Джейн Эйр
Часть 37 из 66 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
И отдал ей себя.
Но разделила пропасть нас,
Пустыня без дорог.
Сам разъяренный океан
Сравниться б с ней не мог.
Закон и Зло, Добро и Гнев
Преградой стали нам.
Но все опасности презрев,
Путь отыскал я там.
Знаменья презрел, презрел грех
Угрозам не внимал,
Средь всех препон, средь всех помех
Дорогу пролагал.
Манила Радуга меня,
Моих отрада дней,
Дочь капель летнего дождя
И солнечных лучей.
Над мук и страха чернотой
Ее сияет свет,
И выйти я готов на бой
Хоть с целым сонмом бед.
Мне счастье высшее дано,
И я готов платить,
Коль все, что мной побеждено,
Вернется отомстить.
Пусть ненависть меня сразит
И вечно будет гнать,
Закон суровый не простит,
Воспрянет Зло опять.
Доверчиво любовь моя
Скрепила наш союз,
Лобзанье нежное даря,
Залог священных уз.
Моя любовь клянется ведь,
Мне руку дав свою,
Со мною жить и умереть,
Любя, как я люблю.
Он встал и направился ко мне. Я увидела, что его лицо полно огня, соколиные глаза сверкают, каждая черта дышит нежностью и страстью. На миг меня охватила робость, но я взяла себя в руки. Нет, я не хотела ни трогательных изъяснений, ни смелого натиска, а мне угрожало и то, и другое. Необходимо было приготовить оборонительное оружие. Я облизнула губы и, когда он был совсем рядом, спросила с негодованием:
На ком он намерен жениться?
Странный вопрос из уст его обожаемой Джейн.
Неужели? А я так считала этот вопрос самым естественным и необходимым. Он ведь упомянул, что его будущая жена умрет с ним. Откуда такая языческая мысль? Я, во всяком случае, не имею ни малейшего намерения умирать с ним, он может не сомневаться!
О, его единственным желанием, единственным молением было, чтобы я жила для него. Смерть не для подобных мне.
Вовсе нет. У меня не меньше права умереть, чем у него, когда придет мой час. Но я намереваюсь дождаться этого часа, а не приблизить его, взойдя на костер, как супруга какого-нибудь индийского раджи.
Не прощу ли я его за такую эгоистическую мысль, не закреплю ли прощение миротворческим поцелуем?
Нет, прошу извинить меня.
Тут я услышала, как меня объявили «твердокаменной малюткой» с добавлением, что «любая другая женщина растаяла бы, услышав такую хвалебную песнь в ее честь».
Я заверила его, что от природы очень тверда – настоящий кремень, как он будет часто убеждаться. К тому же до истечения ближайших четырех недель я намерена показать ему все разнообразные колючие стороны моего характера – пусть он до конца разберется, какую сделку заключает, пока еще не поздно от нее отказаться.
Может быть, я помолчу и попробую разговаривать разумно?
Я помолчу, если он хочет, ну а в остальном льщу себя мыслью, что я и сейчас разговариваю вполне разумно.
Он позлился, поворчал, поиронизировал. «Очень хорошо, – думала я, – бесись и язви, сколько душе угодно, но я убеждена, что держаться с тобой следует именно так. Ты мне нравишься больше, чем способны выразить слова, но я не поддамся сладкой сентиментальности и этой пикировкой не подпущу тебя к краю пропасти, а кроме того, парируя твои выпады, сохраню между нами расстояние, наилучшее для нашей взаимной пользы».
Мало-помалу я довела его почти до исступления, а когда он оскорбленно отошел в дальний конец гостиной, встала и со словами «спокойной ночи, сэр», произнесенными моим обычным почтительным тоном, выскользнула в боковую дверь и была такова.
