Двойная жизнь Алисы

Алиса Ивановна хитрая. Я хорошо вижу, какая хитрая. Скажет что-нибудь колкое, и тут же невинный взгляд. Иногда говорит наивным голосом, но хитренькое в глазах остается. Всегда следит, смеются ли ее рассказу, хочет всем нравиться, быть неотразимой, царить. Но что же ей не царить? Здесь всё ее: дом, мама, подруга, собака.

Ко мне Алиса Ивановна относится как к одному из домашних питомцев. Когда все уходят, она дает распоряжение домработнице изолировать животных во избежание катастроф кого куда: Кинусю в ее комнату, собачку Цецилии Карловны Шекки в столовую, клетку с канарейками в кладовую, аквариум накрыть сеткой… Мне кажется, что она добавит: меня тоже в кладовую или накрыть сеткой.

Из всего этого можно решить, будто Алиса Ивановна мне не нравится. Мне действительно не нравится насмешливость Алисы Ивановны, резкость, холодность… Она похожа на елочный шпиль: блестящая и острая.

Но я еще не сделал окончательного выбора, в кого я влюблен, в Алису Ивановну или в Татьяну Николаевну.

Теперь Татьяна Николаевна.

Она красавица. Редкостная красавица. Одна из красивейших женщин в Ленинграде, а то и в мире. Кто-то из гостей говорил о ней Алисе Ивановне «немыслимая красавица», и Алиса Ивановна кивала.

Одевается Татьяна Николаевна в очень красивые платья, особенно красиво черное шифоновое, она носит его с фамильным медальоном. В комнате у нее висят семейные портреты, расположилась ее собственная старинная семейная мебель.

Татьяна Николаевна дворянка, хорошего рода. Род Глебовых не такой знатный, как мой с материнской стороны и уж тем более со стороны моего отца, но достойный, они в родстве с Мусиными-Пушкиными. Татьяна Николаевна не гордится своим дворянством, как Ма tante. Я не то имею в виду, что ее дворянство важно для меня, просто к слову пришлось. Но все же маловероятно, что я смог бы влюбиться в пролетарскую девушку в начищенных зубным порошком парусиновых туфлях, без принципов хорошего вкуса.

Мне кажется, я не видел Татьяну Николаевну дома без кисти или карандаша в руках. Кажется, что она просыпается и сразу начинает работать. Когда не работает, играет на скрипке.

Татьяна Николаевна не религиозна совершенно. Но кипение ее духовной жизни так бурно, что ей более естественно быть религиозной, например, я легко могу представить ее послушницей в монастыре. Как-то раз я спросил ее, каково было учиться у Филонова. Она ответила: «Это было похоже на послушничество»… Тут-то я и осознал всю глубину ее существа: она глубоко верующий человек, несмотря на отказ от Бога. Правда, сейчас религия ее — живопись. Но тогда место Бога в ее вселенной занимает Учитель, Филонов?[16] Она повторила мне его слова: искусство создается одержимостью художника, все, кроме работы и погруженности в свой мир, — неважно. Мне было вдвойне приятно, что я и сам слышал от него подобное и уже сделал это своим девизом.

Татьяна Николаевна сказала мне, что ученики Филонова осуждают их с Алисой Ивановной за работу в Детгизе: они работают за деньги (а материальные интересы — гибель для искусства) и соглашаются с требованиями издательства. Сказала: «Но для чего же мы нужны, если не будем выходить к людям?» Я не нашелся, как умно ответить. Но ей не нужны чужие ответы, на все вопросы она ищет свои ответы.

Алиса Ивановна никогда о таком не говорит. Если у Татьяны Николаевны не всегда есть ответы на вопросы, то Алиса Ивановна не задает вопросов. Ее религия — это она сама. Думаю, многие женщины (взять, к примеру, Ма tante) не имеют центра духовной жизни вне своих конкретных интересов. «У вас такой прочный эгоизм», — при всех сказал Алисе Ивановне ее друг, художник Соколов, необидно, даже с восхищением. Как это хорошо — «прочный эгоизм».

