскликнул Хенке, поднимая кружку с пивом. – Я не мог бы выразить эту мысль лучше.

Знавшие Хенке рассмеялись, поскольку его взгляды на театр и заумную критику были широко известны. На вечеринках он часто развлекался пародиями на тему телевизионной программы «Культура жива!».

– Вот именно, – продолжал Хенке, нам надо было пойти на «Побег из Нью-Йорка» вместо этого спектакля.

Сванте улыбнулся:

– Уж кому-кому, а тебе немного культурного ликбеза не помешало бы.

– Кинематограф тоже просвещает. Но там, по крайней мере, актеры говорят, как нормальные люди.

– Ты не один такой. – Кристер скрестил руки на груди. – Платон тоже ненавидел театр.

– Вот видите, меня ставят в один ряд с древними греками.

Кристер отпил немного вина.

– Платон утверждал, что искусство, которое всего лишь изображает реальность, аморально, потому что оно создает образ мира, самого по себе являющегося отображением объективной реальности. Он считал, что главной целью в жизни должен быть переход от поверхностного восприятия вещей к познанию чистой реальности. – Взявшись рукой за подбородок, Кристер повернулся в сторону Хенке. – И куда же уходит корнями твоя антипатия к театру?

Это был не просто вопрос. Даже манера, в которой он был задан, выдавала провокацию. Я взглянула на Хенке. К своему изумлению, я увидела злость на его лице, а ведь он никогда не терял самообладания.

– Просто я считаю, что лучше уж синица в руке, чем копать яму другому и ломать копья. А потом городить огород и поливать его, поднося воду решетом.

Кто-то один усмехнулся, но остальные сидели молча. Кристер поднял брови, притворно удивляясь. Едва заметный триумф. Над столом повисло напряжение. Хенке искал поддержку в моем взгляде, но я не ответила ему. Его реплика показалась мне излишне грубой, ведь Кристер страдал депрессией. Он продемонстрировал, что владеет вопросом и, очевидно, пытается разобраться в сути вещей. Надменность, скорее всего, связана со страхом и свидетельствует о его уязвимости. Неужели только я одна заметила, какой он ранимый?

Я почувствовала в Кристере нечто труднодоступное для понимания, и это привлекло меня, как нерешенная математическая задачка.

– Так-так, – Сванте хлопнул себя по коленям. – Кто-нибудь будет еще что-нибудь пить?

Общий разговор прекратился, сидевшие рядом стали беседовать между собой. Прошло около часа. Мы с Хенке обсуждали откопанные на днях находки – инструменты из сланца и обожженный каменный топор, было несколько версий о том, к какому периоду их отнести. Обнаружив, что Кристер скучает, я обернулась к нему.

– Я слышала, что ты учишься в Викской высшей народной школе.

– Да, или… – он опустил взгляд и начал ковырять ноготь большого пальца, – учился. Я слишком много пропустил в последний семестр.

Очевидно, об этом не стоило больше расспрашивать. Я поняла, что он имеет в виду депрессию. Мне было трудно подобрать слова – кто знает, может, он и вовсе не хочет об этом говорить.

– Сванте рассказывал, что ты успел поработать актером.

– Да, совсем немного. Серьезных ролей я не играл. Пока. Я до конца не определился, на что делать ставку в будущем – театр или живопись. Сейчас я нахожусь как будто в подвешенном состоянии.

Я кивнула. Его состояние было мне понятным.

– Но у меня есть контакты с галереей, которая хочет устроить выставку моих работ этим летом, так что, может быть, я выберу живопись.

– Как здорово! Я хочу сказать: это означает, что у тебя хорошо получается. Раз галерея хочет выставить твои работы. Разве нет?

– Да, это так. – Кристер вздохнул. – Но эти работы надо еще написать. – Он потянулся за бутылкой вина и предложил наполнить мой бокал, но я отрицательно покачала головой, и тогда он налил себе. – А написать картину – значит, отдать маленькую часть своей души. Сейчас я не готов на такую щедрость.

Его лицо выражало искреннюю грусть.

– И в какой технике ты рисуешь? Я имею в виду: маслом, акварелью или чем-то еще?

– В основном маслом. Немного темперой. А ты интересуешься искусством?