Такой системы поведения я придерживалась весь испытательный срок с совершеннейшим успехом. Он, правда, сердился и не скупился на резкости, но я видела, что тем не менее все это было очень ему по вкусу и что покорность овечки и чувствительность голубки хотя и польстили бы его деспотизму, однако угодили бы его здравому смыслу, удовлетворили бы его проницательность и даже пришлись бы ему по нраву куда меньше.
В присутствии кого-либо еще я, как и прежде, была очень почтительна и молчалива, так как всякое иное поведение выглядело бы неуместным, и только во время наших ежевечерних встреч я все время ему перечила и ставила препоны. Он продолжал посылать за мной, едва часы били семь, однако, когда я являлась перед ним, с его уст уже не срывались медовые обращения вроде «любовь моя» или «милая». Самыми мягкими моими обозначениями были «наглый котенок», «злокозненный эльф», «нечисть», «оборотень» и тому подобное.
Вместо ласковых взглядов меня теперь дарили гримасами, пожатие руки сменилось щипками повыше локтя, а вместо поцелуя в щеку меня больно дергали за ухо. Тем лучше: эти гневные знаки внимания я решительно предпочитала любым выражениям нежности. Миссис Фэрфакс, как я замечала, весьма одобряла мое поведение и перестала тревожиться за меня, а потому я не сомневалась, что поступаю правильно. Мистер Рочестер утверждал, что я совсем его замучила, и грозил страшно отомстить мне за мои выходки, едва истечет назначенный срок – а ожидать этого оставалось совсем недолго. Я тайком посмеивалась над его угрозами. «Мне удается держать тебя в узде сейчас, – размышляла я, – и не сомневаюсь, что я сумею преуспеть в этом и дальше. Если одно оружие утратит силу, придумаем другое».
Тем не менее я взяла на себя нелегкую задачу. Как часто мне хотелось не дразнить его, а радостно ему уступить. Мой будущий муж стал для меня всем миром и даже более – почти моей надеждой на небесное блаженство. Он встал между мной и религиозными помыслами почти так же, как тень луны заслоняет солнце от людских глаз в часы полуденного затмения. В те дни я не видела Бога, но лишь Его создание, сотворив из него себе кумира.
Глава 25
Месяц ухаживания подошел к концу, его последние часы были на счету. Нельзя было отсрочить наступление приближающегося дня – дня свадьбы, и все приготовления к нему завершились. Во всяком случае, мне больше делать было нечего. Мои дорожные сундуки, упакованные, запертые и перевязанные веревками, стояли у стены моей комнатки. Завтра в этот час они будут уже далеко на пути в Лондон, как и я (с соизволения Божьего)… то есть не я, а некая Джейн Рочестер, с которой я пока еще не была знакома. Оставалось только прибить карточки с адресом – вот они, четыре квадратика на комоде. Мистер Рочестер собственноручно написал на каждой адрес: «Миссис Рочестер, гостиница …, Лондон». Я никак не могла заставить себя прибить их – или поручить это кому-нибудь еще. Миссис Рочестер! Ее пока не существовало, и родиться она должна была завтра где-то после восьми часов утра. Нет, я подожду, пока не буду убеждена в ее появлении на свет, и вот тогда помечу этот багаж ее именем. Достаточно и того, что вон из того гардероба напротив туалетного столика якобы принадлежащая ей одежда уже изгнала мое черное суконное ловудское платье и соломенную шляпку. Ведь не моим был этот подвенечный наряд – жемчужного цвета платье и воздушная фата, узурпировавшие вешалку. Я закрыла дверцы гардероба, чтобы не видеть скрытое в нем чужое колдовское облачение, которое в этот вечерний час (девять часов), казалось, призрачно мерцало в сумраке моей спальни. «Пребудь сама с собой, белая греза, – сказала я мысленно. – Меня снедает лихорадочный жар, я слышу шум ветра и выйду подставить ему лицо».