Татьяне Николаевне повезло дружить с Алисой Ивановной: она нуждается в веселье, но сама его не создает. Татьяна Николаевна сдержанная, но с Алисой Ивановной они все время смеются. Смеялись до слез, когда делали рисунки к книге «Иван Иваныч Самовар». Рисунки не понравились в издательстве, книжку отдали делать художнице Вере Ермолаевой[17]. Но они не расстроились. Сказали, что книжка их очень повеселила, и стали делать другую книжку, Заболоцкого: «Как победила революция».

Отец Алисы Ивановны расстрелян, как и мой. Мой боролся с большевиками с оружием в руках, а папа Алисы Ивановны был доктором, старый больной человек, за что его расстреляли? Алиса Ивановна никогда об этом не говорит, но я не понимаю, как она может так радостно рисовать «Как победила революция»?

Кажется, я влюблен в обеих. Не могу сделать выбор. Алиса Ивановна — весь блеск мира, Татьяна Николаевна — вся грусть мира.

Скорей всего, Татьяна Николаевна. Она самая красивая в Ленинграде. Но Алиса Ивановна тоже очень интересная. А ее собака похожа лицом на Данте, особенно в профиль.



ЗАПИСКА 3 (Это та самая единственная записка, у которой есть число — 31 марта 1931 года.)

Я выбрал с полной ответственностью, в кого я влюблен.

В Татьяну Николаевну, конечно.

Алиса Ивановна попросила меня отнести в Детгиз эскизы к книге и незаметно подложить на стол Лебедеву, как будто она приходила и он не заметил. Алиса Ивановна и Татьяна Николаевна всегда сдают всю работу вовремя и с большим уважением и страхом, — не знаю, зачем им понадобилось, чтобы я подкладывал на стол эскизы.

Я хочу стать в этом доме своим. Ма говорит, что стыдно хотеть стать своим где бы то ни было, стыдно само выражение «быть своим для кого-то». И что мне необходимо научиться быть главным человеком для самого себя.

Ма мечется, договорилась до того, что стыдно мне, потомку одного из лучших родов России, быть приживалкой у мещан, у портнихи… Почему же у мещан, когда Татьяна Николаевна дворянка… Но что я обсуждаю, какие привожу аргументы?! Возражаю Ма, словно я и сам могу так думать!

Если они разрешат мне стать их другом, то я буду думать, что Бог выбрал меня из всех.

Татьяна Николаевна собралась уйти по делу, кажется к гадалке, Алиса Ивановна с ней. Перед уходом наказали Цецилии Карловне, что кому сказать, если будут звонить по телефону Хармс, Введенский, Кондратьев, Браудо… Я ни с кем из них не знаком. Цецилия Карловна говорит о них как о друзьях дома. Честно сказать, я немного ревную (хотел бы быть единственным другом), что глупо, ведь это я пока что чужой, а они все давно знакомы и дружны.

Алиса Ивановна и Татьяна Николаевна попросили Цецилию Карловну сказать всем, кто будет звонить по телефону, разное: Хармсу — что уехали на два дня, Браудо — что ушли в филармонию, Введенскому — что будут через час, Кондратьеву — чтобы вечером пришел погулять с собаками… Во время этих инструкций позвонил Браудо. Цецилия Карловна закрыла трубку рукой и шепотом спросила: «Что мне сказать Браудо?» — но вместо ответа получила только смешки Алисы Ивановны и Татьяны Николаевны. Бедная Цецилия Карловна пыталась вспомнить, что велено сказать ему, но не вспомнила. Расстроилась, махнула рукой и прямо в трубку сказала: «Врите сами, я больше не могу!» Алиса Ивановна и Татьяна Николаевна совсем развеселились и, смеясь, ушли. Татьяна Николаевна была в черном длинном плаще, в том самом «черном балахоне», которым я замаскировал свою коробку, якобы забытую у них в доме. Плащ очень к ней идет, что-то испанское. Очень красивая.

Я понес эскизы в дом Зингера. Детгиз[18] на последнем этаже. Я увидел, как из комнаты вывалились двое и сползли по стене, обессилев от смеха. Хотел войти в комнату, но один из них, с добрым, немного птичьим лицом, внимательно на меня взглянул и спросил другого:

— Это он? — И тут же восторженно обратился ко мне, протягивая мне сильно дрожащую руку: — Это ведь вы?! Художница? Та самая?.. О-о… Я так счастлив, так рад, что вы зашли к нам.

