Джеймс Миранда Барри
Часть 10 из 17 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Джеймс Миранда Барри
Они препарировали останки тех несчастных, что умирали либо в работном доме, либо на виселице. Джеймс Миранда Барри брал частные уроки рассечения у д-ра Файфа, до сих пор носившего косичку и вообще представлявшего собой реликт минувшего столетия. В городе его хорошо знали; говорили, что он имеет обыкновение приободрять студентов-медиков душевной беседой и крепкими напитками. На первом занятии в анатомическом театре вид кадавра оказался столь ужасен, что один из студентов рядом с Барри упал в обморок. Это был молодой человек по фамилии Джобсон. Барри подхватил юношу, дабы тот не раскроил лоб о край лабораторного стола, потом уложил голову Джобсона себе на колени и помассировал ему виски. В помещении стоял такой невыносимый холод, что обморок Джобсона никак не мог продолжаться долго.
– Оттащите его в сторону, Барри, – рявкнул д-р Файф. – Вечно кто-нибудь из этих богатырей грохнется. Итак, мышцы предплечья, в данном случае прискорбно истощенные…
Барри отволок Джобсона в угол. Лицо несчастного было совершенно белым, а вокруг носа и рта даже сероватым. Барри был уверен, что того сейчас вырвет.
– Эй, дружище, – прошептал он, – ничего страшного. Постарайся сглотнуть.
– О господи. – Джобсон невидящим взглядом уставился на столь же бледное веснушчатое лицо. – Это из-за белой жидкости, которая выступила, когда он сделал надрез. Белая кровь…
– Это не кровь, – педантично заметил Барри.
– Господа, когда вы перестанете строить из себя чувствительных старушек, соблаговолите вернуться к секционному столу. А если не можете заниматься делом, хотя бы не болтайте.
– Ооооо, – простонал Джобсон и снова опустил голову.
– Эй, погоди. – Барри схватил его за волосы.
Они молча сидели на полу, прислонившись к грубой исцарапанной скамье. Барри посмотрел на экспонаты, плавающие в огромных стеклянных банках. Высоко на самом верху запертого шкафа красовалась коллекция человеческих плодов на разных этапах развития. Первый был причудливый урод, огромный вытянутый головастик с крошечными скрюченными конечностями; последний выглядел как спящий ребенок, который ждет, что его вот-вот разбудят. Труп на столе не был виден – его загораживали остальные ученики. Косичка д-ра Файфа яростно покачивалась. В анатомическом театре стоял собачий холод. Барри чувствовал, как сквозит из-под двери. Доктор закатал рукава рубашки поверх манжет пиджака. Он говорил о мышцах желудка и брюшной полости. Барри смертельно хотелось посмотреть, что он там делает.
– Ну давай же. Попробуй встать. Тебя тошнит? – Теперь к сочувствию Барри примешивалось нетерпение. Джобсон всматривался в серые глаза, бледное лицо и рыжие веснушки, которые маячили в нескольких дюймах от него. Рука Барри была холодна как лед, но крепка. Они подобрались к краю стола неподалеку от ступней скользкого белого кадавра. Он уже не был похож на человека – сморщенный и гладкий, как высушенный угорь. Съежившиеся гениталии напоминали несвежую и несъедобную требуху. Джобсон снова затрясся при виде неумолимой телесности трупа. Ледяная рука Барри крепко сжала его руку.
– Вы смотрите, юноша, – сказал доктор Файф Джобсону, – и запоминайте все, что видите. Когда будете оперировать, думать придется быстро. Возможно, под вами будет стонать какой-нибудь несчастный солдат. А времени в обрез. Сколькими способами можно расчленить сие жалкое и хрупкое строение? И сколько еще можно придумать? Слушайте. И смотрите.
Доктор нежно погладил свой нож. На самом деле военной хирургии был посвящен отдельный курс, но внутреннее устройство всех мужчин было примерно одинаковым. Доктор Файф кивнул Барри, который уже был на хорошем счету. Совершенно бесстрастный ребенок. По крайней мере, выглядит как ребенок. Хотя у большинства детей и нет никаких чувств, нежных или каких еще. Или они виду не подают. Ух, какие бледные, пустые лица! Безнравственные дикари, все до единого.