Мое лихорадочное состояние объяснялось не только суетой приготовлений, не только предвкушением великой перемены – новой жизни, которая должна была начаться на следующий день. Без сомнения, оба эти обстоятельства содействовали снедавшему меня беспокойству, которое в тот поздний час погнало меня в ночную тьму. Но была третья причина, более властная, чем они.
Меня угнетала неясная тревога. Произошло нечто непонятное, но никто ничего не видел, никто, кроме меня, не ведал о том, что случилось накануне ночью. Мистера Рочестера не было дома – он еще и сейчас не вернулся, – дела призвали его в небольшое принадлежащее ему имение милях в тридцати от Тернфилда. Хоть включало оно всего две-три фермы, но ему было необходимо самому побывать там до отъезда из Англии. И теперь я ожидала его возвращения, чтобы облегчить свое смятение и найти у него ответ на загадку, которая поставила меня в тупик. Подождите его и вы, читатель, а когда я открою ему мою тайну, узнаете ее и вы.
Я пошла в плодовый сад, надеясь укрыться в нем от сильного южного ветра, который дул весь день, не принеся, однако, ни капли дождя. С приближением ночи он не только не затих, но как будто удвоил свой натиск и вой. Деревья гнулись в одну сторону, часами не разгибаясь, не расправляя веток, такой была сила, клонившая их густые кроны к северу; по небу, клубясь, неслись тучи, и ни разу голубое небо не улыбнулось этому июльскому дню.
С каким-то необузданным восторгом бежала я перед ветром, и гремящий воздушный поток словно развеивал мою тревогу. Спустившись по лавровой аллее, я остановилась перед рассеченным каштаном. Он стоял черный, опаленный, расколотый ствол жутко зиял. Его половины не разделились до конца – мощный комель и крепкие корни удерживали их вместе, но разъединение погубило их – живительный сок уже не струился, могучие сучья справа и слева были мертвы, и, конечно, зимние бури повалят если не обе, то, уж во всяком случае, одну половину. Однако пока они еще как бы составляли единое дерево – и, погубленное, оно продолжало стоять.
Но разделила пропасть нас,
Пустыня без дорог.
Сам разъяренный океан
Сравниться б с ней не мог.
Закон и Зло, Добро и Гнев
Преградой стали нам.
Но все опасности презрев,
Путь отыскал я там.
Знаменья презрел, презрел грех
Угрозам не внимал,
Средь всех препон, средь всех помех
Дорогу пролагал.
Манила Радуга меня,
Моих отрада дней,
Дочь капель летнего дождя
И солнечных лучей.
Над мук и страха чернотой
Ее сияет свет,
И выйти я готов на бой
Хоть с целым сонмом бед.
Мне счастье высшее дано,
И я готов платить,
Коль все, что мной побеждено,
Вернется отомстить.
Пусть ненависть меня сразит
И вечно будет гнать,
Закон суровый не простит,
Воспрянет Зло опять.
Доверчиво любовь моя
Скрепила наш союз,
Лобзанье нежное даря,
Залог священных уз.
Моя любовь клянется ведь,
Мне руку дав свою,
Со мною жить и умереть,
Любя, как я люблю.
Он встал и направился ко мне. Я увидела, что его лицо полно огня, соколиные глаза сверкают, каждая черта дышит нежностью и страстью. На миг меня охватила робость, но я взяла себя в руки. Нет, я не хотела ни трогательных изъяснений, ни смелого натиска, а мне угрожало и то, и другое. Необходимо было приготовить оборонительное оружие. Я облизнула губы и, когда он был совсем рядом, спросила с негодованием:
На ком он намерен жениться?
Странный вопрос из уст его обожаемой Джейн.
Неужели? А я так считала этот вопрос самым естественным и необходимым. Он ведь упомянул, что его будущая жена умрет с ним. Откуда такая языческая мысль? Я, во всяком случае, не имею ни малейшего намерения умирать с ним, он может не сомневаться!