В это трудно поверить, но я так обрадовался, что обо мне слышали, что даже не обратил внимания, что меня назвали художницей.

— Договор заключим немедленно, сейчас же!.. Вы только нарисуйте нам!.. Я вас сейчас с другими художниками познакомлю! Вы будете с ними дружить, вместе рисовать!..

— Вы не ошиблись? Я пока только учусь, а сюда меня послала знакомая.

— Ах, так вы не одна, вы со знакомой! Ну, пожалуйста, мы рады и знакомой. Сейчас оформим договор с вами и с ней. Давайте так: вы нарисуете рисунки к моим рассказам, а знакомая к стихам… Пусть знакомая не сомневается, я сочиняю прекрасно!

Второй с большой серьезностью кивал головой. Белокурый, с правильными чертами лица, голубыми глазами, волнистыми волосами, — красив, но одет неряшливо, мятая рубашка без галстука, шнурки на ботинках висят, и золотая серьга в ухе, как у казака с картинок в дореволюционных журналах, в глазах что-то лихое, злое. Он показался мне более вменяемым, и я попытался объясниться с ним:

— Я все же думаю, что это недоразумение. Я не книжный художник, понимаете?

Тот кивнул — «понимаю» — и сказал деловито:

— Покажите рисунки.

— У нее есть и в такой манере, и в такой, — подобострастно сказал первый, протягивая сильно дрожащие руки, как будто показывает рисунки.


— Ну что же, неплохо, особенно вот этот, — невозмутимо произнес второй. — Оформим и вас, и знакомую.

Меня разыгрывали. Но играли этот спектакль не для меня, а для самих себя. Публика им была не нужна. Первый играл роль и сам умирал от смеха, второй играл роль, не улыбаясь, делая вид, что не играет вовсе. И я его узнал: это Макар Свирепый из журнала «Ёж», любимый персонаж моей кузины, хотя она уже выросла из этого журнала.

— Он вам больше понравился, чем я?.. — понурился первый. — Он, конечно, о-очень красивый, у него и справка с печатью имеется, что данный Николай Макарович Олейников[19] является красивым. Но обратите внимание на мою внутреннюю красоту, вы же художница…

Это было трудное положение: я не знал, как поставить их на место, но не быть грубым. Но они и сами уже поняли, что перегнули палку с «художницей».

…— Разрешите представиться, я Шварц, Евгений Львович[20]. Так вы пришли к Лебедеву? Натурные наброски принесли? Что у вас, дети, звери?.. — доброжелательно спросил первый. — Вы уверены, что хотите к Лебедеву? Он будет вас гонять, говорить «художник важнее автора, для ребенка яркие зрительные образы важнее и интереснее текста, идите и ищите собственный изобразительный язык» — и так на вас рукой, рукой… Будете приносить ему вариант за вариантом, и все будет не то. И никаких скидок, что вы девушка… Ну все, все, простите.

— Лебедев бокс любит и всех молодых молотит, как грушу, они каждый рисунок переделывают по десять раз… В редакции по утрам прямо плач стоит, художники воют «больше не мог-уу, уйду-уу», — добавил Олейников.

— Но они же могут уйти?..

— Уйти?.. От нас?.. Кто же уйдет, когда у нас, — Шварц показал дрожащим пальцем на дверь, — Лебедев и Маршак! Они же вас, молодых, учат… У нас особая атмосфера, у нас вы почувствуете, что участвуете в общем деле!.. Я вам посоветую, как понравиться Лебедеву: выберите сразу свою тему, лучше из своей биографии, — что вам дорого, то и рисуйте… У нас один художник рисует зверей, другой детей, третий сцены из деревенской жизни — те же дети, но на сенокосе…

Я сказал, что принес рисунки по просьбе Алисы Ивановны и Татьяны Николаевны, но они уже потеряли ко мне интерес. И, кажется, забыли, что я стою рядом. Переговаривались между собой: «Говорят, Лебедев назвал Порет „мужеподобная кривляка“. Лебедев не любит Порет, поэтому к нему приходит Глебова, и он дает ей работу. Они с Порет вместе рисуют. Странно, что Лебедев и не догадывается, что его дурачат, об этом знают все, кто бывает у них в доме…»

Писатели, а сплетничают, как женщины. Я решил, что сам подложу рисунки.