* * *
Плащ Барри все еще оставался ему слишком велик. Он, кажется, совсем не рос. Уши исчезли за воротником, пока он втискивался в рукава; потом он натянул шляпу на рыжие локоны и двинулся к двери. Джобсон нагнал его на лестнице.
– Слушай, – крикнул он, – не убегай, Барри. Я хотел тебя поблагодарить.
– Не стоит благодарности. Мне надо спешить. Мать ждет меня к чаю.
– Ты можешь прийти в гости в воскресенье?
– Не думаю. Мне надо заниматься.
– Просто на час после обеда. Ты и так никогда не бываешь в клубе. Можно пойти на речку.
– Извини.
– Ну перестань, а? Попроси разрешения у матери.
Барри сомневался, колебался, но вдруг уступил:
– Ладно. Попрошу.
* * *
Их обиталище сияло чудовищными зелено-золотыми обоями, полоски на которых были расположены слишком тесно, так что семья словно бы ютилась в сверкающей клетке. Мебель была не лучше и наносила ответный удар в виде вульгарно избыточного золотого плетения. Если бы не перспектива очередного переезда, заявила Мэри-Энн, она бы отказалась от найма, невзирая на пеню. Даже если бы пришлось выплатить полную сумму за три месяца. Но ее угнетала не только смехотворная вульгарность обоев. Она страдала от погоды и разводила в камине огонь, которого хватило бы и Жанне д’Арк.
Багаж опередил их самих и занял все комнаты, не оставляя путей к отступлению. Луиза прошла маршем через их будущий дом – через мрачную, пыльную череду уродливых, заставленных комнат, каждая из которых была шедевром дурновкусия. Она осторожно осмотрелась и наконец объявила: «Ну что же. Чудовищно. Но уж что есть, то есть».
Воздух в городе был ясным, жестким и очень холодным. Луиза выходила на прогулки ранним утром. Она шагала по широким улицам, условливалась обо всех обычных поставках с мясником и зеленщиками, нанимала кухарку и горничную и договаривалась с челядью после продолжительных и упорных допросов. Она настаивала на письменных рекомендациях и ценила вышколенность слуг, независимо от того, знают ли они грамоту. Она посещала публичные лекции, вела заметки и даже задавала вопросы. Она ходила на выставки без сопровождения. Мэри-Энн, гораздо более консервативная и внимательная к мнению других, обвинила ее в том, что она скандализует общество и привлекает недолжное внимание всюду, где появляется.
Луиза сделала паузу; презрительное выражение на ее лице становилось все заметнее.
– Милая Мэри-Энн. Мне в этом году исполняется сорок. Сорокалетние женщины никого не могут скандализовать, как бы мы ни старались. Ты привлекаешь гораздо больше внимания своим отшельничеством, чем привлекла бы на улице. Уж прости, что указываю тебе на это.
Мэри-Энн побледнела, потом побагровела, потом закричала. Луиза развернулась, чтобы выйти из комнаты, и обнаружила в дверном проеме трясущегося ребенка.
– Пожалуйста, не ссорьтесь с ней, – произнес из-под слишком большого воротника тихий, но твердый голос. Луиза остановилась на мгновение, потом рассмеялась:
– Уговори ее не сидеть взаперти, Джеймс. Ты имеешь на нее больше влияния, чем я. Она сломит собственный дух, расхаживая по клетке.
Барри взял мать за руку очень галантным, но интимным движением, как будто она – оскорбленная куртизанка, которой предложили слишком мало денег. Потом он обратился к ней как джентльмен:
– Вы окажете мне честь сопроводить меня на прогулку вдоль реки в нынешнее воскресенье в компании моего однокашника господина Роберта Джобсона, с которым я имел удовольствие недавно познакомиться?
– Радость моя, тебе не следует так рисковать.
– Но если мы ни с кем не будем общаться, это покажется еще более странным. Луиза права. Нам надо создать впечатление, что у нас есть избранный круг друзей. Если просто избегать людей, они подумают, что с нами что-то не так. Или что мы что-то скрываем.
Мэри-Энн пожала плечами. Линия ее плеч и тусклый блеск кудрей выражали раздражение, скуку и отчаяние.