О, его единственным желанием, единственным молением было, чтобы я жила для него. Смерть не для подобных мне.
Вовсе нет. У меня не меньше права умереть, чем у него, когда придет мой час. Но я намереваюсь дождаться этого часа, а не приблизить его, взойдя на костер, как супруга какого-нибудь индийского раджи.
Не прощу ли я его за такую эгоистическую мысль, не закреплю ли прощение миротворческим поцелуем?
Нет, прошу извинить меня.
Тут я услышала, как меня объявили «твердокаменной малюткой» с добавлением, что «любая другая женщина растаяла бы, услышав такую хвалебную песнь в ее честь».
Я заверила его, что от природы очень тверда – настоящий кремень, как он будет часто убеждаться. К тому же до истечения ближайших четырех недель я намерена показать ему все разнообразные колючие стороны моего характера – пусть он до конца разберется, какую сделку заключает, пока еще не поздно от нее отказаться.
Может быть, я помолчу и попробую разговаривать разумно?
Я помолчу, если он хочет, ну а в остальном льщу себя мыслью, что я и сейчас разговариваю вполне разумно.
Он позлился, поворчал, поиронизировал. «Очень хорошо, – думала я, – бесись и язви, сколько душе угодно, но я убеждена, что держаться с тобой следует именно так. Ты мне нравишься больше, чем способны выразить слова, но я не поддамся сладкой сентиментальности и этой пикировкой не подпущу тебя к краю пропасти, а кроме того, парируя твои выпады, сохраню между нами расстояние, наилучшее для нашей взаимной пользы».
Мало-помалу я довела его почти до исступления, а когда он оскорбленно отошел в дальний конец гостиной, встала и со словами «спокойной ночи, сэр», произнесенными моим обычным почтительным тоном, выскользнула в боковую дверь и была такова.
Такой системы поведения я придерживалась весь испытательный срок с совершеннейшим успехом. Он, правда, сердился и не скупился на резкости, но я видела, что тем не менее все это было очень ему по вкусу и что покорность овечки и чувствительность голубки хотя и польстили бы его деспотизму, однако угодили бы его здравому смыслу, удовлетворили бы его проницательность и даже пришлись бы ему по нраву куда меньше.
В присутствии кого-либо еще я, как и прежде, была очень почтительна и молчалива, так как всякое иное поведение выглядело бы неуместным, и только во время наших ежевечерних встреч я все время ему перечила и ставила препоны. Он продолжал посылать за мной, едва часы били семь, однако, когда я являлась перед ним, с его уст уже не срывались медовые обращения вроде «любовь моя» или «милая». Самыми мягкими моими обозначениями были «наглый котенок», «злокозненный эльф», «нечисть», «оборотень» и тому подобное.
Вместо ласковых взглядов меня теперь дарили гримасами, пожатие руки сменилось щипками повыше локтя, а вместо поцелуя в щеку меня больно дергали за ухо. Тем лучше: эти гневные знаки внимания я решительно предпочитала любым выражениям нежности. Миссис Фэрфакс, как я замечала, весьма одобряла мое поведение и перестала тревожиться за меня, а потому я не сомневалась, что поступаю правильно. Мистер Рочестер утверждал, что я совсем его замучила, и грозил страшно отомстить мне за мои выходки, едва истечет назначенный срок – а ожидать этого оставалось совсем недолго. Я тайком посмеивалась над его угрозами. «Мне удается держать тебя в узде сейчас, – размышляла я, – и не сомневаюсь, что я сумею преуспеть в этом и дальше. Если одно оружие утратит силу, придумаем другое».
Тем не менее я взяла на себя нелегкую задачу. Как часто мне хотелось не дразнить его, а радостно ему уступить. Мой будущий муж стал для меня всем миром и даже более – почти моей надеждой на небесное блаженство. Он встал между мной и религиозными помыслами почти так же, как тень луны заслоняет солнце от людских глаз в часы полуденного затмения. В те дни я не видела Бога, но лишь Его создание, сотворив из него себе кумира.