Мне казалось, что издательство — это что-то величественное, но все издательство детской литературы — одна комната. Там стоял шум: все жужжало и перемещалось вокруг двух столов.

За левым столом — голова в очках. Пожилой человек с большой головой с большими ушами читал рукопись, как будто был в комнате один, он был весь там, в этой рукописи. И вдруг закричал сердито: «Думай, думай!» и стукнул кулаком по столу на того, кто сидел напротив. Тот сказал расстроенно: «Да ты дочитай, Самуил Яковлевич!»

Он не стал дальше читать, а начал выдвигаться из-за стола, накачивая себя яростью. И закричал: «Работать! Дайте мне работать! Прекратите меня отрывать!.. Я не могу так жить!..» — и схватился за сердце. Но никто и с места не сдвинулся.

Он сел. И как ни в чем не бывало сказал, что очень ценит людей интересных профессий, и вот водолаз написал книгу о водолазах, и они вместе сделают замечательную книгу о водолазании. На очереди у него книги про пожарников, моряков, машинистов поездов, и они все вместе создадут великую детскую литературу. Маршак-то сам уже великий. «Вот какой рассеянный с улицы Бассейной».

Всех растолкав, ко второму, правому столу прошел странно одетый человек: в коротком пальто в малиновую клетку, в ботинках со шнуровкой до колен, на голове картуз. Я понял, что это Лебедев: второй стол был завален рисунками.

Только я стал примеряться, как незаметно подложить ему папку с эскизами, как вошли Алиса Ивановна и Татьяна Николаевна. Забрали у меня папку с рисунками. Они надо мной подшутили, заставив донести папку! Хорош бы я был, если бы на виду у всех пытался подбросить эскизы…

Лебедев снял картуз (открылась лысина во всю голову), подозвал Татьяну Николаевну, смотрел рисунки долго, внимательно, Татьяна Николаевна заметно нервничала.

— Вот у вас тут лошади… Художник должен знать материал. А вы знаете лошадей?

— Я сделала в той же манере, что и предыдущую книгу, — ответила Татьяна Николаевна. — Вы говорили: «Страница должна приковывать внимание ребенка целиком, ребенок сначала понимает общий замысел, а потом детали», — я так и делала.

— Я говорил?.. Да, я говорил… — Лебедев одновременно что-то рисовал. — А может быть, вы попробуете сделать эту книжку совсем иначе, чем предыдущую? Вот вы нарисовали лошадей, но совсем их не знаете… — Он показал Татьяне Николаевне свой рисунок, сделанный во время разговора: — Вот здесь видна разница между рысаком и скаковой лошадью… Хотите посмотреть на лошадей? Хотите со мной на бега? У меня есть такое свойство: я хожу на бега.

Он сказал «такое свойство», как будто ходить на бега был не его выбор, а неотъемлемое свойство, как лысина.

Татьяна Николаевна взглянула, улыбнулась, и он тут же свел это двусмысленное приглашение к шутке:

— Лошади — это не ваше, звери — это не ваше. Хотите, я дам вам сделать Введенского?

Татьяна Николаевна кивнула. Как достойно она держится… Ма tante говорит: «Пролетарки не умеют держать спину, горбятся и крючатся». Видела бы она, как красива Татьяна Николаевна, как она держится!

Сзади ее немного подтолкнула другая художница с папкой, чтобы та поскорей уступила ей место у стола, и Татьяна Николаевна отошла со счастливым лицом. Счастлива, что дадут сделать Введенского? Хороший, наверное, писатель, раз она так радуется. Или она радуется любой работе, любому заработку?

Все разговаривали, смеялись, показывали друг другу рукописи и рисунки: у них общее дело — детская литература.

Книги для детей… Ма tante считает, что сейчас самое подлое время в истории России: пролетарии превращаются в мещан. Добродетели даются воспитанием и средой, а в мещанско-пролетарских семьях нельзя ожидать от детей вежливости и уважительности к старшим. Только мне покажется, что у Ма tante один креп-жоржет на уме, как она обнаруживает способность мыслить. По мысли Ма, дети из этих семей и сметут культуру. Но она совсем отрицает значение образования! Посмотрела бы Ма, что здесь происходит, какое благородное дело делают Маршак и Лебедев, чтобы «дети мещан» читали, нравственно образовывались! У всех людей в этой комнате есть смысл жить.