– Я закажу ложу в театре, – внезапно сказала Луиза, подходя к Мэри-Энн и целуя ее, прежде чем та успела воспротивиться, – а ты должна одеться и поехать с нами. Извини, что я вспылила. Ты погляди только на эти обои. Если ты останешься здесь и проведешь в этих декорациях еще один вечер, эти зеленые и золотые полосы тебя прикончат.
* * *
Джеймс Миранда Барри стоял за креслом матери, вытянутый по струнке и начищенный, как игрушечный солдатик, которого только что вынули из коробки. Он смотрел на золотую цепочку у нее на шее, подарок Франциско, и чувствовал кожей ее дубликат, скрытый глубоко под складками и запонками. Мать все еще была удивительно красива. Люди смотрели в их сторону. В театре было жарко. Мэри-Энн и Луиза лениво обмахивались веерами, наслаждаясь неприкрытым интересом и шелестом всеобщего внимания. В первом антракте в ложе появился посыльный с карточкой на подносе и поклонился Мэри-Энн.
– Доктор Роберт Андерсон изъявляет вам свое почтение, мэм, мисс Эрскин и мистер Барри, и просит дозволения угостить вас в вашей ложе.
Луиза подняла брови. Андерсон – известный в городе литератор. Она посещала его лекции по шотландской литературе и философии. Он – редактор, человек влиятельный. Люди искали знакомства с ним. С женами и дочерьми они его знакомили менее охотно.
Пьеса содержала ужасающую сцену сумасшествия и бурю на литаврах и ветродуе. Во время оглушительных грозовых раскатов, пока героиня металась по крепостным укреплениям, Луиза и Мэри-Энн обменялись поспешными, почти неслышными репликами:
– Нет, я с ним не знакома, но Франциско знаком…
– Да… я не сомневаюсь, что в этом нет ничего…
– Я думаю, Дэвид в этом поучаствовал… он не хочет, чтобы наш план провалился…
– Ребенок постарается говорить как можно меньше…
– Вот тот, с огромными усами… девушка слева – это его старшая дочь…
– О боже, он идет сюда…
Остальное заглушили сценические вопли.
Барри заказал прохладительные напитки для матери и для мисс Эрскин. Пока на сцене в качестве интерлюдии выступал жонглер, Барри платил за напитки. Он произносил все положенные фразы, но голос звучал сдавленно и напряженно. Когда он делал заказ, над ним навис покров огромных усов.
– Добрый вечер, молодой человек. Я давний товарищ лорда Бьюкана и очень рад нашей встрече.
Вокруг юноши сомкнулось бездонное объятие. Манера Барри часто казалась ошеломляюще грубой. Он говорил отрывисто, чтобы скрыть страх.
– И вам добрый вечер, сэр.
У Роберта Андерсона был наготове грубовато-фамильярный покровительственный тон, но тут его встретил немигающий взгляд, как будто на него уставилась заколдованная лягушка в ожидании поцелуя. Он посмотрел на крошечного, безупречно одетого человечка, не опустившего глаз. Пауза затянулась на мгновение дольше, чем позволяли хорошие манеры. Наконец, удивленный и всерьез заинтригованный, д-р Роберт Андерсон представил свою дочь.
– Изабелла, это подопечный лорда Бьюкана Джеймс Барри. Он обучается медицине у доктора Файфа. Барри, это моя старшая дочь, мисс Изабелла Андерсон.
Барри поклонился и поцеловал девушке руку с таким видом, словно он австрийский эрцгерцог. Она тоже с самым серьезным видом поклонилась, глядя на него с высоты своего роста. Потом хихикнула.