Глава 25
Месяц ухаживания подошел к концу, его последние часы были на счету. Нельзя было отсрочить наступление приближающегося дня – дня свадьбы, и все приготовления к нему завершились. Во всяком случае, мне больше делать было нечего. Мои дорожные сундуки, упакованные, запертые и перевязанные веревками, стояли у стены моей комнатки. Завтра в этот час они будут уже далеко на пути в Лондон, как и я (с соизволения Божьего)… то есть не я, а некая Джейн Рочестер, с которой я пока еще не была знакома. Оставалось только прибить карточки с адресом – вот они, четыре квадратика на комоде. Мистер Рочестер собственноручно написал на каждой адрес: «Миссис Рочестер, гостиница …, Лондон». Я никак не могла заставить себя прибить их – или поручить это кому-нибудь еще. Миссис Рочестер! Ее пока не существовало, и родиться она должна была завтра где-то после восьми часов утра. Нет, я подожду, пока не буду убеждена в ее появлении на свет, и вот тогда помечу этот багаж ее именем. Достаточно и того, что вон из того гардероба напротив туалетного столика якобы принадлежащая ей одежда уже изгнала мое черное суконное ловудское платье и соломенную шляпку. Ведь не моим был этот подвенечный наряд – жемчужного цвета платье и воздушная фата, узурпировавшие вешалку. Я закрыла дверцы гардероба, чтобы не видеть скрытое в нем чужое колдовское облачение, которое в этот вечерний час (девять часов), казалось, призрачно мерцало в сумраке моей спальни. «Пребудь сама с собой, белая греза, – сказала я мысленно. – Меня снедает лихорадочный жар, я слышу шум ветра и выйду подставить ему лицо».
Мое лихорадочное состояние объяснялось не только суетой приготовлений, не только предвкушением великой перемены – новой жизни, которая должна была начаться на следующий день. Без сомнения, оба эти обстоятельства содействовали снедавшему меня беспокойству, которое в тот поздний час погнало меня в ночную тьму. Но была третья причина, более властная, чем они.
Меня угнетала неясная тревога. Произошло нечто непонятное, но никто ничего не видел, никто, кроме меня, не ведал о том, что случилось накануне ночью. Мистера Рочестера не было дома – он еще и сейчас не вернулся, – дела призвали его в небольшое принадлежащее ему имение милях в тридцати от Тернфилда. Хоть включало оно всего две-три фермы, но ему было необходимо самому побывать там до отъезда из Англии. И теперь я ожидала его возвращения, чтобы облегчить свое смятение и найти у него ответ на загадку, которая поставила меня в тупик. Подождите его и вы, читатель, а когда я открою ему мою тайну, узнаете ее и вы.
Я пошла в плодовый сад, надеясь укрыться в нем от сильного южного ветра, который дул весь день, не принеся, однако, ни капли дождя. С приближением ночи он не только не затих, но как будто удвоил свой натиск и вой. Деревья гнулись в одну сторону, часами не разгибаясь, не расправляя веток, такой была сила, клонившая их густые кроны к северу; по небу, клубясь, неслись тучи, и ни разу голубое небо не улыбнулось этому июльскому дню.
С каким-то необузданным восторгом бежала я перед ветром, и гремящий воздушный поток словно развеивал мою тревогу. Спустившись по лавровой аллее, я остановилась перед рассеченным каштаном. Он стоял черный, опаленный, расколотый ствол жутко зиял. Его половины не разделились до конца – мощный комель и крепкие корни удерживали их вместе, но разъединение погубило их – живительный сок уже не струился, могучие сучья справа и слева были мертвы, и, конечно, зимние бури повалят если не обе, то, уж во всяком случае, одну половину. Однако пока они еще как бы составляли единое дерево – и, погубленное, оно продолжало стоять.