Что толку говорить многозначительно и важно, но один раз можно, когда вдруг постигаешь смысл жизни, для чего человеку стоит жить. Смысл жизни в том, чтобы просвещать и нравственно образовывать.

Я не знал, можно ли будет сопровождать Татьяну Николаевну домой, на всякий случай держался неподалеку.

Татьяна Николаевна уже двинулась к выходу из редакции, как к ней подошел странного вида человек. В издательстве не было ни одного не странного, но этот был из всех самый странный. Высокий, элегантный, в котелке и с тростью, во рту трубка, одет в поношенное пальто и брюки до колен, из-под коротких брюк серые чулки. Мой дед сфотографирован в котелке и с тростью на бульваре Османа в Париже в прошлом веке. Но сейчас двадцатый век, сейчас даже чищеные ботинки являются редкостью, и уж точно никто не ходит с трубкой, тростью и в котелке. Взрослый человек, а одевается как литературный персонаж!

Ма tante говорит, что в наше хамское время никто не целует руку даме. Но он, сняв котелок, поцеловал Татьяне Николаевне руку. Затем открыл окно, вышел в окно, прошел по карнизу над набережной Екатерининского канала[21] и вошел в другое окно. И все это с невозмутимым лицом, с трубкой во рту. Не вынимая трубки изо рта! Над набережной Екатерининского канала!

«Ах, Даниил Иванович…» — только и сказала Татьяна Николаевна и спустилась вниз, я за ней. Как вышли на Невский, Даниил Иванович начал креститься на Казанский собор. Он долго крестился, прохожие так и застыли, глядя на него: ведь люди сейчас скрывают свою веру. К нему подошли два моих знакомца, и они все вместе стали обсуждать, что им не заплатили гонорары. И вдруг все втроем опустились на колени и сложили руки, как будто молятся, чтобы заплатили гонорар. Татьяна Николаевна улыбалась. Она не только хороша собой, у нее необыкновенно благородные манеры! Вот уж о ком Ма tante не сказала бы, что в ней не узнаешь потомка хорошего рода.

Татьяна Николаевна сказала им «хорошо, на минутку», и мы пошли в пивную напротив дома Зингера. Она называется «культурная пивная», потому что редакторы из Детгиза работают тут с авторами. Мраморные круглые столики, подают на блюдечке моченый горошек и рубец, к нему дают вилку-двузубец из закрученной проволоки.

Меня посадили рядом с человеком с негритянскими губами и курчавыми темными волосами (он вежливо представился: «Соколов Петр Иванович[22]»). По другую его руку сидел скромного вида светловолосый человек в очках, похожий на бухгалтера. Они рассматривали самодельную книжку, на обложке название «Ксении». Соколов Петр Иванович начал рисовать на странице книжки женскую головку. Спросил меня: «Вы ведь думаете, что „Ксении“ — это посвящение Ксении?» Образованный человек не может не знать «Ксении» Марциала, а также ксении Гёте и Шиллера, но я не захотел выпячиваться. Кивнул: «Да, девушке „Ксении“… или женщине Ксении». Вышел глупцом, уж куда глупей.

Татьяну Николаевну проводил до подъезда филармонии, где она встретилась с Браудо[23]. Профессор консерватории Исайя Александрович Браудо оказался чрезвычайно приятным и красивым человеком с потусторонним выражением лица.

На следующий день я слышал, как Алиса Ивановна рассказывала маме, что гадалка, к которой они ходили с Татьяной Николаевной, раскинула карты Татьяне Николаевне, но не захотела гадать самой Алисе Ивановне. Сказала: «Да что тебе гадать? Поедешь, а потом вернешься и заживешь хорошо да весело». Впрочем, гадалки потому имеют успех, что все сказанное ими можно отнести к любому человеку, — понятно же, что любой может когда-нибудь уехать и вернуться. Алиса Ивановна смеялась, что будет жить «хорошо да весело».

Татьяне Николаевне гадалка нагадала что-то плохое. Она расстроена. Женщины!.. Даже самые умные из них верят в гадания, предчувствия, предсказания.

ЗАПИСКА 4