Встреча в ложе прошла превосходно, и значительная часть публики радовалась этому событию, ибо в середине сезона редко появляются новые лица, о которых можно посплетничать. Барри был сочтен настоящим юным джентльменом, а д-р Роберт Андерсон изучил прелестные голые плечи Мэри-Энн с нескрываемым восхищением. Что ж, как ни взгляни, это очень интересно. Подопечный лорда Бьюкана. Если богатый бездетный аристократ берет под крылышко ребенка, это обычно указывает на близкое родство, которое невозможно признать открыто. Но Дэвиду Эрскину скорее под пятьдесят, чем под сорок, а эта неотразимая девушка с блестящими плечами сама еще ребенок, если только – хотя нет, это, конечно, ее отпрыск, рыжая масть, серые глаза, все сходится. А Луиза – старая змея без возраста. Я видел ее в дальнем углу зала, когда читал лекции. Публике всегда кажется, что ты не различаешь лиц. Как бы не так. Да, она всегда сидела на одном месте, тихая и внимательная, как змея возле кроличьей норы. Интересно, почему она не замужем. Ах, миссис Балкли, не откажите мне в любезности…
Д-р Андерсон настоял, что после представления его экипаж будет в их распоряжении. Миссис Балкли, мисс Эрскин и мистер Барри любезно согласились. Мысль о приглашении на ужин уже витала в воздухе, когда заиграл оркестр. Последовала церемония, в ходе которой гость откланялся и ретировался. У Мэри-Энн и Луизы накопилось впечатлений на час перешептывания.
Начался последний акт.
Наша героиня умирала среди готических развалин. Медицина уже не могла ей помочь. Ее рассудок был поврежден безнадежно. Она видела среди руин призраки потерянных любовников. Ее возлюбленный, бандит, рискуя жизнью, завернутый в десятки плащей, появлялся во всех частях сцены, разбитый сокрушительным горем. Его узнала старая кормилица – очевидно, ясновидящая, ибо он был ныне «чудовищно обезображен» шрамами от дуэлей и чащобой бороды и усов. Он признал все свои преступления – долгий список кошмаров.
– Да, я грешен безмерно! Но и любил я со страстью бурь и вулканов! Мои страсти соперничали с Природой! В мире маленьких людей я один устоял перед катаклизмом! В каменистых ущельях, под покровом ночи я совершил правосудие мести…
Барри был заворожен.
– Это все перевод с немецкого, – шепнула Луиза.
– Правосудие? – Кормилица всплеснула руками. – Как ты смеешь говорить о правосудии? Ты, кто нарушил мирный сон и бросил перчатку в лице Господне! Взгляни на мою госпожу – ее разум погиб в буре любви к тебе! О негодяй! О бесчестный преступник! Тебе не уйти от судьбы! Смири гордое сердце перед своим судией, перед Господом!
Они препарировали останки тех несчастных, что умирали либо в работном доме, либо на виселице. Джеймс Миранда Барри брал частные уроки рассечения у д-ра Файфа, до сих пор носившего косичку и вообще представлявшего собой реликт минувшего столетия. В городе его хорошо знали; говорили, что он имеет обыкновение приободрять студентов-медиков душевной беседой и крепкими напитками. На первом занятии в анатомическом театре вид кадавра оказался столь ужасен, что один из студентов рядом с Барри упал в обморок. Это был молодой человек по фамилии Джобсон. Барри подхватил юношу, дабы тот не раскроил лоб о край лабораторного стола, потом уложил голову Джобсона себе на колени и помассировал ему виски. В помещении стоял такой невыносимый холод, что обморок Джобсона никак не мог продолжаться долго.
– Оттащите его в сторону, Барри, – рявкнул д-р Файф. – Вечно кто-нибудь из этих богатырей грохнется. Итак, мышцы предплечья, в данном случае прискорбно истощенные…
Барри отволок Джобсона в угол. Лицо несчастного было совершенно белым, а вокруг носа и рта даже сероватым. Барри был уверен, что того сейчас вырвет.
– Эй, дружище, – прошептал он, – ничего страшного. Постарайся сглотнуть.
– О господи. – Джобсон невидящим взглядом уставился на столь же бледное веснушчатое лицо. – Это из-за белой жидкости, которая выступила, когда он сделал надрез. Белая кровь…
– Это не кровь, – педантично заметил Барри.
– Господа, когда вы перестанете строить из себя чувствительных старушек, соблаговолите вернуться к секционному столу. А если не можете заниматься делом, хотя бы не болтайте.
– Ооооо, – простонал Джобсон и снова опустил голову.
– Эй, погоди. – Барри схватил его за волосы.
Они молча сидели на полу, прислонившись к грубой исцарапанной скамье. Барри посмотрел на экспонаты, плавающие в огромных стеклянных банках. Высоко на самом верху запертого шкафа красовалась коллекция человеческих плодов на разных этапах развития. Первый был причудливый урод, огромный вытянутый головастик с крошечными скрюченными конечностями; последний выглядел как спящий ребенок, который ждет, что его вот-вот разбудят. Труп на столе не был виден – его загораживали остальные ученики. Косичка д-ра Файфа яростно покачивалась. В анатомическом театре стоял собачий холод. Барри чувствовал, как сквозит из-под двери. Доктор закатал рукава рубашки поверх манжет пиджака. Он говорил о мышцах желудка и брюшной полости. Барри смертельно хотелось посмотреть, что он там делает.
– Ну давай же. Попробуй встать. Тебя тошнит? – Теперь к сочувствию Барри примешивалось нетерпение. Джобсон всматривался в серые глаза, бледное лицо и рыжие веснушки, которые маячили в нескольких дюймах от него. Рука Барри была холодна как лед, но крепка. Они подобрались к краю стола неподалеку от ступней скользкого белого кадавра. Он уже не был похож на человека – сморщенный и гладкий, как высушенный угорь. Съежившиеся гениталии напоминали несвежую и несъедобную требуху. Джобсон снова затрясся при виде неумолимой телесности трупа. Ледяная рука Барри крепко сжала его руку.
– Вы смотрите, юноша, – сказал доктор Файф Джобсону, – и запоминайте все, что видите. Когда будете оперировать, думать придется быстро. Возможно, под вами будет стонать какой-нибудь несчастный солдат. А времени в обрез. Сколькими способами можно расчленить сие жалкое и хрупкое строение? И сколько еще можно придумать? Слушайте. И смотрите.
Доктор нежно погладил свой нож. На самом деле военной хирургии был посвящен отдельный курс, но внутреннее устройство всех мужчин было примерно одинаковым. Доктор Файф кивнул Барри, который уже был на хорошем счету. Совершенно бесстрастный ребенок. По крайней мере, выглядит как ребенок. Хотя у большинства детей и нет никаких чувств, нежных или каких еще. Или они виду не подают. Ух, какие бледные, пустые лица! Безнравственные дикари, все до единого.
* * *
Плащ Барри все еще оставался ему слишком велик. Он, кажется, совсем не рос. Уши исчезли за воротником, пока он втискивался в рукава; потом он натянул шляпу на рыжие локоны и двинулся к двери. Джобсон нагнал его на лестнице.
– Слушай, – крикнул он, – не убегай, Барри. Я хотел тебя поблагодарить.
– Не стоит благодарности. Мне надо спешить. Мать ждет меня к чаю.
– Ты можешь прийти в гости в воскресенье?
– Не думаю. Мне надо заниматься.
– Просто на час после обеда. Ты и так никогда не бываешь в клубе. Можно пойти на речку.
– Извини.
– Ну перестань, а? Попроси разрешения у матери.
Барри сомневался, колебался, но вдруг уступил:
– Ладно. Попрошу.
* * *
Их обиталище сияло чудовищными зелено-золотыми обоями, полоски на которых были расположены слишком тесно, так что семья словно бы ютилась в сверкающей клетке. Мебель была не лучше и наносила ответный удар в виде вульгарно избыточного золотого плетения. Если бы не перспектива очередного переезда, заявила Мэри-Энн, она бы отказалась от найма, невзирая на пеню. Даже если бы пришлось выплатить полную сумму за три месяца. Но ее угнетала не только смехотворная вульгарность обоев. Она страдала от погоды и разводила в камине огонь, которого хватило бы и Жанне д’Арк.
Багаж опередил их самих и занял все комнаты, не оставляя путей к отступлению. Луиза прошла маршем через их будущий дом – через мрачную, пыльную череду уродливых, заставленных комнат, каждая из которых была шедевром дурновкусия. Она осторожно осмотрелась и наконец объявила: «Ну что же. Чудовищно. Но уж что есть, то есть».
Воздух в городе был ясным, жестким и очень холодным. Луиза выходила на прогулки ранним утром. Она шагала по широким улицам, условливалась обо всех обычных поставках с мясником и зеленщиками, нанимала кухарку и горничную и договаривалась с челядью после продолжительных и упорных допросов. Она настаивала на письменных рекомендациях и ценила вышколенность слуг, независимо от того, знают ли они грамоту. Она посещала публичные лекции, вела заметки и даже задавала вопросы. Она ходила на выставки без сопровождения. Мэри-Энн, гораздо более консервативная и внимательная к мнению других, обвинила ее в том, что она скандализует общество и привлекает недолжное внимание всюду, где появляется.
Луиза сделала паузу; презрительное выражение на ее лице становилось все заметнее.
– Милая Мэри-Энн. Мне в этом году исполняется сорок. Сорокалетние женщины никого не могут скандализовать, как бы мы ни старались. Ты привлекаешь гораздо больше внимания своим отшельничеством, чем привлекла бы на улице. Уж прости, что указываю тебе на это.
Мэри-Энн побледнела, потом побагровела, потом закричала. Луиза развернулась, чтобы выйти из комнаты, и обнаружила в дверном проеме трясущегося ребенка.
– Пожалуйста, не ссорьтесь с ней, – произнес из-под слишком большого воротника тихий, но твердый голос. Луиза остановилась на мгновение, потом рассмеялась:
– Уговори ее не сидеть взаперти, Джеймс. Ты имеешь на нее больше влияния, чем я. Она сломит собственный дух, расхаживая по клетке.
Барри взял мать за руку очень галантным, но интимным движением, как будто она – оскорбленная куртизанка, которой предложили слишком мало денег. Потом он обратился к ней как джентльмен:
– Вы окажете мне честь сопроводить меня на прогулку вдоль реки в нынешнее воскресенье в компании моего однокашника господина Роберта Джобсона, с которым я имел удовольствие недавно познакомиться?
– Радость моя, тебе не следует так рисковать.
– Но если мы ни с кем не будем общаться, это покажется еще более странным. Луиза права. Нам надо создать впечатление, что у нас есть избранный круг друзей. Если просто избегать людей, они подумают, что с нами что-то не так. Или что мы что-то скрываем.
Мэри-Энн пожала плечами. Линия ее плеч и тусклый блеск кудрей выражали раздражение, скуку и отчаяние.
– Я закажу ложу в театре, – внезапно сказала Луиза, подходя к Мэри-Энн и целуя ее, прежде чем та успела воспротивиться, – а ты должна одеться и поехать с нами. Извини, что я вспылила. Ты погляди только на эти обои. Если ты останешься здесь и проведешь в этих декорациях еще один вечер, эти зеленые и золотые полосы тебя прикончат.
* * *
Джеймс Миранда Барри стоял за креслом матери, вытянутый по струнке и начищенный, как игрушечный солдатик, которого только что вынули из коробки. Он смотрел на золотую цепочку у нее на шее, подарок Франциско, и чувствовал кожей ее дубликат, скрытый глубоко под складками и запонками. Мать все еще была удивительно красива. Люди смотрели в их сторону. В театре было жарко. Мэри-Энн и Луиза лениво обмахивались веерами, наслаждаясь неприкрытым интересом и шелестом всеобщего внимания. В первом антракте в ложе появился посыльный с карточкой на подносе и поклонился Мэри-Энн.
– Доктор Роберт Андерсон изъявляет вам свое почтение, мэм, мисс Эрскин и мистер Барри, и просит дозволения угостить вас в вашей ложе.
Луиза подняла брови. Андерсон – известный в городе литератор. Она посещала его лекции по шотландской литературе и философии. Он – редактор, человек влиятельный. Люди искали знакомства с ним. С женами и дочерьми они его знакомили менее охотно.
Пьеса содержала ужасающую сцену сумасшествия и бурю на литаврах и ветродуе. Во время оглушительных грозовых раскатов, пока героиня металась по крепостным укреплениям, Луиза и Мэри-Энн обменялись поспешными, почти неслышными репликами:
– Нет, я с ним не знакома, но Франциско знаком…
– Да… я не сомневаюсь, что в этом нет ничего…
– Я думаю, Дэвид в этом поучаствовал… он не хочет, чтобы наш план провалился…
– Ребенок постарается говорить как можно меньше…
– Вот тот, с огромными усами… девушка слева – это его старшая дочь…
– О боже, он идет сюда…
Остальное заглушили сценические вопли.
Барри заказал прохладительные напитки для матери и для мисс Эрскин. Пока на сцене в качестве интерлюдии выступал жонглер, Барри платил за напитки. Он произносил все положенные фразы, но голос звучал сдавленно и напряженно. Когда он делал заказ, над ним навис покров огромных усов.
– Добрый вечер, молодой человек. Я давний товарищ лорда Бьюкана и очень рад нашей встрече.
Вокруг юноши сомкнулось бездонное объятие. Манера Барри часто казалась ошеломляюще грубой. Он говорил отрывисто, чтобы скрыть страх.
– И вам добрый вечер, сэр.
У Роберта Андерсона был наготове грубовато-фамильярный покровительственный тон, но тут его встретил немигающий взгляд, как будто на него уставилась заколдованная лягушка в ожидании поцелуя. Он посмотрел на крошечного, безупречно одетого человечка, не опустившего глаз. Пауза затянулась на мгновение дольше, чем позволяли хорошие манеры. Наконец, удивленный и всерьез заинтригованный, д-р Роберт Андерсон представил свою дочь.
– Изабелла, это подопечный лорда Бьюкана Джеймс Барри. Он обучается медицине у доктора Файфа. Барри, это моя старшая дочь, мисс Изабелла Андерсон.
Барри поклонился и поцеловал девушке руку с таким видом, словно он австрийский эрцгерцог. Она тоже с самым серьезным видом поклонилась, глядя на него с высоты своего роста. Потом хихикнула.
Встреча в ложе прошла превосходно, и значительная часть публики радовалась этому событию, ибо в середине сезона редко появляются новые лица, о которых можно посплетничать. Барри был сочтен настоящим юным джентльменом, а д-р Роберт Андерсон изучил прелестные голые плечи Мэри-Энн с нескрываемым восхищением. Что ж, как ни взгляни, это очень интересно. Подопечный лорда Бьюкана. Если богатый бездетный аристократ берет под крылышко ребенка, это обычно указывает на близкое родство, которое невозможно признать открыто. Но Дэвиду Эрскину скорее под пятьдесят, чем под сорок, а эта неотразимая девушка с блестящими плечами сама еще ребенок, если только – хотя нет, это, конечно, ее отпрыск, рыжая масть, серые глаза, все сходится. А Луиза – старая змея без возраста. Я видел ее в дальнем углу зала, когда читал лекции. Публике всегда кажется, что ты не различаешь лиц. Как бы не так. Да, она всегда сидела на одном месте, тихая и внимательная, как змея возле кроличьей норы. Интересно, почему она не замужем. Ах, миссис Балкли, не откажите мне в любезности…
Д-р Андерсон настоял, что после представления его экипаж будет в их распоряжении. Миссис Балкли, мисс Эрскин и мистер Барри любезно согласились. Мысль о приглашении на ужин уже витала в воздухе, когда заиграл оркестр. Последовала церемония, в ходе которой гость откланялся и ретировался. У Мэри-Энн и Луизы накопилось впечатлений на час перешептывания.
Начался последний акт.
Наша героиня умирала среди готических развалин. Медицина уже не могла ей помочь. Ее рассудок был поврежден безнадежно. Она видела среди руин призраки потерянных любовников. Ее возлюбленный, бандит, рискуя жизнью, завернутый в десятки плащей, появлялся во всех частях сцены, разбитый сокрушительным горем. Его узнала старая кормилица – очевидно, ясновидящая, ибо он был ныне «чудовищно обезображен» шрамами от дуэлей и чащобой бороды и усов. Он признал все свои преступления – долгий список кошмаров.
– Да, я грешен безмерно! Но и любил я со страстью бурь и вулканов! Мои страсти соперничали с Природой! В мире маленьких людей я один устоял перед катаклизмом! В каменистых ущельях, под покровом ночи я совершил правосудие мести…
Барри был заворожен.
– Это все перевод с немецкого, – шепнула Луиза.
– Правосудие? – Кормилица всплеснула руками. – Как ты смеешь говорить о правосудии? Ты, кто нарушил мирный сон и бросил перчатку в лице Господне! Взгляни на мою госпожу – ее разум погиб в буре любви к тебе! О негодяй! О бесчестный преступник! Тебе не уйти от судьбы! Смири гордое сердце перед своим судией, перед Господом!